выходя, гасите всех

---

допы, просто чтобы не потерялось:-)

из истории дензнаков

5 аргентинских песо времен 1960, лицевая сторона


5 аргентинских песо времен 1960, задняя сторона


5 мексиканских песо

La Pajarera

текст, который на эту мелодию исполняют, лежит парой постов ниже, а вот перевод, за который я продолжаю слать лучи любви по известному адресу:

Клетка

Клетка

Когда наступит чудесное время,
Где поют веселые птицы,
Мы пойдем, моя дорогая Росита,
Слушать эти сладкие песни.

Уже попался (в клетку) глухарь,
Уже попался щегол,
Уже попалась пара воробьев,
Уже попался пленный ястреб.

Росита, когда ты поедешь в Мексику,
Продавать их в столице,
Самая низкая цена будет 5 песо,
То, сколько они там могут стоить.

Если проходящая дама тебя спросит,
Дикие ли это птицы,
Скажи им, что их родина не Мексика,
Что ты их привезла с пылкой (горячей) земли (страны).

Они уже знают, что я - клетка,
Каждый день живу в полях,
Наслаждаясь весной,
Птицами и их красивыми полями.

Росита уже прощается и уходит,
Прощается и няня,
Господа, я клетка,
Кто из вас уйдет с ней?

@темы: F5

---

переведите через дорогу!

АПД квест комплитед!:-)

дорогие камрады, а есть ли среди вас испаноговорящие? гугл мне немного помог, но хочется чуть более плотного знакомства с контекстом, а впк по-испански воще не шпрехает.

текст для перевода под катом

Al llegar la estacion carinosa
Donde alegres cantaban las aves
Vamos pues mi querida Rosita
A escuchar esos dulces cantares

Ya cayo un pajarillo silvestre
Ya cayo un pajarillo jilgero
Ya cayo un par de gorriones
Ya cayo el gavilan prisionero

Cuando a mexico vayas Rosita
A venderlos a la capital
Cinco pesos sera el menor precio
Que los pueda valer por alla

Si al pasar te pregunta una dama
Que si son pajarillos silvestres
Les diras que su tierra no es esa
Que los traes desde tierra caliente

Ya lo saben que soy pajarera
Que de a diario yo vivo en los campos
Disfrutando de la primavera
De las aves y sus lindos campos

Ya se va y se despide Rosita
Se despide con gusto y aya
Soy senores la pajarerita
Quien de ustedes con ella se va

---

по мотивам местного правдорубчега

@темы: X-filezz, ревком

---

королевская битва

продолжаю фиксировать этапы фандомного роста.
на псевдоправдорубчике не на шутку развернулись шипперские войнушечки.
в правом углу, в сине-белых трусах, от агрессивного недоумения по поводу отсутствия Обоснования в Каноне, защищается Азазель/Риптайд. с левого угла оглушительно орут на весь ринг и разносят манифестами вторую половину в клочья Алекс/Банши. через веревку, вопреки всем известным правилам, перелазит !внезапный и очень коварный Шоу/Эрик, козы массово дохнут от вирусного Стокгольмского синдрома. В центре с ноги на ногу переминается основная фандомная радость, Эрик/Чарльз заливает розовым сиропом ООС и мпрег, отчего на исполнение профессиональных обязанностей рефери времени почти не остается.
ммм, обожаю.

@темы: X-filezz, F5

---

в задумчивости сильно пахло хлоркой

вот чего у впк никогда не получалось - это писать непоследовательно.
даже когда сцена в голове живая настолько, что до нее хочется побыстрее доматывать и довольно сложно убедить себя этого не делать.
но от чужих рассказов о том, как пишут сценами из начала в конец, а потом что-то вставляют впк иногда кроет жгучей завистью.
нет, когда текст дописан - то на этапе правки всякое возможно. но до точки - увы. что жаль, сам по себе скилл, как по мне, довольно полезный, но от осознания этого не менее доступный, еще раз увы.

нда, эти несколько предложений хорошо иллюстрируют, насколько впк недоступен еще один скилл, а именно - долго и проникновенно гнать о тексте в процессе его написания.
увы в кубе.

отвечая сразу нескольким юзерам: бмп, сколько еще частей, минимум 5, максимум 8-10.

@темы: F1

---

Perfect Drug

совершенно !внезапно, да простят меня дорогие камрады из ревкома, но тут наступает пятиминутка свуна на основной фандомный пэйринг.
ну благо, Шоу тоже достаточно, чтобы было, по чему свуниться. еще пойди пойми, какой пэйринг в клипе эээ превалирует.
danegen.livejournal.com/124632.html
это, пожалуй, что самое клевое из того немногого, что я смотрел. ну, нарезки про няшечек мы выносим за скобки, потому что это нарезки про няшечек:-)
монтаж прекрасный. с момента ракет - мммм, пересматривать и пересматривать.
короче, рекомендую однозначно, если вдруг кто еще не.

@темы: Ctrl+F, X-filezz

---

аффтарское, любовательное

а я этого пирожка не видел, но какой же он в тему:-)))

17.07.2011 в 17:05

Пишет  Сессемару:

олег не справился с сюжетом
не смог придумать как всем жить
поэтому в его рассказе
все быстро умерли во сне
автор

---

shipping and proud

ЙЕССССССС!
наконец и на нашей улице перевернулась жопа с кирпичами!!!111

16.07.2011 в 23:56

Пишет  Перебейхребет:
Пишет Гость:

16.07.2011 в 21:37

Бесит пейринг Азазель/Риптайд. Да у этого Риптайда в фильме ни одной реплики, шипперы, вы ведь фапаете не на него, а на то, что сами себе о нём вообразили.

URL комментария


но камрады, я беспокоюсь:

Пишет Гость:

17.07.2011 в 15:03

Обожаю писать и читать фики по редким пейрингам

Я тоже, но редкие пейринги и левые персонажи это не одно и то же. Банши/Эмма Фрост будет редким пейрингом, а вот Азазель/Риптайд это блин пейринг, третий по популярности в фандоме. ПОЧЕМУ?! Логика вообще непонятна.
ТС3
URL комментария

почему всего третье? прохлаждаемся, уважаемый ревком?
АПД прости, дорогой ревком, тут аноны в камментах упомянули Макфасси, а впк опять совсем забыл про рпс. так что отбой тревоги, революция идет по плану:-)

@темы: Ctrl+F, X-filezz, ревком

---

на полях

чувствую, меня исключат из партии за май с июнем, даже те терпеливые, которые не исключили за февраль с мартом.

и все-таки не удержусь от цитирования чуть менее терпеливых:-)

юзер 1: Он (Риптайд, прим. впк) был таким взрослым в начале текста, и это чертовски цепляло.(...)
юзер 2: плюс много. Он как-то слишком много думает и слишком много на этом заморачивается, тогда как подтекстом идет, что заморачиваться ему в принципе не на чем.
юзер 1: Вот именно!! Он большую часть текста ничем не заморачивался. Нет, я понимаю, он там генсека ООН убил и его переехало, но это же не первый раз, когда он убивает кого-то настолько крутого.
юзер 2: я вообще не поняла, чем его это так из себя вывело.... целую базу грохнуть по пьяни - это весело, а тут прям страданий на пять листов...

хотите повзрослеть? виски, мат и нарочитый похуизм всегда к вашим услугам, бгг:-)
юзеры искренне доставили, кроме шуток, поэтому ссылок не будет. кстати, пользуясь случаем, спасибо вам, юзеры:-)

@темы: F1, ревком

---

стихийное бедствие

авторы любят слова-заменители, слова-заменители порой любят читателей в моск.
демон - уже привычно и не удивляет. но ветрогон??7 но стихийник??7 откуда такие слова берут, хочу туда допуск с 9 до 11.

@темы: Ctrl+F

---

Update: 16.07 TXT: Вот, как кончится мир (продолжение)

Название: Вот, как кончится мир (продолжение)
Автор:  JFL
Персонажи: Азазель/Риптдайд, Фрост, Шоу, Ангел, упоминается Эрик
Рейтинг: NC-17 наконец-то
Дисклеймер: все, что не принадлежит Мэттью Вону, принадлежит алфавиту.
Статус: wip
От автора: автор не читал комиксов и не будет, не смотрел остальных фильмов и не будет, и вообще мимо проходил. потенциально: AU, OOC и т.д. автор позволяет себе довольно свободное обращение с историческими датами там, где ему это выгодно, пользуясь тем, что в комиксах, которых он по-прежнему не читал, позволяют себе и не такие автоAU.

начало: 1961, февраль-июль
продолжение: 1961, август - 1962, январь

UPD: 1962, февраль-май

1962, февраль

Шоу любит рассказывать о том, как Риптайд спас ему жизнь. Это история для узкого круга, как сингл молт двадцатилетней выдержки или киршвассер. Она начинается в Биркенау, осенью сорок четвертого, когда оберштурмбаннфюрер Вайтер предлагает гауптштурмфюреру Шмидту приехать для консультации. Гауптштурмфюрер Шмидт так поглощен работой, что не замечает, как союзники освобождают города один за другим, сжимая пальцы на горле Третьего Рейха, ему плевать на войну, и на Вайтера ему тоже положить, разумеется, подставив Рашера, тот остался без рук, но чьи это проблемы? Он недоумевает, зачем его отрывают от работы, ведь до Рашера, сидящего в том самом лагере, на узниках которого он ставил столь блестящие эксперименты, рукой подать. Но Шмидт знает: если задавать много вопросов, его начнут еще сильнее отвлекать от работы. Того и гляди, решат, что бывшему гауптштурмфюреру Рашеру в Дахау одиноко, будет столько лишней мороки.
Поэтому Клаус Шмидт собирает вещи и смиренно едет в Мюнхен, оставив строгие распоряжения о количестве транквилизаторов, которые следует регулярно вводить его блестящему подопытному образцу номер 101, чтобы тот не разнес Аушвиц-2. Правда, гораздо больше, чем об Аушвице-2, гауптштурмфюрер беспокоится о подопытном образце, данные об экспериментах, конечно же, засекречены, но слухи по лагерю пошли. Надо ли говорить, всегда говорит на этом месте Шоу, что он перебрал в голове все возможные поводы для отказа, однако подходящего, как на зло, не нашлось.
Итак, Шмидт приезжает в Дахау, злой, как фюрер, которому доносят о поражении за поражением, уставший, как собака, потому что не давал себе лишней минуты отдыха, и что он видит? Вайтер постарел лет на десять с их последней встречи, осунулся, закладывает за воротник. Херовы наши дела, говорит гауптштурмфюреру оберштурмбаннфюрер, у тебя уже есть паспорт? Шмидт слушает его вполуха, потому что все его мысли, которые еще недавно занимал подопытный образец номер 101, мечутся между ним и заключенным номер 4856349, которого он очень хочет забрать немедленно, у него в Биркенау отличная лаборатория, и даже речи быть не может, чтобы он подавал официальное прошение о переводе под Мюнхен, этого в Берлине не поймут. Вайтер орет на него так, что окна звенят. Какой, в жопу, перевод, брызжет на него слюной оберштурмбаннфюрер, ты сошел с ума? Мы все сдохнем, как собаки. Ты бы знал, что они творят, на восточном фронте.
Здесь Шоу обычно дает высказаться друзьям, часть которых получала информацию о продвижениях союзников, сидя в Берлине, часть, разбросанная по лагерям, собирала по крупицам. Это этап "вот если бы не", правда у каждого не - свое, но Шоу, принимая друзей, великодушен, и собственное мнение держит при себе. Он наполняет их стаканы и рассказывает, что все решила бессонная ночь. К утру Клаус Шмидт смирился с мыслью, что за неделю его отсутствия подопытный образец номер 101 уже наверняка мертв, потому что кто-нибудь к этому времени наверняка додумался уколоть ему тройную дозу. Если бы он не смирился с этой мыслью, пришлось бы возвращаться в Польшу, а дрожащие руки оберштурмбаннфюрера и тяжелые мешки под глазами оберштурмбаннфюрера убедили Шмидта гораздо надежнее, чем его слова. Поэтому еще десять дней он консультировал Вайтера, а потом дезертировал с полного согласия Вайтера, прихватив с собой заключенного номер 4856349 и двоих конвоиров.

Риптайд вспоминает об этой истории, потому что ни свет, ни заря разбуженный чеканным голосом Эммы в голове, он сидит в кабинете у Шоу, Азазель за его спиной подпирает плечом дверь, и первое, что говорит им фюрер:
- Хейнц и Курт мертвы.
Этим двоим - он рассказывал свою любимую историю в последний раз, по меньшей мере, при Риптайде. Они жили на проценты от швейцарских и бельгийских вкладов, трахали аргентинских красоток и временами собирались старым составом, как они это называли, хотя никаким составом в Германии до сорок пятого они не были. Солнце сближает, - смеялся Гартенштейн, который Курт, когда Риптайд позволил себе заметить это вслух. - Замечательное южное солнце, о, свети оно у нас так ярко - разве у нас была бы война?
Риптайду кажется: Шоу поддерживает с ними регулярные контакты исключительно для того, чтобы убедиться: они действительно стареют с каждым годом, они действительно сдают и тупеют, потеряв привычную жесткую структуру, можно вывести немца из гитлерюгенда, но гитлерюгенд из немца не выведешь. Риптайду кажется: Шоу они нужны гораздо больше, чем им нужен Шоу, потому что он, сохраняя форму снаружи, мало чем отличается от них внутри.
Риптайду кажется: Шоу так загоняется насчет всей этой ядерной клизмы человечеству только для того, чтобы держать себя в тонусе.
- Мне звонил Алонсо, из полиции. Их нашли в баре. Оба застрелены, бармен убит ножем. Пока что там ничего не трогали. Осмотритесь.
За спиной у Риптайда фыркает Азазель.

Это первое, что Риптайд отчетливо помнит: два громких хлопка. Еще один невнятный бледный человек, по приказу которого его усадили в машину, провезли по обсаженной тополями и бараками дороге, через пустырь, мимо вышек и бетонной ограды, сперва пристрелил одного конвоира, а потом позволил второму конвоиру пристрелить себя. Машина едва не слетела в кювет, туда еще один невнятный бледный человек, чуть более интересный, чем другие невнятные бледные люди, приказал ему помочь сбросить трупы.
- Что у тебя за вид, - поцокал он после этого языком. - Переоденься.
Это второе, что Риптайд отчетливо помнит: чувство неловкости за то, что он не соответствует. Тогда Риптайд еще ничего не знает о загубленном подопытном образце номер 101, но презрительное сожаление легко читается в чужих глазах, если дать себе труд обратить на это внимание.

Знакомый Шоу сдержал слово, в баре, где они оказываются, действительно никого, кроме убитых. Пока Риптайд осматривается, Азазель нюхает обоих немцев, наклоняясь над ними, обнимая, слизывая кровь, посмеиваясь. Риптайд не видит большого смысла переворачивать тут все вверх дном, что бы он ни нашел, когда они вернутся, он во всем согласится с Азазелем, потому что иначе пришлось бы его поправлять, а в этом он по-прежнему не видит, не помнит и не знает никакого смысла.
- Этот умер первым, - кивает Азазель на Хейнца, над лужей крови из дырки в горле снова кружатся потревоженные было мухи. Затем он машет Риптайду окровавленной рукой Курта, счастливый, как подросток, которому наконец кто-то дал.
Риптайд кивает и присаживается у стойки. Его удивляет, что человек с пробитой ножом ладонью метнул в другого человека нож. Риптайд полагает, что даже если бы Курт был левшой, а он не был, ему пришлось бы сперва левой рукой выдернуть нож из правой, а затем метнуть его через добрых 12 футов с такой силой, чтобы лезвие вошло глубоко под ребро. Риптайд ничего не смыслит в ножах, но что-то да смыслит в Курте.
- Кровь и честь. Что за бред, - Азазель останавливается над ним, рассматривая плоский клинок с рукояткой в форме орлиной головы, проверяя его на баланс, затем замирает, глядя куда-то в угол, всовывает клинок в руку Риптайду и бросает:
- Подержи-ка. Сейчас.
Азазеля нет около минуты. За это время Риптайд успевает подняться, дойти до угла и обнаружить на стене между фотографиями в деревянных рамках одиноко торчащий гвозь. Ему это совсем не интересно, но на вернувшегося Азазеля Риптайд смотрит вопросительно. У того по-прежнему пустые руки.
- Теперь все чисто, - ухмыляется Азазель. И возвращает их обратно на "Каспартину".

Все, что Шоу о нем известно, точнее, чем Шоу счел нужным поделиться c Риптайдом: его взяли где-то в Венгрии, о чем свидетельствует буква U на нашивке, он цыган, о чем говорит перевернутый коричневый треугольник, его зовут Янош Кестед, или Квестед, или черт его знает, как они это правильно произносят у вас, в таборах. Риптайд ничего знает о таборах, а Шоу утверждает, что не знает ничего больше, потому что личное дело заключенного номер 4856349, если его когда-то и заводили, потерялось где-то между Венгрией и Мюнхеном. В Дахау его доставили весной сорок третьего и до декабря сорок четвертого он не доставлял своим содержателям никаких проблем, разве что совсем не говорил по-немецки и на голос реагировал нечасто, но пинки и затрещины - самый эффективный международный язык. За это время заключенный номер 4856349 стал похож на обтянутый кожей скелет, однако никогда не жаловался на жизнь до тех пор, пока не подошла его очередь идти в газовую камеру. После этого оберштурмбаннфюрер Вайтер и связался с гауптштурмфюрером Шмидтом.

На стол перед Шоу ложится окровавленный нож. Фюрер морщится, но кивает.
- Больше ничего?
- Остальное очевидно, - ухмыляется Азазель. - Кого-то они сильно достали.
- Вряд ли это жиды, - задумчиво говорит Шоу, вытирая нож белым платком. Риптайд завороженно следит за тем, как на тонкой ткани появляются бурые пятна. - Они бы забрали, наверняка. Такой трофей.
- Да уж, - хмыкает Азазель. - На жидов определенно не похоже.
- Хорошо, что они так и не женились, - подытоживает Шоу. Выбрасывает в урну грязный платок и отпускает их из кабинета.

В коридоре Риптайд резко останавливается и разворачивается к Азазелю, вопросительно приподнимая бровь, но имеет в виду совсем не секс. Глаза цвета талого снега смотрят на него неожиданно равнодушно.
- Хочешь задать вопрос - задавай, - говорит Азазель.
Так не честно, думает Риптайд. Азазелю не нужны слова, чтобы его понимать. Так, мать твою, совсем не честно.
- Или, если не хочешь, ответь на мой, - продолжает Азазель, скалясь. - Откуда такой а-ме-ри-кан-ский английский, а? Никак Шоу научил?
Так не честно, продолжает думать Риптайд, а в ладони уже совсем щекотно от вихря, и это вовсе не воображаемая катушка. Но во вспышку пламени смерч не бросишь, а потом нет и ее, нет ничего, кроме злости, но она рассасывается быстро, как смерч с ладони, заземляется, уходит в пол. Остается только тошнота, но совсем не такая, от которой легко избавиться, хорошенько проблевавшись.

Как когда в грузовике с красными крестами на дверцах. Его человек в десятый раз рассказывает, как скорбит о безвременно ушедшей бабушке-еврейке. Как ему на улице встретился этот цыганенок, который, как видите, двух слов связать не может, что же с ним там творили эти звери. Как делать было нечего, пришлось бежать. Медсестры охают и кормят его невкусным шоколадом, с одной из них его человек регулярно отлучается по ночам, у нее плоское лошадиное лицо и толстый зад, но его человека это, видимо, устраивает. В Британию, конечно, им нужно бежать в Британию. Она сама оттуда, у нее там родственники в поселке, она позвонит.
Он слушает вполуха, это и стоны его человека, и стоны медсестры его человека, он снова теряется, как часто теряется, он не знает, что он делает за дверью, где ему вовсе не полагается быть, он не знает, что такое дверь и почему из-за нее раздаются такие странные звуки, он не знает, почему горячо там, чем он обычно мочится, и что такое мочиться он забывает быстрее, чем понимает, что делает. Потом у медсестры красные щеки и заплаканные глаза, а он в кузове грузовика, где обычно, и его человек трясет его, и трясет, и трясет, чтоб ему провалиться, он что, собирается им все испортить, чертов цыганский ублюдок?
Ему страшно оттого, что его человеку страшно, от липкого страха все вокруг сжимается и просится наружу. Все хорошо, говорит его человек, мы что-нибудь придумаем. Тебя просто нужно зафиксировать, ты не смеешь оказаться невменяемым, понял, не смеешь. Он все еще плохо понимает эти лающие слова, но слова, которыми его человек говорит с медсестрой, понимает лучше. Он хватает человека за рукав и первое, что он говорит, это - не бросай. Слова дерут глотку, голос такой дурной и чужой, что от него хочется немедленно избавиться, вырезать, выбросить, но его человек смеется, хлопает его по щеке и удовлетворенно отмечает, что он не безнадежен, а значит все поправимо, но он все равно отказывается выпускать чужой рукав из кулака, так и засыпает.

Так не честно, все еще думает Риптайд, стоя на палубе у перил, ветер швыряет брызги ему в лицо. "Он никому здесь не друг" - говорила Эмма летом, еще одно доказательство того, что говорить бесполезно, потому что ее слова тогда прозвучали и испарились, как вода под палящим солнцем, как лед на огне.

- Все в порядке? - уточняет невесть откуда взявшийся рядом Шоу. Красное солнце уже почти касается моря, сколько же он тут простоял...
Риптайд никогда не задумывался о том, что такое преданность. И что такое друг. Этих слов не значилось в его личном тезаурусе даже тогда, когда он чуть лучше помнил, что значат слова, поэтому сегодня он ничего не потерял.
Так что кивает Риптайд достаточно убедительно, чтобы успокоить фюрера.
У него нет слов, а значит - нет проблем.


1962, март

Риптайд не любит рассказывать о том, как Шоу его сделал. Строго говоря, он никому об этом не рассказывал. В частности потому, что непонятно, с чего начинать. Например, с границы, на которой лающих слов нет совсем, а смутно знакомые перемежаются со слишком мягкими, распевными. От назойливого поврпетитповрпетитповрпетит никуда не деться, каждый чужой человек норовит подойти и похлопать его по плечу, заглянуть в лицо, поцокать языком. Поврпетитповрпетитповрпетит, до тех пор, пока его человек не приказал ему переодеться, он ни разу не задумывался о том, что у него плохая одежда. Ему нравился коричневый треугольник с номером и буквой U, это отличало его от остальных, даже остальных с коричневыми треугольниками. Это было его личное место, семь цифр, с которых он начинался. Теперь, плотно спеленанный жалостью, он ясно понимает, что с ним что-то очень не так. Ему всовывают в руки кружку горячего сладкого кофе, но руки слишком сильно дрожат, и вот он в кофе весь, простите, говорит его человек, вы же видите, а они снова качают головами и трещат свое поврпетит на разные лады, крупные дядьки в беретах с автоматами через плечо. Он хочет, чтобы они заткнулись, и ветер приходит ему на помощь, но его человек становится между ветром и остальными и, крепко обняв, шипит: прекрати немедленно, я сказал, прекрати, хватит, стой, тихо. Его человек злится, и боится, и злится оттого, что боится.
Он так заворожен своим человеком, что теряет ветер прежде, чем выпускает на свободу.

Последнее нововведение, то ли Шоу мало развлечений, то ли Шоу мало сил, но уже неделю они с Риптайдом ежедневно тренируются в паре. Риптайд бьет, Шоу поглощает, не затыкаясь при этом ни на минуту, рассуждая о том, как все будет, когда. Эмма - его постоянная и единственная слушательница. Риптайд мало что смыслит во всех этих новых мировых порядках.
- Нет, я же не зверь, - говорит Шоу, принимая в себя очередной смерч. - Я сказал себе тогда, Себастьян, ты не мясник. И самое страшное, что эта жирная свинья способна тебе сделать - лишняя реклама. И я говорю себе: оставь его в покое, Себастьян. И я соглашаюсь с этим гуманным и прагматичным предложением. И что я вижу, не проходит и недели? Он является сюда с десертом в кармане. У него на лбу жирными буквами написано: я уже зажарен, сейчас вот только яблоко себе в пасть засуну - и приятного аппетита.
- Жадность, - пожимает плечами Эмма. - Она постоянно губит мужчин.
Риптайд запускает новый вихрь, теперь слева. Все его уловки бесполезны, они оба с Шоу это знают. Ему кажется, Шоу затеял это для того, чтобы еще раз наглядно это продемонстрировать. Ему кажется, это слишком избыточно и попросту глупо. Лучше бы он и дальше учился летать.
- Люди, - презрительно кривится Шоу. - Идиоты, все как на подбор, клинические идиоты. Стадо. Взять хотя бы Курта. Какого черта прятаться в Аргентине под вымышленным именем, чтобы таскать за собой нож гитлерюгенда, а? Blut und Ehre, ты подумай. Три десятка лет назад детям раздали игрушки, дети отрастили брюхо, завели подагру и артрит, но отказаться от игрушек - куда там! Хоть Хейнц не опозорился.
Риптайд вспоминает Хейнца, валяющегося навзничь в луже крови, с задранной почти до колена правой штаниной. В двух местах на лодыжке у Хейнца проступали бледные круги с красной окантовкой, как будто кожа была слегка пережата. Это были ножны, думает Риптайд. Так что твой Хейнц тоже опозорился, просто Азазель почему-то не захотел тебе об этом докладывать.

С Азазелем он почти не видится, вот уже месяц как. "Каспартину" тот по-прежнему на дух не переносит, а работает в последнее время исключительно в паре с Эммой, Шоу больше некого убивать, зато есть кого убеждать. Риптайда это более, чем устраивает. В его жизни стало гораздо меньше секса, зато и меньше подсадов. От него больше никто не ждет никаких ответов, даже Эмма лезет в голову, кажется, только для того, чтобы передать очередное распоряжение, когда ей лень его искать.
По ночам Риптайда по-прежнему иногда подбрасывает от ощущения чужого присутствия, но каюта неизменно пуста.

- Ты должен. Научиться. Владеть. Собой, - его человек вбивает в него слово за словом, расхаживая по тесному номеру. Они по-прежнему в стране поврпетит, и его человеку еще ни разу не приходилось за себя платить. - Начнем с простого. Как тебя зовут? Ви хайз ду? Ходь хиивьяяк оент? Проклятье. Ладно. Повторяй за мной. Меня зовут Янош. Я-нош. Ты - Я-нош.
Он качает головой, потому что не имеет никакого отношения к этому имени, но цифры у него тоже отобрали вместе с красивым треугольником, который, как оказалось, вовсе не красивый.
- Риптайд, - говорит он. - Меня зовут Риптайд.
Его человек хлопает в ладоши, хлопает его по щеке, наливает себе выпить на донышко грязного стакана. Отлично, говорит его человек. Я еще сделаю из тебя человека.
- Фюрер, - говорит он, довольный, что наконец сделал хорошо своему человеку. - Тебя зовут фюрер.
На самом деле его человека звали длиннее, но имени, которое как-то на гаупт, он не запомнил и точно не выговорит.
Его человек внезапно бледнеет, подскакивает к нему и со всей силы закатывает ему пощечину. Его человек очень сильный, поэтому в себя он приходит на полу, у стены, под спиной у него стул с отломанной ножкой, перед лицом - начищенные до блеска туфли его человека, а потом лицо его человека, перекошенное от злости.
- Ты. Никогда. Не будешь. Так. Говорить. Никогда больше. Никогда, запомни это, мой дорогой Рип-тайд. Ни-ког-да. Меня зовут Шоу. Себастьян Шоу. Повтори. Повтори, я тебе сказал.
- Шоу, - повторяет он, не понимая, зачем, ведь его человека так точно не зовут.
- Вот и молодец.
Его человек помогает ему подняться и с досадой обнаруживает, что сломал ему ребро.

- Твоим именем мы назовем столицу, - говорит Шоу, накручивая на палец прядь платиновых волос. Эмма задумчиво смотрит вдаль. на огни Майями-бич, и улыбается. Шоу разворачивает ее, указывая пальцем на юг. - Там. Там вот-вот взойдет новая эра.
Риптайд, ерзает в шезлонге, прикрывает глаза и снова пытается спать. На него обращают столько же внимания, сколько на пустой шезлонг рядом, барной стойке уж точно достается больше взглядов. Поэтому можно позволить себе накрыть яйца рукой, эти двое так увлеченно дрочат на грядущую войну, что ему до адского зуда хочется дрочить на них.
Когда он уже почти готов кончить, на палубе появляется Азазель. Ебаный сукин сын не упускает возможности обломать весь кайф.
- Guljal tut po beregu, - лениво замечает Азазель в ответ на недоуменный взгляд Шоу. - Смотрю, катера шеренгой выходят. Много, штук десять. И еще корабли. А в порту еще машины черные, пара штук. С тонированными стеклами. Пуленепробиваемые. Вы что, ждете гостей?
Эмма подбирается и начинает осматриваться по сторонам, прищурившись. Шоу приобнимает ее за плечи.
- Расслабься, все в порядке. Надо понимать, наша жирная натовская свинья решила подложить нам свинью посмертно. Что ж, самое время для небольшой показательной порки.
- Skuchno, - фыркает Азазель, кивая в сторону Риптайда.
Риптайд переворачивается на другой бок и все-таки на полчаса засыпает.

- Крути, - говорит ему фюрер, который требует называть его Шоу. - Крути и заворачивай. Тебя зовут Риптайд. Меня зовут Себастьян Шоу. Мы с тобой сбежали из Дахау. Это концлагерь под Мюнхеном. Мюнхен - немецкий город. Ты попал туда из Венгрии. Ты цыган. Люди, которые тебя забрали, ненавидели цыган. Как и жидов. Их массово убивали в лагере. Который называется Дахау. Который находится под Мюнхеном. Который находится в Германии. Которая граничит с Францией. В которой находится Париж. В котором находишься ты.
Слезы больше не бегут по его щекам, он слишком занят тем, что удерживает ветер в ладони, совсем маленький ветер, который сегодня фюрер, который требует называть его Шоу, требует называть катушкой.
- Представь себе, - говорит ему до этого фюрер, - Что в твоей воронке - катушка ниток.
Он плачет от бессилия. Он не знает, что такое катушка. Он не знает, что такое нитки. Он перестает понимать даже понятные слова. Он слишком долго пытался вспомнить хоть что-нибудь о своих близких, потому что так хотел фюрер, теперь он теряется. Его не становится.
- Вот, - крохотная катушка оказывается у него под носом, на нее намотана серая нитка, фюрер разматывает ее - и начинает наматывать снова. - Вот так, понял. Эта катушка находится в твоей воронке. Эта катушка - это ты. Эта нитка - твоя память. Соберись. Закручивай.
Он нанизывает себя на цыган, цыган на Венгрию, Венгрию на нацистов, нацистов на концлагерь, концлагерь на вшей, отбитые почки, паленое мясо и страх, и комнату, набитую людьми в форме и в робах, превращенными ветром в сплошной скулящий фарш, на них он нанизывает фюрера, на фюрера он нанизывает пристреленных конвоиров, и стонущую британскую медсестру из Красного креста, и убитого уже во Франции высокого лысого немца, с которым фюрер сперва обнимался и пил, а потом пристрелил и отобрал чемодан с двойным дном и золотыми слитками, и тягучий вишневый привкус киршвассера, и...
Этой ночью фюрер по-настоящему им доволен. А деревянную катушку с тонкой серой ниткой Риптайд с тех пор еще несколько лет не вынимает из кармана, до тех пор, пока не убеждается, что способен закручивать - без нее.

Потом они чинно сидят на диване, одетые как на прием, на этом настоял Шоу. Все, кроме Азазеля, которому не нравится скучать.
- Где ты хочешь отпраздновать? - спрашивает Шоу, склоняясь к Эмме.
- Герр доктор, - отвечает ему совсем не она.
Риптайд вскакивает первым. Мокрый человек в черном водолазном костюме ему не знаком и знаком одновременно. В его руке - тот самый нож, о котором Шоу никто не доложил. Видимо, именно поэтому сам Шоу настроен миролюбиво, он жестом осаживает Риптайда и выходит вперед.
Одинокий человек с ножом угрожает ему еще меньше маленькой флотилии береговой охраны, которые ему вовсе не угрожают. Но Эмма почему-то напрягается.
- Он пришел тебя убить,- говорит Эмма. Как будто можно было заподозрить, что он приплыл сюда вручить фюреру запоздалый подарок на именины. Шоу говорит по-немецки, от давно забытых интонаций в его голосе сводит скулы, но Риптайд продолжает улыбаться, человек в водолазном костюме корчится на полу с перекошенным лицом, Шоу жадно впитывает каждое его движение, и даже слегка подается корпусом вперед, когда тот все-таки бросает нож, как будто, что бы ни говорила Эмма, все ждет подарка.

Алмазная рука ревниво преграждает ножу дорогу к Шоу. К гауптштурмфюреру Шмидту. К заведующему лабораторией в Аушвице-2. Алмазная рука выбрасывает несостоявшегося убийцу с ножом за борт. Последнее, что они видят - полный бессильной ненависти взгляд. Шоу журит Эмму шутливо, она смеется, никому из них не смешно.
Катера береговой охраны приходят на помощь своевременно. Из громкоговорителя доносится требование оставаться на месте. Риптайд исполняет его добуквенно, посылая катерам сразу два воздушных поцелуя. Мощно и четко, надувные лодки с десантной группой уходят под воду строго перпендикулярно, но Шоу даже не смотрит. Немногим больше он озадачен известием, что среди устроителей вечеринки - второй телепат. У фюрера слегка потерянный, но скорее довольный вид. Риптайд подходит к перилам, но смотрит - не на корабли, а в воду. Где-то там, мертвый или живой, возможно с переломанной шеей или множественным разрывом мягких тканей, но тем не менее, где-то там очень рядом, гораздо ближе, чем Дахау к Аушвицу, чем Париж к Аушвицу, чем Вилья Гессель к Аушвицу - плавает образец номер 101.
Лучшее, чем когда бы-то ни было владел Шоу, по меньшей мере, если полагаться на его слова.

Риптайд не обращает внимания на корабли, его интересует голова на морской поверхности, он уже готовит вихрь пожестче. Но головы нет, вместо этого есть - цепь. Огромная якорная цепь, взмывающая в воздух. Описывающая дугу, обрушивающаяся на палубу. Риптайд не двигается, он завороженно следит за яростной змеей, вгрызающейся в брюхо "Каспартины". Змея, пожалуй, больше, чем его ветер. Чем когда бы-то ни было был его ветер. Палуба начинает крениться, он хватается за перила, но не может отвести глаз.
- А ты упрямый, - раздраженно бросают сзади.
Риптайд вовсе не собирается идти за Азазелем в пламя, но его никто, как водится, не спрашивает.

Они оказываются у открытого люка. Риптайду очень хочется набить Азазелю морду. Они смотрят друг на друга пару секунд, у Азазеля глаза неожиданно злые, пика царапает то пол, то стены. У Риптайда сухо в горле, "Каспартина" агонизирует у него под ногами. Он отводит глаза первым, и спускается вниз, на подлодку. Эмма и Шоу давно там, и не похоже, чтобы кто-то из них заметно переживал.
Он не просил его спасать. Он никого. Не просил. Его спасать.
- Ничего себе, - бормочет Шоу.
Их ядерная подлодка, новорожденное детище "Каспартины", неожиданно буксует. Как будто села на мель.
- Странно, - хмурится Эмма, пытаясь найти причину на датчиках. Им с Риптайдом примерно одинаково сложно поверить, что где-то в воде сидит живой человек, который еще недавно ничем им не угрожал, а сейчас держит подлодку рукой. Они справляются одновременно, как раз к тому времени, как этот Эрик все-таки отпускает лодку, "Каспартина-2", оставив позади заваливающуюся яхту, стремительно покидает негостеприимные территориальные воды Соединенных Штатов. Шоу смеется, у него блестят глаза, в которых один план пожирает другой, сменяясь третьим с космической скоростью, он смотрит перед собой, но вряд ли видит приборы.
- Это сто первый, - говорит наконец Шоу, нервно облизываясь и потирая руки.- Нашелся. Хороший знак.
- Он хотел тебя убить, - повторяет Эмма, хмурясь.
- Естественно! - смеется Шоу. Сейчас он чем-то похож на Азазеля. Но Азазель так и не спустился, исчезнув прежде, чем за Риптайдом закроется люк. И не подумав отвечать на вопрос зачем, которого Риптайд так и не задал, потому что все еще не помнит, как задают вопросы и для чего. Эмма встречается с ним взглядом, тревожным и напряженным. Риптайд улыбается ей.
Ему интересно, что она нашла в голове у образца сто один, раз тонкие пальцы до сих пор подрагивают на клавишах.
Ему смешно, потому что теперь не только он посвящен в особенности научной карьеры фюрера. Это не делает его самого счастливее или свободее, зато теперь у него - хорошая компании. Теперь, вместе с ним, с фюрером гораздо ближе знакома Эмма.
И - способный удерживать подводную лодку подопытный 101 из Аушвица-2, еще один человек, которого сделал Шоу.


1962, апрель

Внутри прочного водонепроницаемого корпуса нет места ветру, и самому Риптайду слишком мало места. Он точно знает, от стены до стены в рубке - четыре шага, от входа в кают-компанию до стены, за которой скрывается ядерный реактор - семь. Его каюта здесь, полтора шага от стены до стены, больше напоминает гроб, о верхнюю койку он постоянно бьется лбом, когда пытается резко встать. На верхней койке никто ни разу не ночевал, Азазеля он не видел с тех самых пор, как они расстались с яхтой. Впрочем, Шоу это вовсе не тревожит, и Эмма больше не задает вопросов.
Снаружи прочного водонепроницаемого корпуса - смерть. Красиво, сказала Эмма, предложив ему прогулку наверх. С тех пор Риптайд открывал люк всего один раз, когда Эмма была надежно занята Шоу, проверка показала: ничего не изменилось. От колючего воздуха все так же перехватывает дыхание. От ослепительных солнечных бликов слезятся глаза. Ледяные поля, они это называют, алебастровые равнины, перемежающиеся вздыбленными выступами, где расколотый лед вспучивается, наслаивается, застывает перебитым хребтом доисторической твари. С ума сойти, сказала Эмма, с ней не поспоришь, здесь действительно просто сойти с ума. Больше всего - от горной цепи на горизонте, она кажется сушей, но плохо притворяется. В этом Азазель тоже врал. У смерти, оказалось - нет никакого запаха.
Смерть, оказалось - бесконечное пустое пространство, в котором ничего не меняется.

Внутри - Риптайд все больше сидит, у него два кресла на выбор, датчики глубины с одной стороны, локаторы с другой, он меняет кресло, когда спину начинает совсем беспощадно ломить. Есть еще рация, но она бессмысленно трещит, мертвая, как и все снаружи.
Он точно знает, который час, благодаря датчикам, он понятия не имеет, который день. Который месяц. Который год. У смерти нет времени, они все загнулись в Майами, а это все - закономерное последствие, прохладно, как для котла, но фюрер, видимо, предоставил черту отпуск. Все разговоры в кают-компании - столь же застывшие, как океан, столь же невнятные. Все новости по телевизору - о том, что войны не будет. Об этом говорит Кеннеди, об этом говорят русские, об этом говорят за огромным круглым столом и с высоких прямоугольных трибун. Об этом столько говорят, что Риптайд уверен: это ложь, как и та горная цепь. Война уже давно закончилась без них, все эти передачи - механически воспроизводящаяся запись, скоро она пойдет на повтор. Например, как сейчас - про беспрецедентную угрозу. Эти слова Риптайд точно слышал, в прошлом выпуске, в прошлом месяце, в прошлой жизни. Он тихо поднимается и выходит, в очередной раз зарекаясь оставаться в кают-компании, он тоже повторяется изо дня в день, как и все остальное.

На его правом кресле в рубке - сидит Азазель, не имеющий на это никакого права, как и на то, что Риптайд, кажется, рад его видеть. Пика с легким скрежетом царапает металлический пол. Красные пальцы нетерпеливо постукивают по приборной панели.
- Ну что, уже? - довольно спрашивает Азазель, покосившись через плечо.
Риптайд пожимает плечами и проходит к своему левому креслу. С каждым шагом Азазеля в рубке все больше. Он слишком много двигается, слишком много места занимает, слишком ярок для привычных холодных красок, его опять слишком слишком.
- Сколько можно, - Азазель закатывает глаза, но тут же разворачивается, склоняет голову к плечу, смотрит на Риптайда изучающе. - Ясно, na severnom fronte bez peremen.
Риптайд разворачивается к нему спиной и старательно изучает пустоту на радаре.
- Durackaja konserva, - цедят ему в спину почти зло. - Но не мог же я просить его примерить. Несолидно вышло бы.
Пустота, думает Риптайд. Гораздо более заметная штука, если смотреть со стороны.
- Москва буксует, - сообщает Азазель. Риптайду с трудом удается вспомнить, что на таком расстоянии, взаперти - он вряд ли удержит смерч.
Ему помогает Эмма, которая мысленно требует спустить трап. Он поднимается, Азазель поднимается тоже. У Эммы спокойный, но озадаченный вид, когда она исчезает, Азазель подмигивает ему:
- Уже.
И исчезает - ровно через три секунды после того, как в рубке показывается Шоу, на голове у которого красуется идиотский горшок.
- Это от телепатов, - будничным тоном объясняет Эмма, спускаясь.
"Тебе же Азазель просил передать, что ты дурак, и этого даже смерть не изменила" - добавляет она прямиком Риптайду в голову, отдавая Шоу стакан. Тот проходится по рубке, оценивая данные приборов, временами довольно нервно подергивая головой, поскольку горшок от телепатов перекрывает обзор не только им. Это слишком смешно и слишком ново для смерти, думает Риптайд.
И решает, что не собирается умирать.

1962, опять апрель

- Отправишь Эмму к генералу и возвращайся. У нас запланирован выход в свет.
Риптайд так и не научился называть горшок шлемом, но уже не улыбается подчеркнуто светскому тону Шоу, который так им с горшком не идет. В общем-то, это с самого начала было не особо смешно.
Эмма слушает разговор в кают-компании отстраненно, как будто ее он не касается. Как будто она уже давно под Москвой, или под Ленинградом, или под генералом.
- Как в прошлый раз? - скептически щурится Азазель. На его лице размашистыми прописными буквами написано: горшок, написано: тоска, написано: что у вас тут еще? Риптайду смутно хочется наступить ему на хвост.
- Ну что ты. Теперь тебе - все карты в руки, - широко улыбается Шоу. И кивает Риптайду, - Идешь с нами, проветришься.

На прогулку Риптайд выбирает тот самый костюм, в котором едва не оказался в воде, потому что борт Каспартины уже ощутимо кренило. Он до сих пор уверен, что смог бы вылететь, если что. Правило фюрера номер один: экстремальные ситуации всегда помогают генам. Его пиджаками, брюками, жилетами, рубашками - занята вся верхняя койка. Больше она все равно никому не нужна, а шкафа, как и горничной, на подлодке не предусмотрено.
Нижнее белье он уже некоторое время стирает сам, и не хочет думать, что будет, когда закончатся носки и свежие рубашки. Конец света обязан наступить раньше.

- Итак, это самый подробный план, который нам удалось достать, увы, он не идеален. Прошу заметить...
План А, план B, и так до конца алфавита. Азазель изучает развернутую бумагу, где пробелов гораздо больше, чем стен и постов охраны, с преувеличенной серьезностью. Риптайду плевать на план, все равно Шоу просчитает все варианты, и что бы они ни делали, сколько бы там ни было подпольных этажей, транспорта и людей - попадут в один из. Риптайда гораздо больше интересует пика, временами скользящая совсем рядом с его ботинком. И если...
- Chto vy hoteli etim ckazat, tovarisch? - приподнимая бровь, разворачивается к нему Азазель. От того, что как раз у основания пики его хвост прижат к полу туфлей Риптайда, он, по виду, не испытывает никакого дискомфорта.
Шоу смотрит на них обоих удивленно. Эммы, которая могла бы все ему объяснить, здесь больше нет.
У Азазеля - взгляд насмешливый, но холодный. Риптайд демонстративно пожимает плечами и отводит глаза, улыбаясь фюреру.
- Если мы закончили, тогда в путь, - не медлит тот, обходя стол. Азазель тянется к нему рукой и переносит их прежде, чем Шоу что-то увидит.

Последнее, что видит сам Риптайд, перед тем, как они расходятся во дворе правительственного здания: у Шоу учащенное дыхание и горят глаза, он жадно всматривается в темноту, будто надеясь кого-то там обнаружить. Отойдя шагов на двадцать, куда большее расстояние, чем можно было позволить себе за последний месяц, Риптайд зло сплевывает себе под ноги.
- Все карты в руки, - смеется Азазель без тени обиды за прижатый в субмарине хвост. Исчезая прежде, чем Риптайд попробует вспомнить, как это сказать. Чем это сказать. Зачем это. Они должны продраться внутрь до Шоу, который взял на себя парадный вход. Они должны пройти к мелким засранцам раньше.
Потом это спишут на случайность. Или Шоу расстроится. Или очень сильно разозлится.
Риптайду плевать, но когда Шоу появится там - бывший подопытный образец номер 101 должен быть мертв.

Все карты в руки, а на руках нет даже младшей пары. Как когда зимой, все еще в Париже - на нем пальто с чужого плеча, короткие рукава заканчиваются задолго до запястья, руки ничем не согреть. Он пялится на уродливую груду металлолома, уходящую шпилем в небо, подходящий символ для уродливой страны, а фюрер говорит со знакомой смесью сожаления, презрения и мечтательности в голосе: он бы ее смял. Продолжи мы наши эксперименты...

Риптайд вертит смерч, сбивая охранников, но не останавливается, закручивая все быстрее и быстрее, как той зимой, когда он решил, что уничтожит башню для фюрера, чтобы тому стало хорошо. Идиот, орет фюрер, чокнутый идиот, пострадали всего две машины, и те не очень, пришлось сбегать, люди были слишком заняты ветром, чтобы смотреть по сторонам, ты чем вообще думаешь?

Или потом, ночью, когда он впервые пробует французское вино, красное и сладкое, у фюрера слегка дрожит рука и горлышко бутылки звякает о край стакана. Мне все-таки следовало его забрать, говорит фюрер, но мы бы не успели. Формальности, бумаги, объяснения, говорит фюрер. Это теперь отсюда легко воображать, что это было бы легко. У него все больше лающего акцента в речи, и лающих слов, которыми он заполняет паузы между глотками, Риптайд не понимает и ждет, когда фюрер наконец поймет, что кроме них в номере гостиницы с видом на площадь перед Северным вокзалом никого нет.

Охранники безбожно тормозят, Риптайду хочется драки, а выходит бедлам с десятком стонущих тел, парой бамперов, ветками, пластиком, камнями, стеклом. Ты чем вообще думаешь, снова спрашивает фюрер, отставляя к стене вторую пустую бутылку, возвращаясь назад, пошатываясь, будто они опять в поезде, скорость пули выше скорости твоего ветра. Ты не умеешь останавливать пули иными словами, до тебя дошло? Ты не умеешь останавливать пули. У Риптайда мутно в голове и слишком жарко, хотя зима, он сидит на стуле у окна, там, за окном, вроде бы ничего не движется, все те же облезлые серые дома, все те же редкие фонари, но движет его самого, из стороны в сторону, фюрер досадливо кривится и падает на кровать, раскинув руки в стороны, они проиграли войну, говорит фюрер, как они умудрились проиграть эту ебаную войну? Риптайду обидно, что он ничего не знает о войне, но еще обиднее, что он не умеет останавливать пули и сминать уродливые башни.
- Мы выиграем, - говорит Риптайд, а фюрер смеется, совсем не так, как обычно днем - гораздо громче, почти визгливо. Я могу поглотить все, сквозь смех говорит фюрер, я могу поглотить все, а вместо этого жду парома в Лондон, как последний эсэсовский говнюк, и как это называется? У них была лучшая армия на планете, у них были лучшие тактики, я мог бы пробиться в Берлин, но я сказал ему: Ганс, эти лагеря - отличная селективная возможность, и если я поеду в Берлин, кто проследит за тем, чтобы какого-нибудь генетически перспективного жиденка не пустили на мыло? И что бы я делал в Берлине, среди этих хитрожопых недоумков, что? Они уничтожили Дрезден, представляешь, они стерли его с лица земли, весь, говорят, там камня на камне не осталось, от целого Дрездена, думаешь, я бы смог и это тоже? Никогда не знал предела, никогда... нельзя думать о пределе, до тех пор, пока ты о нем не думаешь, его нет. Они просрали Германию, потому что боялись предела, а я просрал сто первого, и что мне стоило взять его с собой, а? Он так прекрасно меня ненавидел, так чисто, так бешено, он бы горы сворачивал этой ненавистью, он бы завоевал для нас мир, мой хороший мальчик. Риптайду было слишком шатко на стуле, поэтому, осторожно держась за стену, он пересел на пол. Упираясь спиной в жесткий деревяный бок кровати, он замирает, ловя каждый звук все более сбивчивой речи, и чужая рука треплет его волосы - небрежно, по-хозяйски.

Точно как сейчас. Он упускает ветер, резко разворачивается, но за спиной - всего лишь Азазель, неодобрительно качающий головой.
- Никакой фантазии. Смотри.
Не проходит и минуты, как почти под ноги Риптайду падает первое тело. К шестому - наконец начинаются выстрелы. Риптайд смеется, одна пуля пролетает совсем близко от виска, он накручивает ветер на человека с автоматом и сбивает им второго.
- Ставлю бутылку, - подмигивает снова появившийся рядом Азазель, - что я зачищу левое крыло быстрее.
Риптайд кивает и крутит, и смеется, и крутит, своего последнего он вгоняет смерчем прямо в стекло, тормозя в последний момент, он хочет видеть, как умирает сто первый, на этот раз он хочет быть уверен. С другой стороны комнаты с кучкой сбившихся в угол подростков - Азазель вгоняет нож в спину своему последнему. Четверо мальчиков трогательно защищают двоих девочек. Стекло хрустит под ногами. Из-за двери доносятся несколько выстрелов и просьбы остановиться.
Никакого сто первого здесь нет.

- Где телепат? - спрашивает Шоу, в его голосе - едва слышное раздражение. Риптайд улыбается, не он один сегодня не нашел здесь, чего искал.
- Его здесь нет, - отвечает Азазаель. Шоу с видимым облегчением снимает горшок с головы и начинает очередную запланированную речь. Азазель кривит губы, это серьезно портит его в целом угрожающий вид. Четверо мальчиков теперь прячутся за одной грудастой девочкой. У девочки блядский макияж, блядские шмотки и откровенно блядский взгляд на фюрера. Эмма бы, вероятно, этого не одобрила, но у Эммы есть генерал, а у них с Шоу - детский сад, телепат оказался херовым телепатом, раз его до сих пор тут нет.
Со стороны Азазеля выбегает еще один недобитый. Человек с автоматом бежит через лужайку, усеянную парой десятков трупов, но это не наводит человека с автоматом ни на какие мысли. Когда он останавливается - дуло целится Риптайду прямо в грудь.
Азазель не двигается, дословно выполняя приказ человека с автоматом.
У человека - дрожат голос и руки. Шансы попасть Риптайд оценивает невысоко, всего раз в пятнадцать выше, чем собственные шансы уклониться или сбить пулю. Шоу от него все еще слишком далеко.
- Азазель, - говорит Шоу, и тот пропадает со скоростью выпущенной из дула пули. Выстрела так и не звучит. На лужайке становится трупом больше, Азазель и не думает сходить с того места, откуда в Риптайда целился идиот с автоматом. С искушением отправить туда вихрь удается справиться только благодаря тому, что руки заняты горшком, который Риптайду только что достался от Шоу. Горшок неожиданно легкий, от чего кажется еще более глупым. Азазель всем своим видом демонстрирует, что не против поиграть с горшком в бейсбол, но это рискует смазать торжественность момента. Девочка с блядским лицом неумело оправдывается и соглашается на предложение Шоу, не подозревая, что совершает изощренное самоубийство.
Риптайд бы ее пожалел, если бы так не хотел отодрать.

...

- Что значит, нет?

Последние полтора часа Риптайд слушал краткий пересказ всех разговоров на яхте, всех разговоров в "Атомном", всех разговоров на вилле. Ааа, отвечала фюреру шлюха, которая на поверку оказалась-таки шлюхой. Ооо. Рука Шоу попеременно оказывалась то на ее голом плече, то на бедре, каждый раз она так искренне подавалась вперед, задерживая дыхание, будто все то время, которое они провели под многолетними глыбами льда, тоже не трахалась. Впрочем, первые несколько минут на подлодке шлюха по кличке Ангел для вида даже поплакала.
От привычного едкого привкуса Риптайда передергивало, но он старательно влил в себя почти четыре бокала. Стало только хуже. Мысли метались между ебаным в рот сто первым и пышным бюстом Ангела со средней скоростью Азазеля, он все сильнее ерзал в кресле, но Шоу был слишком занят планами и шлюхой, чтобы замечать что-то кроме, даже то, что Азазель, отправленный за Эммой, непривычно задерживался.

Риптайду не нужно быть Эммой, чтобы видеть: Шоу злой, как черт, и успокаивается, как умеет, Шоу всегда успокаивает звук собственного голоса и мысли о новой мировой столице. Риптайду не нужно быть Шоу, чтобы понимать: если Азазель вернулся один, что-то пошло радикально не так.

- Нет, - отвечает Азазель, медленно обводя взглядом кают-компанию, - Значит, нет. Там бардак, много солдат, мертвых и живых. И будь у твоего генерала личная красная кнопка, он бы на ней сейчас с удовольствием прыгал. Раз уж больше оказалось не на чем.
- К-как? - спрашивает Шоу, раздраженно поднимаясь, прильнувшая было к нему шлюха испуганно зажимается в углу дивана.
- Говорят, ЦРУ, - пожимает плечами Азазель. - Но все, что можно погнуть из металла - там вокруг дома погнуто знатно.

Они застывают, Шоу и Риптайд, они отлично понимают, что это значит, и Азазель тоже понимает, и его это, кажется, веселит. У Шоу сжаты кулаки - до побелевших костяшек. У Риптайда пересохло во рту, ему не хватает воздуха.

Как когда в Нью-Йорке, он сперва слышит голос Эммы в голове, а потом его вытаскивают из-под кусков лепнины и штукатурки, вокруг все перепачкано известкой и кровью, из-под огромной золоченой люстры торчит нога покойного белого короля, у Шоу твердые руки, но растерянный взгляд, у Эммы, наоборот, дрожат руки и губы, когда она присаживается над Леландом и закрывает тому глаза, у Леланда багровое искаженное гримасой лицо, Риптайд не помнит, кто его вырубил, но помнит, что все это уже было, не так, не тогда, не те, но было, было, было, этому было тесно в висках, оно рвется наружу, щекочет руки, сжимает горло...

- Ну что ж, - говорит фюрер, об его вкрадчивый, нарочито равнодушный баритон удобно возвращаться обратно. - Похоже, один-один.
- Поискать? - интересуется Азазель. Шоу задумчиво рассматривает свою новую шлюху.
- Не стоит. Она не пропадет, а у нас есть дела поважнее. Когда закончим - найдем... и проверим, насколько нашей белой королеве по-прежнему можно доверять. На сегодня вы свободны.

Теперь он не будет снимать свой горшок даже во сне, думает Риптайд. Он будет трахать Ангела в горшке, думает Риптайд. Азазель ждет его в рубке. Риптайд подходит к нему вплотную и поднимает левую руку, чтобы смахнуть застрявшую в жестких черных волосах хвоинку.
И бьет правой под дых - резко, проворачивая кулак.

...

За это Азазель приводит его посмотреть на завернутый причудливым коконом забор, из которого до сих пор пытаются выпутать посиневшие трупы.


1962, май

Столица "Монополии", подпольных казино и борделей сорвала погодный банк, в Атлантик-сити дохера палящего солнца, влажной духоты и горячих брызг, соленого ветра, белого песка и голых задниц, тут лето - досрочно, оптом, взахлеб. Лишних полминуты в пальто - и рубашка намертво прилипает к мокрой спине, но Риптайд не торопится раздеваться, а девчонка не торопится отпускать его руку.
- Так много танков, - говорит она, все те полчаса, что им пришлось торчать в советском министерстве обороны, не отлипавшая от окна. - Это... война, да?
Азазель фыркает, Шоу оборачивается уже от дверей, чтобы снисходительно улыбнуться.
- Парад, Ангел. Это то, чем заканчиваются войны. И - чем они начинаются.

В "Чалфонт-Хаддон Холле" они снимают весь одиннадцатый этаж, бассейн - прямо на балконе, окольцовывающем восемь личных номеров и гостинную размером в шесть рубок, в сотне метров от балкона плещется океан. Стоило Эмме пропасть, и Шоу вспомнил, что он по-прежнему белый король, он отвоевывает свое американское королевство с той же всепоглощающей самоотдачей, с которой до этого два месяца предавался затворничеству в северных водах, кажется, даже фюреру стало тесно в толстых стенах ядерной консервы. Он и не думает прятаться, используя фальшивые документы из чистой вежливости к традициям, половину вечеров Шоу проводит в Нью-Йорке, половина знакомых из Нью-Йорка днями гостит у него, некоторые - даже уезжая, пребывают в полной уверенности, что казино в подвале принадлежит фюреру, кому же еще.
Риптайду нравится в казино, но больше - на променаде, современные фешенебельные отели там чередуются с вычурными домиками, разукрашенными, как пасхальные яйца, его все время тянет их потрогать, чтобы убедиться, что это не фанерная театральная декорация. В одном из них он покупает себе мороженого у чопорной старушки, затянутой в синее атласное платье с буфами на плечах, но стоит выйти - Риптайд снова не верит, что зеленая потрескавшаяся дверь не нарисована на картоне. И шляпы, мать его, какие тут ходят шляпы, и каблуки, и ноги, и буфера, здесь не раздражает даже французская речь, которой кичатся портные, да что там, здесь не раздражает даже Азазель, особенно, когда его нет поблизости. Уже две недели Риптайд живет в раю, и предпочитает не задумываться о том, что для этого где-то раньше ему пришлось умереть.
- Ты совсем не говоришь, никогда-никогда? - расстегивая ему ширинку воркочет пышнотелая шатенка, такая же курносая, как Ангел, но сейчас этого не видно. Она чертовски понятливая, хотя сперва боялась идти за ним на пляж, мало ли, но теперь расслабилась и отлично расслабляет его, у нее очень умелый язык и цепкие руки, ползущие под рубашку, царапающие грудь, слишком слабо, но пусть. Шезлонг под ним не качается, бархатный песок струится сквозь пальцы, волны шумят совсем рядом, чего еще желать.

В отель Риптайд возвращается к рассвету, под завязку накачавшись океаном, мартини и сексом, с открытого балкона долетают голодные крики ранних чаек и что-то еще. На балконе ветрено и прохладно, чуть поодаль, напротив бассейна к перилам жмется Ангел, на ней - пурпурная комбинация, ветер треплет спутанные волосы и кружева. Риптайд подходит ближе и набрасывает пиджак ей на плечи. Плечи под пиджаком мелко дрожат, и он не убирает рук, хотя после бешеной ночи на пляже у него сейчас даже на Мерлин не встанет.
По смуглым щекам текут слезы.
- Все нормально, - говорит она, тряхнув головой, скрывая под длинной челкой заплаканные глаза, вместе с косметикой пропали лет десять, она выглядит младше Альбы, младше рыжей Нормы из "Атомного", а той и двадцати не было. - Ты не подумай. Все нормально.
По-прежнему держа за плечи, Риптайд уводит ее к себе, Ангел не сопротивляется, но идет неуверенно, прямо как сегодняшняя шлюха на пляж, ему почти хочется вложить ей двадцать баксов под бретельку. Вместо этого он усаживает ее в кресло и разливает мартини по бокалам, хотя от спиртового привкуса его уже порядком тошнит. Мартини Ангел выпивает залпом и тут же тянется за бутылкой, чтобы налить еще.
- Спасибо, я... нет, ты правда не подумай. Просто перебрала. Такое, знаешь, блядство в голове.
Во всем остальном сейчас - блядства на удивление нет. Риптайд растягивается на кровати, подперев висок согнутой в локте рукой, вертит бокал и пытается не вырубиться.
- Дарвин, мы... нет, они идиоты, да... но блин, он же это... ада... а-да-пти-ро-вал-ся?
Риптайд качает головой. Он здесь не для того, чтобы ее успокаивать. И тем более не для того, чтобы вестись на дешевый съезд.
- Я не хотела, - говорит Ангел, обхватывая себя руками, грудь рискует вывалиться из тугого корсета, Риптайду почти видны соски и родинка чуть повыше правого. - Я правда не хотела. Ну мы же могли просто разойтись да? Ну, как в разные стороны, ну нахрена они это?
Он пожимает плечами, отпивая мартини, он и сам до сих пор не понимает, нахрена. Он сам, стоя за спиной у Шоу, даже испугаться не успел, когда ярко-алые круги взрезали воздух и понеслись на них. Все эти круги фюрер, не поморщившись, сжал до размера крупной сливы. И скормил ее предателю, проработавшему двойным агентом меньше двух минут.
- Я ни при чем, я их не просила, - ее зубы постукивают о край бокала, по щеке снова катится слеза. - Мистер Шоу - он же не злой...
Риптайд улыбается. С каждым глотком Ангел становится ближе к правде.
- У меня много было. Ну, понимаешь. Ну, типа... клиентов, - в третий раз она доливает бокал до самых краев и тут же расплескивает мартини - на стол, на пиджак, на голые ноги. Смущенно улыбается, и пьет, и улыбается, откидывая волосы с лица, уже совсем не стесняясь припухших глаз. Он вспоминает, как впервые надрался сам - Шоу на вечер оставил его в гостинице в Женеве, а он последовательно выстроил на столе все бутылки из мини-бара, никакого повода не было, просто был пустой огромный номер с ростовым зеркалом у стола, это было прикольно - пить, чокаясь с зеркалом, морщась от слишком горького или слишком сладкого, закинув ноги на подлокотник кресла, которое вертелось все сильнее, фюрер нашел его в уборной, и, кажется, даже особо не ругал, впрочем, эту часть Риптайд и в лучшие времена помнил смутно. Ангел такая же, дерганая и жадная, как будто это первая бутылка мартини, которую при ней оставили без присмотра. Ему почти не жалко пострадавшего пиджака.
- Я их вижу, все девочки так. Пара извращенцев - и понимаешь, от кого держаться подальше. Ни за какие деньги, иначе найдут потом по кусочкам. Бегал за мной один из Висконсина, цветы носил, придурок. Пришлось кадрить охранника, обычно тех, кто не буянит, просто так не выставляли у нас. Смешно, знаешь, я с ними об этом никогда не говорила, там. Они такие, типа делали вид, что я к ним прямо из колледжа на пару недель отпросилась, придурки. Типа, нет-нет, нам совсем за тебя не стыдно, а я будто не вижу, как Мистик на меня пялится, как эта ЦРУшная сука кривится. И как остальные отпялить меня хотят.
Редкий случай, обычно его раздражают пьяные бабы, Ангел - наоборот, они с мартини созданы друг для друга, с каждым новым глотком ее голос - мягче, размереннее, шелковистее. Риптайда качает на нем, как на волнах, когда он выныривает в очередной раз - пиджак на полу, бутылка наполовину пуста, Ангел смеется, поправляя бюстгалтер, сетчатые татуировки на ее предплечьях шевелятся в утреннем свете. За ее спиной, у самого входа с балкона, стоит Азазель.
- С тобой классно, - говорит Ангел. - Мистер Шоу, он... я... как-то не по себе от него бывает. С ним так не посидишь. Купишь мне еще мартини завтра?
Азазель кривит губы в ухмылке и качает головой. Риптайд улыбается и кивает - им обоим.
- Слушай, а... ничего если я у тебя тут немного посплю? Ты же... ну... ты же не будешь, ну... правда?
Ему все-таки приходится подняться - чтобы довести ее до постели, Ангел вешается ему на шею и горячим, приторно-сладким "кру-у-уто" будит Риптайда окончательно. Он косится на балкон. Азазель, ублюдок, и не думает пропадать.
Уложив ее на кровать, Риптайд раздевается до плавок и направляется к бассейну.

Азазель пропадает в пламени, когда между ними остается пара шагов, но возвращаться теперь - глупо. С перил над ним пронзительно хохочет наглая чайка. Риптайд затыкает ее ветром и плавает до полудня, пока не выматывается настолько, что отключается, едва опустившись на шезлонг.
- Опять сбежал, - смеется ветер у него над ухом, или не ветер, но уже неважно.

Продолжение по ссылке

запись создана: 11.07.2011 в 21:52

@темы: readme, X-filezz

---

где были мои уши все предыдущие стопицот раз?

а вы в курсе, что Эмма с Шоу выебали Малиновского? и кстати, все-таки в Подмосковье. а еще там одуванчики, а потом парад, да...
...а потом через 10 дней - октябрь, стремительный и беспощадный.

@темы: X-filezz

---

однострочники

надо ли говорить, что впк снова проебал?
но в целом кол-во хвостов на тур порадовало, правда всем, кто разбивает отпшечку всякими глупостями шлю лучи нелюбви
однако зацитировать я хотел совсем другое
автору заявки - памятнег

Пишет Гость:

15.07.2011 в 20:00

Чарльз | все. Ксавье изобретает соционику и всех типирует. H!

URL комментария

@темы: Ctrl+F, X-filezz

---

дайримаркетинг

Пишет  Isaro:

14.07.2011 в 06:58

Хм. Может, есть смысл завести второе сообщество? Не принимать туда гет и неотбеченные фанфики?

URL комментария

а чо, отличное уравнение.
и тут же соо в противовес: мы принимаем ТОЛЬКО гет и ТОЛЬКО фики в первой авторской редакции!

@темы: Ctrl+F

---

насинг персонал, как говорится

но блядь.
но Херосима.

---

замечу, что

....хотя об этом не написал только ленивый, лично я надеюсь, что тема злаков не раскрыта и нас порадуют сиквелом. дайош "Дети кукурузы".

---

konec citaty

Пишет  снова марронье:

12.07.2011 в 16:23

JFL
А теперь новости от Марвел: новый байопик "Азазель: рождение легенды" будет снимать светило российского кинематографа Никита Михалков. *появляется само светило в майке с надписью BESOGON*
Михалков: у меня уже был большой опыт съёмки фильмов про Великую Отечественную Войну... А, что, черти? Про черта снимать надо? Ладно! И про черта снимем!

URL комментария

---

максидром

на прошлой неделе мне было грустно, потому что не было времени речить, что хотел.
на этой неделе - вау, я даже не успеваю читать.
но -
yesssssssss! -
фандом наконец порвало на випы макси!!!

от себя в качестве река, хоть я и не особый поклонник "великолепной пары(с)", тнм:
"И целого мира мало", автор Emma Frost, две главы потрясающе насыщенного текста со смутным привкусом бондианы, отсылки на Уэллса кагбэ намекают, но пока что ни следа розовых бутонов, сплошные шипы:-), что характерно, оригинального гражданина Кейна зовут Чарльз, и это отдельно так мило, а кроме этого - шлем на фонаре, и спасение из воды наоборот. и... в общем, дальше - сами, камрады:-)

@темы: Ctrl+F

---

TXT: Вот, как кончится мир (продолжение)

Название: Вот, как кончится мир (продолжение)
Автор:  JFL
Персонажи: Азазель/Риптдайд, Фрост, Шоу
Рейтинг: NC-17 наконец-то
Дисклеймер: все, что не принадлежит Мэттью Вону, принадлежит алфавиту.
Статус: wip
От автора: автор не читал комиксов и не будет, не смотрел остальных фильмов и не будет, и вообще мимо проходил. потенциально: AU, OOC и т.д. автор позволяет себе довольно свободное обращение с историческими датами там, где ему это выгодно, пользуясь тем, что в комиксах, которых он по-прежнему не читал, позволяют себе и не такие автоAU.

начало: 1961, февраль-июль

1961, август - 1962, январь

1968, август

- Так выпьем же за потрясающий саркофаг, который все-таки соорудила миру самая трудолюбивая нация на земле.

Риптайд уже не помнит, когда видел Шоу таким веселым, от него инстинктивно хочется держаться подальше. Ему самому в Берлине было противно. Сотни студентов, учителей, рабочих, клерков держались за руки, кто-то наигранно-весело шутил, у кого-то дрожали ноги, кто-то молча решительно смотрел вперед, будто стена уже была, но за спиной, а впереди - стояла расстрельная бригада. Фюрер торжествовал, Эмма любовалась, Азазель цокал языком и посмеивался, и только Риптайд испытал большое облегчение, когда всем остальным наконец надоело наблюдать за разгрузкой кирпичей и колючей проволоки.

Шампанское пенится и стекает на палубу, третья бутылка, а Шоу и не думает останавливаться, у него достаточно праздничных речей, чтобы занять компанию до рассвета. Эмма непривычно возбуждена, у нее сверкают глаза, она то и дело подается вперед, впитывая каждое движение фюрера, каждое его слово. В пристальном взгляде нет особой любви, так смотрят на стриптизерш в одиночных комнатах, поглощая каждую мелочь, чтобы тщательно, на все потраченные деньги, отдрочить. Азазель привычно глумлив и небрежен, и только кончик хвоста все чаще подрагивает, будто сбрасывая невидимые капли.

Из него отличный оратор, думает Риптайд, которому больше всего на свете хочется, чтобы все наконец закончилось. Эта ядерная возня порядком подзадолбала. Он мечтает, чтобы фюрер наконец выстроил свой новый мировой порядок, на новой мировой трибуне его эффектные заготовки перестанут входить в противоречие с обстановкой. Играет что-то ненавязчиво-клавишное, Шоу говорит, холодные пузырьки щекочут небо, Риптайд представляет себе собственное место на мировой трибуне, где-то за его спиной. Азазель будет главным по репрессиям, это точно. Он? Из него посредственный боевик и паршивый дипломат, он лучше всего умеет хорошо выпить и потрахаться, потому что каждый раз точно знает, что это может быть в последний, он...

Пика похлопывает его по плечу.
- Остаешься?

Риптайд открывает глаза: Эмма под руку с Шоу спускаются на нижнюю палубу, Азазель рядом с ним, облокотившись о перила, смотрит на городские огни.
- Я с тобой, пожалуй.
- Уверен?
Он уже ни в чем не уверен, ему медленно и тепло, и хочется продолжать где угодно, чем угодно, но не в одиночку. Он допивает последний глоток и бросает бокал за борт.

А потом за борт швыряет его.
Париж. Дели. Каир. Москва. Гостиницы. Площади. Башни. Стоит им вынырнуть из пламени, Азазель осматривается и принюхивается, как собака, иногда сообщает, где они, иногда не слышит вопросов, пару раз тут же уводит их обратно, пару раз тащит Риптайда за собой, чтобы броситься в огонь в соседнем квартале и снова выйти на соседней крыше. Дамаск. Нью-Йорк. Гавана. Токио. Рассвет. Полдень. Закат. Звезды. Рассвет. Краски, запахи, языки сливаются в бессмысленный калейдоскоп, яркое пьянящее конфетти. Янгон. Луангнамтха. Сана. Саад. Чтоб Риптайду провалиться, если он знает, где это на карте.
Он и проваливается - прямо на диван.

В подполье в "Атомном" тусклый свет, тишина и отличный бар. До ближайшего секса по ступенькам рукой подать. Риптайду кажется: у него одновременно отключили слух, зрение и обоняние. В знакомом и привычном помещении сейчас отчего-то слишком темно, слишком пусто, слишком никак. Позвякивание стекла и плеск жидкости - пронзительно-сиротливые звуки в давящей на виски тишине.
- Это смерть, - говорит Азазель, вкладывая стакан ему в руку. Риптайд не помнит, как тот подходил.
- Я против, - качает он головой, но стакан забирает. Холод от стекла - еще одно ощущение, которых сейчас критически не хватает.
- Многие против.
- Плевать мне на многих. Какого... мы вообще делали?
- Ты - не знаю, - Азазель возвращается к барной стойке, устраивается на вертящемся стуле, безошибочно выбирая средний, на котором при Шоу тут обычно сидит сам Риптайд. - Ходил за мной, наверное. А я слушал.
- Слушал - что? - еще едва слышный скрип вертящегося стула. Постукивание пики по столешнице. Шорох ткани. Треск льда в бокале. Горький солодовый вкус на языке. Если это была смерть - то Риптайд медленно оживает. Неудержимое желание немедленно выскочить наверх, под софиты и танцы, к раздетым бабам и сладким духам, не отпустило совсем, но отступает, как волна от мокрых камней, угрожая в любой момент накатить с новой силой.
- Симфонию.
- Симфонию.
- Война никогда не приходит туда, где нет смерти. А смерть никогда не приходит тихо. Она звучит и пахнет.
- Как?
- Как смерть.
Риптайд парой глотков осушает стакан и раскидывается на диване, помешивая пальцем лед.
- Как в Берлине?
- Нет. Из Берлина смерть давно ушла. Ей не сидится на одном месте. Но не стоит говорить об этом Шоу. Он расстроится.
- То есть нам обломается мировая трибуна, да? - смеется Риптайд, чувствуя внезапное облегчение. Словно где-то под ребрами что-то закрылось и перестало сквозить.
- Tjerpenije i trud... - одна из любимых русских пословиц Азазеля сейчас кажется чудовищно неуместной, как и ободряющий тон.
- Мне там нечего делать, - говорит Риптайд, пожалуй, слишком резко, и снова улыбается, чтобы хоть как-то загладить свой тон - Там не будет баров, блядей и бейсбола. Глупо взрывать мир, чтобы лишиться его главных достоинств.
- Глупо, - равнодушно соглашается Азазель.
"...ему наплевать на будущее, которого добивается Себастьян."
Риптайд поднимается и подходит к стойке, доливает себе виски, присаживается на соседний стул, закуривает. На столешнице поблескивает чистая сталь широкого клинка. Сегодня он не пригодился.
- Тогда зачем ты с нами?
Азазель поворачивает голову, кривит губы в усмешке.
- С вами не скучно.
- Врешь. Ты все знаешь наперед.
- Никто не знает наперед, Даже он, - Азазель кивает на потолок. - Поэтому я умер, а Шоу не получит трибуны.
Риптайд медленно выпускает дым и уже открывает рот, но на губы ложатся чужие пальцы. Азазель придвигается совсем близко, водит носом по его виску, скуле, шее, замирает у бьющейся артерии, принюхиваясь, так же, как в бесконечной череде городов.
Потом он отстраняется и склоняет голову к плечу, смотрит оценивающе и с любопытством, и с чем-то еще, чему Риптайд не может подобрать названия, но от чего покалывают загривок, ладони и сплетение.
- У тебя сильная кровь. Откуда?
- Откуда я знаю, - Риптайд пожимает плечами и тщательно тушит недокуренную сигарету, у Азазеля чертов талант паскудить ему настроение, как ни старайся. Наверху до сих пор может стать весело. Пьяно, шумно и он бы, пожалуй, не отказался с двумя. - Шоу подобрал меня в Дахау. Я нихрена об этом не помню, все вопросы к нему.
- Не помнишь или не хочешь?
- Не помню и не хочу, - с него достаточно, он допивает виски и поднимается, разворачиваясь в сторону выхода. Пика мягко упирается ему в грудь. Пару раз он видел, как ее острие входит в глаз или под ребра. Риптайд медленно набирает воздух сквозь плотно сжатые зубы. Сзади долетает тихое:
- Останься.
Пика скользит вдоль пуговиц, суется под рубашку, шершавая и холодная. Риптайд вздрагивает всем телом. На плечи ложатся чужие руки.
- Заткнись, - говорит Риптайд, у него пересохло в горле, но совсем не хочется пить. - Просто заткнись, ладно?
Азазель раскладывает его на белом кожаном диване, длинном, но узком, небогатый выбор – либо балансировать на краю, рискуя упасть, либо впечатываться мордой в спинку, - на ногах, спине и плечах остаются глубокие царапины от холодной пики, Риптайд сперва кусает губы, затем руку, затем орет, как резаный, и его снова режут, и он снова орет, Азазеля слишком много вокруг, слишком много в нем, от него самого остается только звук и боль, переходящая в огонь, переходящий в боль, переходящую в огонь, у него - лучший секс в жизни, и об этом он точно будет помнить завтра с утра.
Потом они курят одну сигарету на двоих, у Риптайда затекли все мышцы и кости, это самый твердый и неудобный диван, на котором он когда-нибудь пытался с кем-то спать, но когда хвост обвивается вокруг талии и переворачивает его с легким нажимом - Риптайд не возражает. Он понятия не имеет, который час какого дня на дворе, когда его, разъебанного до того, что он не может ровно стоять на ногах, снова толкают, но уже на кровать в каюте. За все это время они не обменялись ни словом. Риптайд хочет сказать "Спасибо", но вырубается раньше, чем голова касается подушки, чувствуя легкое прикосновение горячих пальцев к шее, или это ему уже снится.

1961, сентябрь

Шоу больше не нужны партнеры в бридж, ему достаточно Азазеля. Они вторую неделю не могут определить контракт.
Совещания за круглым столом в подвале "Атомного" заканчиваются под утро. Фюрер верит в свой трудолюбивый народ, но не собирается сидеть, сложа руки. Экспоненту нужно довести до катаклизма, вопреки десяткам дипломатов, пытающихся этому помешать.
Риптайд уже знает по именам половину местных шлюх, он возвращается вниз - пустой и довольный, снова потерявший галстук где-то между Дженни и Хайди, он учил ее вязать испанский узел, тот, который висельный, да, кого? - он не помнит, какая разница, они все мясистые, покладистые и легкие, они искренне любят его с десяти до часа, и вовсе не мечтают заиметь от него детей, чего еще желать. Риптайд возвращается и привычно морщится, внизу слишком спертый воздух от дыма и разговоров, он давит на виски и заставляет пить лишнего, просто чтобы чем-то себя занять. Риптайд знает все их карты наизусть, пиковый валет - Джордж Кенанн, червовая дама - миссис Раск, на кого-то надо давить, а кого-то убирать, Шоу - никак не может решиться, а если мы уберем Дебре, в третий раз спрашивает он, и усилим Макмиллана? Посмотри.

Воздух слишком тяжелый, Риптайд бы все отдал за шезлонг на яхте, но даже до фюрера дошло, что Азазель не станет сидеть там сутками, у того органическая неприязнь к "Каспартине", стоит ему задержаться там больше, чем на пять минут, по красному хвосту начинают идти мелкие волны, сверху вниз, это чертовски отвлекает Риптайда от инструктажей, чужое напряжение, сидящее на кончике хвоста, чудовищно диссонирующее с привычным насмешливым взглядом. Кого мы там должны были забирать? - спросил его Азазель в начале сентября, они стояли на залитом солнцем лугу в самом сердце графства Суррей, Великобритания. По-моему, русского, - неуверенно сказал Риптайд. Объект не обнаружен, - развел руками Азазель, докладывая Шоу через пятнадцать минут. Забывая уточнить, что объект не был обнаружен в памяти обоих участников операции.

Эмма поедает их глазами, исподтишка, но дочиста. Она не пропустила ни одной ночи, прилежная ученица, молчаливо меняющая пустые бутылки на полные, приносящая кофейник каждый час. Она готова на все, лишь бы они не заканчивали. Риптайда подмывает спросить, сколько раз за ночь она кончает. Он серьезно подозревает, что несмотря на его Тессу и Джинджер, Эмма ведет. Затаив дыхание, она следит за тем, как тщательные руки, которые не раз ее раздевали, собираются препарировать земной шар. Доводить его до ядерного оргазма. Похоже, она даже простила Шоу Азазеля, сейчас тот кажется оптимальным партнером для роббера, никто другой не смог бы так беззаботно соглашаться с Шоу или отрешенно ему возражать. Туз пик - Хрущев. Туз червей - Кеннеди. Они, разумеется, играют без козыря.

Посмотри, требует Шоу, и Азазель крутит фотографии в руках, а потом исчезает, как обычно. Бывает, он отсутствует несколько минут, бывает - пропадает часами. Второй вариант - хуже, у Шоу остается неизрасходованное красноречие и черта с два свалишь. Риптайда ведет и адски клонит в сон, он уже почти лежит на барной стойке, Шоу оглаживает голое плечо Эммы и говорит, говорит, говорит, черт бы его подрал. Она смеется и отвечает. Имена, города, даты. ...в этом случае, туда возвращаются НАТОвские линкоры и двести американских самолетов, мы дожимаем де Голля, он прекращает реверансы с КГБ, кабинет Макмиллана и так считай, у нас в кармане...
Им стоило бы подарить "Монополию", - думает Риптайд. Он не против дрочить на завоевание мира, но дрочить на себя, завоевывающего мир - это слишком сложная схема.

Риптайд просыпается с чугунной головой и деревянной затекшей шеей, во рту паршивый привкус перегара, "недоперебрал", - говорит в таких случаях Азазель, чей голос снова доносится от стола, а потом голос Шоу зачем-то зовет его по имени, приходится принять позу поровнее, сделать умное лицо и кивнуть. Отлично, говорит Шоу. Азазель, в восемь выходите с Эммой.
В баре снова закончилась содовая, а сушит так, будто он неделю не ел ничего, кроме соленой рыбы, заедая ее перчеными маслинами. Чтобы не вставать, Риптайд беспощадно понижает градус, глотая белое вино, как воду. Может, его наконец стошнит.

Голосов больше нет, Азазель чертов предатель, он забыл его в этом насквозь прокуренном гадюшнике, вместе с судьбами мира. Покачиваясь и придерживая стену, чтобы не упала, Риптайд выходит наверх, громкая музыка бьет по ушам, да, дорогая, это снова я, нет, дорогая, на сегодня хватит, ему всего на сегодня хватит, со скотчем стоит завязывать, по меньшей мере до обеда. Кто-то из них, Дженни или Джинджер, Джей, чтобы не ошибиться, доводит его до выхода, подставляя под руки то круглое бедро, то выкатывающиеся из тугого корсета буфера, он уже почти передумал, но точно знает, что у него не встанет, к чему позориться. Интересно, кого мы все-таки убиваем? - спрашивает он, то ли у Джей, то ли у вышибалы на дверях. Они ничем не могут ему помочь.

Сегодня закончилось точно так же, как вчера, которое закончилось как позавчера, он едва отличает день от ночи - просыпаясь, похмеляясь, принимая душ, приходя по вызову в подвал, куда Азазель уже перенес остальных, его милостиво возвращают на яхту, где он судорожно переодевается и снова оказывается в зале с круглым столом, где Шоу как раз успевает раскурить сигару, он занимает привычное место у стойки, но после первого стакана уходит трахаться, чтобы ему не трахали мозги, потом его снова забывают, как никому не нужный балласт, потом он долго курит на улице, приходя в себя, под утро тут остаются всего несколько таксистов и привычная черная машина, когда она перестает двоиться в глазах - это знак, что можно вернуться и принять приглашение Дженни или Джинджер или Тессы или, хотя утреннего секса он ни разу не запомнил и до сих пор не уверен, что что-то было вообще.

Он возвращается в клуб, целуется с Джей взасос, путанно объясняет, что не передумал, хотя под умелыми пальцами, накрывшими штаны, член уже встает. Она почти уговаривает его показать "эту секретную комнату", в конце концов, думает Риптайд, там сейчас пусто, а бумаги в кабинете, и те по-русски. Но запоздало вспоминая про "в восемь выходите", он с трудом отрывается от пухлых губ и обещает, что завтра - всенепременно. На сон остается меньше трех часов, первая операция, на которую он явится в стельку пьяным, ох и выпишет ему фюрер, а Эмма будет просто смотреть с привычным выражением "ну что с него взять", потом еще месяц сухого закона - и он свихнется от этой чертовой глобальной зауми на трезвую голову.

На диване, как будто никуда и не уходил, закинув ноги в черных ботинках прямо на спинку дивана - дремлет Азазель. Держась за диван, чтобы не потерять равновесия, Риптайд довольно бесцеремонно трясет его за плечо.

- Тебе чего - спрашивает Азазель, не открывая глаз. Зато хвост уже вьется у плеча Риптайда.
- За нами следят, - если собеседник расплывается перед глазами, лучший рецепт - задумчивый взгляд в никуда.
- Серьезно?
- Машина у клуба. Черная. Мичиганские номера.
- Отлично, - Азазель садится, до неприличия бодрый. Три часа, думает Риптайд. Три часа - и здравствуй, сухой закон.
- ФБР, больше некому. Ну, или ЦРУ, но тогда совсем говенно.
- Ну и что?
- Ну и что, что? За нами - следит - правительство - Соединенных - Штатов. - это самое длинное, что Риптайд говорил за последние часа четыре, если не больше. Он обходит диван, заваливается с другой стороны и не собирается просыпаться до второго ядерного гриба.
- Надо же им за кем-то следить, - летит ему в спину.
- Надо сказать Шоу, - сглатывая, выжимает из себя Риптайд, потолок над головой кружится все быстрее и того гляди упадет.
Потом долго тихо. И уже вырубаясь он слышит ровное:
- Он знает.
Его что-то удивляет, но удивляться и спать одновременно Риптайд не умеет. А утром - не до того.

Хам-мар-шельд. Это имя специально предназначено, чтобы сводить с ума похмельных идиотов. Если бы имени вдруг оказалось мало, в качестве декораций - сорокаградусная жара. Или пятидесяти. Или ста пятидесяти. Риптайд не замеряет, он просто точно знает, что при этой температуре люди не живут. Люди варятся в одежде заживо, у них преют мозги, они воняют на три километра и перестают быть людьми.

Эмма справилась со своей задачей за четыре с половиной минуты, Риптайд проснуться толком не успел, и потребовала немедленно доставить ее обратно, раз уж она больше не нужна. Риптайд серьезно задумывается, что хуже: прокуренный насквозь зал совещаний или африканские заросли с москитами, размером в палец. Солнце безжалостно палит в голову, у меня тепловой удар, говорит он Азазелю, так подуй на него, отвечает тот, и идея Риптайду нравится.
Теперь вокруг них, по меньше мере, свежо.

- Стесняюсь спросить, - говорит он, чтобы скоротать время, до прилета, если верить Эмме, часа два, не меньше. На то, что здесь называют аэродромом - он бы побоялся садить даже смерч. Они зря перестраховываются, Риптайд не верит, что на этот раздолбанный бетон садился хотя бы один самолет. - А кто он такой, этот, Ха?
Азазель хохочет.
- Обычный секретарь, - отвечает он, отсмеявшись. - Обычный генеральный секретарь ООН.
- То есть. Я собираюсь убивать. Генерального секретаря ООН?
Он припоминает, вытянутое лицо, острый нос, залысины. Он десятки раз видел этого, Ха, по ящику. Тот тоже сидел за трибуной перед круглым столом, чуть большим, чем круглый стол в "Атомном", но выходит, размер совсем не имеет значения, раз этот, Ха - летит в какую-то африканскую глубинку, где и приземлиться-то толком нельзя, а он, Риптайд, собирается сбивать самолет на подлете.

Несчастный случай, сказал Шоу, вами там и пахнуть не должно, ясно? Риптайду было ясно только то, что если он откроет рот, то фюрер будет проспиртован насквозь, поэтому он молча кивнул, и всем этого хватило.

- Хочешь поговорить об этом?
- Да, блядь... то есть нет. То есть... предупредить было нельзя?
- По-твоему, он чем-то отличается от людей, которых ты до этого убивал?
- Да нет. То есть, да. То есть. Твою мать, это генсек ООН!
- И что?
- И то, что...
...вы заигрались, - собирается сказать Риптайд, но находит это слишком смешным аргументом. Внимательные глаза не дают ему сосредоточиться. Жара наваливается с новой силой. Адски хочется выпить.
- ...я никогда раньше не убивал генсеков.
- Я тоже.
- Зачем?- меняет тактику Риптайд. Он все еще уверен: Азазель, если зажать его в угол, может все переиграть.
- Он слишком умен. И слишком осторожен. И слишком дружит с Чернышевым.
- Поэтому я должен убить генсека ООН?
- Дался тебе этот генсек. Считай, что убиваешь фотографа и поэта. "Окоченение, небытие, холод ночи. Над покойником тихо горят молчаливые звезды."
- И это, по-твоему, стихи?
- Вот видишь, еще один повод. Хреновый он поэт.
Риптайду нечего на это возразить. Он занят: его трясет.
- Ему стоило уходить еще в прошлом году, - лениво подытоживает Азазель.
Риптайд помнит. Как и речь о том, что оставаться на своем посту требует куда больше мужества, чем подавать в отставку. Было еще что-то про все ветра, на растерзание которым он не собирается отдавать организацию.
С севера долетает гул мотора. Риптайда бросает в холодный пот.
- Чернышева тоже придется ликвидировать, - задумчиво говорит Азазель, глядя на точку, превращающуюся в самолет. - Но его быстро куда-нибудь пошлют. Там будет проще.
- Я не могу, - едва слышно, одними губами произносит Риптайд.
- Пора, - одновременно с ним говорит Азазель.
Вокруг ладоней закручиваются смерчи. Самолет заходит на посадку. Солнце бьет ему прямо в глаза. Фотограф и поэт, повторяет про себя Риптайд, фотограф и поэт, фотографипоэт.
- Эй, не спать, - Азазель похлопывает его по плечу, то ли рукой, то ли хвостом, хер его знает, Риптайд уверен только в одном, он не сможет, у него не получится, он не...
Самолет кренится и падает, и взрывается, черный столб дыма тянется к небу.
- Чисто, - комментирует Азазель, и они - в "Атомном". Шоу лично вручает Риптайду стакан, все пьют за успех, его поздравляет даже Эмма. Он хочет сказать, что за упокой пьют не чокаясь, но чокается и пьет молча, а бренди кажется на редкость пресным и бесвкусным, как вода.

Когда Шоу опять возвращается к своему бесконечному бриджу, где трефовый король выведен из игры, Азазель скучающе кивает, Эмма жрет их обоих, как лучший в жизни десерт, Риптайд сбегает наверх. От липких объятий и поцелуев его мутит. Проблемы? - тревожно спрашивает Джей, все отлично, отвечает он ослепительно улыбаясь, двойной без льда и лед отдельно, тут жарко, как в аду. Два двойных - и руки больше не зудят. Три - и он выходит на улицу, там темно и льет, как из ведра. Риптайд переходит дорогу. "Здравствуйте, я только что убил генсека ООН"- кажется ему вполне годным началом для разговора. С этого можно начинать биографию. Правда, в лучшем случае, она закончится электрическим стулом. Что его ждет в ЦРУ?
Тонированное окно опускается, на него пялится тупая лошадиная морда. "Здравствуйте, я вот этими руками угробил мистера Ха, у него были такие же залысины, как у вас, но шея потоньше, теперь решил вот с вами посотрудничать, разнообразия ради, с одним условием: больше никаких круглых столов, за ними плохо кончают."
- Закурить не найдется? - спрашивает Риптайд. Домашние заготовки ему всегда хреново удавались. Закурив, он возвращается обратно, к пышной груди Джей и заднице Тессы, но даже их двоих не хватает, чтобы наконец-то стало пусто, тепло и тихо, они негодуют и требуют, чтобы он оставался, а он вяло отшучивается и плетется вниз, и совсем не удивляется, не застав там никого, кроме листающего свежую "Правду" Азазеля. Газета комкается под рукой, рука - оказывается на чужой груди, Азазель смотрит на него удивленно.

- Я не помню. Я... не пускал смерч. Я хотел.... но не хотел. И я не помню, чтобы я это делал.
- И? - черная бровь недоуменно ползет вверх.
- Кто это сделал? Нас там было двое.
- Я не умею пускать смерчи, - смеется Азазель. Но негромко и недолго.
- Я хочу знать, кто - это - сделал.
Азазель пожимает плечами, продолжая всматриваться, изучающе, снизу вверх. Риптайд решает, что сегодня ему плевать на то, как он выглядит, и что несет. Да, он одевался поспешно. Да, его кусали за горло. Он сам просил и показывал, куда. Да, у них обеих яркая помада, но у одной розовая, а у другой вишневая, да, и что?
- Мы, - наконец говорит Азазель, ухмыляясь и пристально глядя в то самое место на горле, где до сих пор саднит. - Мы получили распоряжение. И мы его выполнили. Еще вопросы?
- Твою ж мать...
Азазель исчезает раньше, чем кулак успевает коснуться сплетения, Риптайд успевает увернуться раньше, чем его схватят сзади, драться с Азазелем в рукопашную - глупо, он швыряет вихрь в место, где начинает загораться пламя, и Азазеля сносит к стойке, крепко прикладывая головой, он исчезает раньше, чем заканчивается движение и под щекой у Риптайда внезапно оказывается пол, а правая рука больно заломлена назад. Он выворачивает голову, по виску Азазеля стекает черная струйка крови, но глаза веселые, жгуче, заразительно веселые, как давно не.
- Ты или я, - шипит Риптайд, бесильно дергаясь в стальном захвате, - Ты - или - я?
- Мы, - повторяет Азазель, будто нарочно его дразня. Хвост закручивается на шее мягкой петлей. - Это только начало.
- Мы, - выдыхает Риптайд, окончательно сбитый с толку.
Пол под ним покачивается. Волосы треплет морской ветер. С берега доносятся хлопки, похожие на выстрелы, но это всего лишь разноцветный фейерверк, несколько ярких взрывов в небе и летящие в воду искры.
Риптайда больше никто не держит, потому что рядом больше никого нет.
Только мышцы ноют и еще шея саднит гораздо больше, чем прежде.


Октябрь, 1961

Эмма выходит из пламени, поправляя прическу, нагая и совершенная, адская Венера. Меховая шуба перекинута через руку. Если она и удивляется, обнаружив Риптайда в кабинете Шоу, то даже бровью не ведет. Меха оседают на полу, мертвая спущенная шкура, Эмма проходит к креслу, волосы у нее на лобке - гораздо темнее, чем он думал. Девочки из "Атомного" в сравнении с ней - дешевые резиновые куклы.

- Стиккер наш, - улыбается она Шоу. Азазель, возникая за ее спиной, набрасывает белый шелковый халат ей на плечи.
- Отлично. Минус совбез, минус НАТО. Идем по плану, - фюрер постукивает пальцами по столу, то и дело меняя ритм, его взгляд сосредоточен на Эмме, но уходит куда-то вглубь. Его планам тесно в одном маленьком кабинете, и даже самая восхитительная голая баба на свете не способна его отвлечь.
- До завтра все свободны, - бросает он. Эмма, разумеется, остается.
Азазель разнообразия ради покидает кабинет через дверь, вместе с Риптайдом.

- Ты когда-нибудь был на крыше Эмпайр-стейт-билдинг? - пол привычно качается под ногами, у Азазеля привычно дергается хвост, он хмыкает, то ли утвердительно, то ли черт его знает.
- Я не был ни разу. Интересно.
Азазель снова хмыкает. Огонь - и ветер в лицо, холодный, сырой, сечет мелкими каплями по лицу. Времени за полночь, обзорная площадка закрыта, некому пялиться на двух запоздалых туристов. Риптайд проходит к самому краю, перегибается, держась за решетку, вертит головой. Оказывается, он боится высоты, до дрожи в коленях, все, что было до этого - смешно, а не высота, все равно, что лететь на истребителе, только не внутри, а снаружи, внизу все настолько мелкое, не рассмотреть, только огни машин и домов, совсем игрушечных. Это очень неправильное место, не для людей. Люди должны стоять на земле, к ней - тянет со страшной силой, страшно не оттого, что так высоко, а оттого, что так остро хочется немедленно вниз.
- А ведь я, наверное, умею летать, - говорит он, оборачиваясь, по-прежнему вцепившись в поручни мертвой хваткой. Они - единственное, что отделяет его от земли.
- Вниз головой все умеют, - замечает Азазель, ему ли не знать. Риптайд ненавидит его за то, что он стоит у края крыши так же спокойно, как в подполье "Атомного". Это как бы сразу рисует границу между ними, высотой в сто два этажа. Люди не должны так непринужденно болтать в четырех сотнях метров от земли. Так скучающе поглядывать по сторонам, будто то, что внизу, не тянет, не гипнотизирует, не требует.
- Я серьезно. Если правильно запустить ветер...
- То вниз головой ты уйдешь с разворота? - ухмыляется Азазель.
Мокрая челка лезет в лицо, он сжимает зубы и разжимает пальцы, отмахивается от нее раздраженно. Здесь адски холодно, скулы сводит, поэтому времени долго думать нет.
- Это просто, - говорит он уже себе, и земле, и ветру, греющему ладони. Нужно просто учесть нисходящие потоки. Просто...
- Не вздумай, - говорит Азазель, но у Риптайда слишком заняты руки, чтобы отмахиваться еще и от него тоже. Он сможет. Что такое сила притяжения для человека, который смыл атолл.
- Эй, - говорит Азазель, когда он, все сильнее раскручивая вихрь правой рукой, левой - упирается в ограду, переносит на нее часть веса, примеряется, себя нужно просто выбросить, а потом запустить вихрь, а потом...
- Это не страшно! - смеется он и перемахивает через перила, но вместо того, чтобы подниматься вверх, почему-то падает вниз. Что за херня, успевает подумать Риптайд, потом что-то внезапно сжимает лодыжку, потом он падает в огне и больно прикладывается башкой об пол.

Пол покачивается. Пахнет морем. Тепло.

Риптайд переворачивается - и едва не натыкается щекой на острый кончик пики. Касаясь кожи, но без нажима, пика скользит вдоль скулы, по шее, останавливаясь на ключичной ямке. Сверху на него смотрят стальные, совсем не смеющиеся глаза. С той же теплотой, с которой Эмма обычно смотрит на ползущего по палубе комара, мелочи досадной, но слишком незначительной, чтобы размениваться на презрение.
- Чего-то я не учел, - безмятежно улыбается Риптайд. И чувствует острие уже не только кожей, но и сухожилием. По груди течет теплая струйка.
- Ты больше так не будешь, - говорит Азазель.
А потом протягивает руку, помогая ему подняться.


1961, ноябрь

В горах Риптайду не нравится. Голые сучья, жухлая трава, пожелтевшая хвоя. Шоу обещал ему лучший курорт четырех кантонов, на деле они с Азазелем оказываются в набитой охраной деревне. Их контакт - Джек Хайнц, тяжелый, неповоротливый недомассон, глава крупнейшей мичиганской корпорации. У него дурно пахнет изо рта, отдышка, артрит и печеночные пятна. Членство в трех тайных обществах не самым благоприятным образом сказывается на здоровье.
- С-с-сорок шес-стой номер, - выдыхает Хайнц, не сводя расширившихся глаз с Азазеля. - Пос-слушайте, нам с-с вами надо кое-что с-серьезно обс-судить.
Кончик пики замирает перед его зрачком. Риптайду видно, как тот расширяется, поглощая блеклую радужку. Хайнц - покачивается вместе с пикой, загипнотизированный удавом жирный кролик. Но это кролик из Клуба адского пламени, пусть и из внешней его части, поэтому Риптайд осторожно постукивает Азазеля по плечу.
- По вторникам не принимаю, - говорит Азазель. И они уходит в сорок шестой номер, откуда через две с половиной минуты навсегда исчезнет человек, знающий о ракетах "Юпитер" чуть больше остальных участников секретного съезда Бильдербергского клуба.

Для Шоу убийство - еще один метод решения проблемы. Для Эммы - неприятность, вынужденнная мера в результате провала. Они с Азазелем в ее глазах - законченные неудачники.
- Не оставлять следов, он говорил, - Риптайд мрачно рассматривает алые брызги на тяжелой синей портьере.
Азазель пожимает плечами, хвостом срывает портьеру вместе с карнизом, швыряя ее на пол, и начинает вытирать еще теплую лужу.
Риптайд обреченно вздыхает и выходит на балкон. Ему на лицо опускаются мягкие белые хлопья снега, и тут же тают, холодные капли текут под воротник. Он запрокидывает голову и стоит, закрыв глаза, пока на плечо не опускается тяжелая рука.
- Есть разговор, - говорит Риптайд. - Пошли домой, что ли.

Сперва он собирался прихватить с собой бутылку скотча, но в красках представил себе последствия, поэтому теперь, сидя на пирсе, он не только голоден, но еще и некстати трезв. Прикуривая уже третью сигарету от предыдущей, Риптайд смотрит в ночное, глухо затянутое тучами небо и тщетно пытается вспомнить, с чего собирался начинать. Каждое новое предложение кажется ему еще хуже предыдущего.
Азазель, конечно же, не собирается облегчать ему жизнь, сладко потягиваясь, он косится на Риптайда глумливо и выжидающе. Риптайд не жаждет играть здесь в гляделки, толковых вариантов не стало больше за последние десять минут.

- Альба залетела, - говорит он.
- Далеко?

Совсем не собирается. Даже наоборот.

- Ты идиот? Залетела, говорю.
- Проведем рекогносцировку. Альба?
- Твою мать. Альба, кубинка, которую я... с которой я... короче, местная. В смысле, не из "Атомного". И не из... девочек вообще.
- Залетела?
- Ты издеваешься?
- Нет, - серьезное лицо Азазелю удается всегда. Риптайд знает его почти год, но до сих пор ведется. Это каждый раз бесит, в той же степени, что и заводит.
- Тогда что тебе неясно? Она была девственницей. Я ее выебал. Она беременна. Что - тебе - еще - объяснить?
- В чем проблема?
- Ты издеваешься.
- Нет.

Проще было сразу пойти к Эмме. Или хотя бы прихватить скотч. От сигарет сводит желудок, но он продолжает упрямо вдыхать дым. Чего-чего, а упрямства Риптайду не занимать.

- По буквам. Она ждет ребенка. И ждет от меня соответствующих действий. Которых я по понятным причинам не могу себе позволить. И не собираюсь, даже если бы мог. С этим нужно что-то делать.
- Когда ей рожать?
- Э... вопросы у тебя. Откуда мне знать. Ну... месяцев через семь... шесть.
- Тогда рано.
- Что рано?
- Что-то делать.
- Ты спятил? Мы еще летом плотно сидели в Аргентине, сейчас живем одной ногой в Майами, другой в Лас-Вегасе, завтра Шоу приспичит, и мы поплывем в Австралию, изучать генетический потенциал кенгуру как идеальных уберменшей. Никто здесь не будет рожать.
- Почему? - у Азазеля по-прежнему серьезный вид, а взгляд - так вообще удивленный. Ему все сильнее хочется от души врезать, потому что это, черт возьми, не время и не место для плоских шуток.
- Слушай, она хорошая девочка, но мне на нее по большому счету плевать. Не я, так кто-нибудь другой оставил бы ее с брюхом рано или поздно, блядь, это Майами-бич, а не католический монастырь. Но... все эти загоны Шоу про гены. А если он... она... оно... тоже будет в меня?
- Отлично, - говорит Азазель, и Риптайд начинает подозревать, что все это время он действительно не шутит.
- Какого хера отлично, ты себе это как представляешь? Кто его будет учить? Я? Черта с два. Шоу? Через мой труп.
- Зря. Он хороший учитель.
- Пошел ты.

С моря веет холодом, пенные волны разбиваются о пирс, сверху вода кажется почти черной, от нее невозможно отвести взгляд. Он точно знает, что-то шевелится на дне и вот-вот всплывет.

- Дурак, - говорит Азазель, когда Риптайд уже успевает забыть о том, что рядом по-прежнему кто-то есть. - Дети - твоя кровь. Дети делают тебя сильнее.

Риптайд поворачивается к нему, все еще надеясь, что ослышался. У Азазеля вид, как будто он только что объяснил отстающему в развитии шимпанзе, как сбивать бананы с дерева. Слегка скептический, но довольный собой.

- Альба не будет ничего рожать. Тебе ясно? Вопрос, каким образом этого добиться... малой кровью. Она и слушать ничего об аборте не хочет. Я думал, Эмма...
- Дурак, - качает головой Азазель. - Покажешь завтра.

И исчезает в огне прежде, чем Риптайд успевает послать его к черту.

Ночью он видит метель, густую и яростную. Под щекой - грубая колючая шерсть, от нее хочется чесаться и шевелиться, но он плотно скован по рукам и ногам. К вою ветра примешивается другой, многоголосый, дикий, Риптайд различает отдельные слова, но не знает, что они значат, но знает, что если вслушаться, он поймет. Поэтому он не вслушивается. Выбраться из шерстяного кокона никак не удается. Он пытается кричать, в рот набивается снег, снег слепляет ресницы, вой становится громче, Риптайд дергается сильнее, снег начинает падать от него обратно вверх, оттуда, где слышался вой, доносятся выстрелы и крики, жесткие, рваные, ему на лоб падает густая капля, он не видит, но знает, что она черная, он орет и, наконец-то обретя способность двигаться, рывком садится в постели.
На краю кровати, скрестив руки на груди, сидит Азазель.

- Расскажи, - говорит он, и это гораздо больше приказ, чем половина приказов, которые Риптайд в своей жизни получал от Шоу.
- Ты больше так не будешь, - тихо, но очень зло говорит Риптайд и, закрыв глаза, отворачивается к стене.

Он отключается почти сразу, и до самого утра спит без снов.

С Альбой он встречается в парке Бейфронт. Позавчера она убежала от него в слезах, но сегодня почти не обижается, в синей юбке, скрывающей колени, и закрытой белой блузке, все равно не способной скрыть высокую пышную грудь, с толстой темной косой - она будто явилась к нему прямиком с исповеди. Она говорит, что все поймет, если. Она говорит, что как-нибудь справится. У нее красные, слегка припухшие глаза, но открытая и нежная улыбка. Она его, черт возьми, успокаивает. Она - его. Риптайд усаживает ее на скамейку и пытается объяснить, что проблема не в деньгах.
Азазель вырастает за ее спиной, с любопытством оглядывая их обоих, Риптайд старательно смотрит на Альбу, а не через ее плечо, пока Азазель неторопливо осматривает ее, наклоняясь почти вплотную, принюхивается, хмурится. Чтобы Альба неожиданно не повернулась, Риптайд гладит ее по щеке, эти чертовы смотрины едва начавшись, уже слишком противны. Она продолжает уверять, что за нее не надо бояться, что она сама согрешила, и тому подобную чушь. Азазель пробует кончиком языка воздух в сантиметре от ее шеи и качает головой, выпрямляясь.
- Ты был прав, - неожиданно говорит он. Риптайд столбенеет, Альба вздрагивает, прерываясь на полуслове и пытается обернуться. - Она не будет ничего рожать.
Не дожидаясь ответа, Азазель касается ее плеча и исчезает вместе с Альбой, оставив Риптайда с пустыми руками.

В Майами много баров, но идти в бар - означает сперва надраться, а потом не оставить от него камня на камне, и вряд ли Шоу его за это похвалит. До самого вечера Риптайд бездумно бродит по городу, но ему не везет ни на шпану, ни на бездомных, ни на пьяных уродов. Сегодня просто не его день, к сотому повтору этой фразы слова рассыпаются на звуки, совсем как в детстве, но не так страшно.
В Майами много улиц, но Риптайд совсем не удивляется, когда наперез ему с одной из них выходит Азазель.

- У Шоу есть для нас работа, - говорит он, как ни в чем не бывало.
Риптайд подходит к нему вплотную. Дистанция, удобная скорее для Азазеля, чем для него самого, но ему плевать.
- Малой кровью. Это не означало. Перерезать ей горло. С этим, знаешь ли, я и сам мог бы справиться.
Азазель пожимает плечами, морщится, будто вспомнив о чем-то неловком. И отвечает неожиданно мягко:
- Она спит. Тебя в ней больше нет.
От удивления - Риптайд отходит на полшага.
- И что... с ней было не так?
Азазель долго молчит, глядя куда-то в сторону.
- Дети появляются там, где пусто. В ней не было пусто. Она сама его убивала. А он защищался. Но смерть ее отпустила.
- Смерть ее отпустила, - повторяет за ним Риптайд.
- Мы с ней старые друзья, - улыбается Азазель. И переносит их на "Каспартину", ставя точку в очередном идиотском разговоре.

К рассвету, вернувшись с операции, Риптайд валится с ног от усталости и засыпает прямо в шезлонге на палубе.
Ему снится кровь, черная как вода, и вода, черная как кровь.

1961, декабрь

Серебристый эллипс в форме лимонки катится по палубе. Замирает в нескольких дюймах от замшевой туфли цвета переспелой черешни. Скрещенные серп и молот на выпуклом боку лимонки идеально подходят туфле по тону.
Эмма приподнимает брови. Шар смущенно откатывается на пару дюймов назад.
- Великовата, - хмыкает Азазель.
Огромная, футов двадцать в длину, обвешанная гирльяндами, шариками, игрушками, серпантином ель - встряла под углом в сорок градусов, зацепившись верхушкой за верхнюю палубу. Весь пол в осколках и хвое. И еще грязи, растекающейся с ботинок Азазеля.

До этого: он пропал на две недели. Все способы связи - привычные, через Эмму, или любые другие, оговоренные с Шоу лично, о которых никто, кроме фюрера не знал - не работали. Вернется, пожал плечами Шоу на третий день. И отменил все мероприятия в "Атомном" до нового года. Путешествовать в Лас-Вегас своим ходом он не желал. Ты сам понимаешь, что это может означать, сказала Эмма через неделю. Риптайд совсем не собирался подслушивать, он просто задержался у выхода на верхнюю палубу завязать шнурок. Глупости, ответил ей Шоу. Слишком нервно, как для человека, абсолютно уверенного в том, что он говорит.
Потом Эмма обернулась в его сторону и Риптайд поспешил убраться.
До самого конца он, кажется, оставался единственным, кто не сомневался, что Азазель вернется. Почему, спросила Эмма позавчера. Он бы попрощался, пожав плечами ответил Риптайд. Который никогда не врал Эмме, потому что это было глупо.

- Откуда ты это взял? - спрашивает теперь Шоу самым будничным и светским тоном, как будто Азазель отсутствовал максимум часа два. Риптайд снова чувствует неприятный укол зависти. Идеальный самоконтроль - это то, что делает фюрера фюрером. Он бы хотел иметь хотя бы половину. Его самого до сих пор слегка потряхивает с тех пор как, секунд тридцать тому назад, за их спинами раздался кошмарный треск, хруст и звон битого стекла.
- Uvel s Krasnoj ploschadi, - невозмутимо докладывает Азазель, поддерживая русскую заложницу. Через его левый глаз тянется едва подживший глубокий черный шрам - Сторожевые медведи пытались расстрелять меня из балалаек, но я им не дался.
- Я ее поставлю. Только подпорки нужны, - неожиданно сам для себя вмешивается Риптайд. Черт его знает, зачем. До сих пор его абсолютно устраивало полное безразличие фюрера к праздничным ритуалам.
Шоу смотрит на него удивленно и соглашается, совсем не потому, что ему есть дело до елки. Ему интересно, справится ли Риптайд.
Риптайду тоже.
- Подпорки будут, - скалится Азазель. - На счет три. Три!
И исчезает, оставляя свою елку Риптайду на растерзание. И появляется, и исчезает снова, и появляется. Риптайд фиксирует вспышки краем глаза, он слишком поглощен тем, чтобы не сломать ствол, выравнивая дерево, и не выкинуть его за борт, перестаравшись. Шоу хмыкает. Елка - надежно встряла между трех тяжелых ящиков.
- Боеприпасы, - объясняет Азазель. - На случай ядерной войны.
Кроме него самого его шутка никого не смешит.

Под елкой они распивают шампанское, на этом настояла Эмма, которую происходящее то ли страшно веселит, то ли до смешного пугает. Красная звезда на верхушке слегка погнулась, в остальном Риптайд считает, что отлично справился.
Еще он точно знает, что рано или поздно научится летать. Так он и говорит Шоу, который, после второго бокала все-таки поздравляет его с успехами.
Шоу кивает на морскую гладь и констатирует, что у Риптайда отличный полигон. Потом извещает Азазеля, что в девять утра ждет его в кабинете, и уводит Эмму вниз, оглаживая рукой ее тонкую талию точно так же, как только что оглаживал ножку бокала. Непринужденно, не задумываясь, по хозяйски.
- Как думаешь, она дает ему добровольно? - спрашивает Риптайд, когда их шаги стихают.
- Криков я не слышал, - равнодушно отвечает Азазель, пикой гоняя по полу крупный зеленый осколок.
- Причем тут крики, - начинает было Риптайд и прикусывает губу прежде, чем продолжит. Не о чем говорить. - Ты где пропадал?
- В Карпатах. Что за Рождество без снега? Пошли.
Прежде, чем он согласится, точнее не согласится, Азазель тащит его через пламя - в его собственную каюту. Там на кровати валяется теплое пальто с густым меховым воротником.
- Тебе пойдет, - говорит Азазель.
И что бы Риптайд ни думал по этому поводу, зеркало с ним согласно.
- Снежки! - объявляет Азазель тоном бывалого конферансье. Огонь - и густой лес вокруг, то ли рассвет, то ли закат, то ли черт его разберет, небо затянуто свинцовыми низкими тучами, легкие туфли немедленно промокают насквозь, брюки тоже, они в снегу по колено. И прежде, чем он успевает выругаться, ему в висок прилетает комок снега, и прежде, чем он успевает разозлиться всерьез, он наклоняется захватить пригоршню снега - и отвечает.
В Азазеля сложно попадать, но снег не дротики, его можно вертеть, и Риптайд раскручивает несколько воронок, это гораздо больше похоже на драку, чем все, что между ними было, пару раз ему удается сбить красного ублюдка с ног, и плевать ему, где того подрезали и, главное, кто, Риптайд швыряется снегом, как одержимый, это меньше всего похоже на нормальные снежки, о чем Азазель ему радостно орет, а он отвечает спрессованной в два квадратных метра вьюгой, потому что откуда ему, мать его, знать, как выглядят нормальные снежки.
Потом его хватают сзади и держат, крепко-крепко. Риптайд уже не чувствует ног, зато сверху возмутительно тепло, зло и тепло, и что с ним делать.
- Н-не думал, что ты п-разднуешь Рождество, - выдыхает он, сквозь мелко стучащие зубы. Облако густого пара растворяется в воздухе. Еще одно такое же - обжигает ухо, когда Азазель говорит:
- Мне нечего праздновать. Как и тебе, - и бросает его в пламя.

Риптайда накрывает уже в каюте, между тем, как он снимает мокрый носок с правой ноги и собирается снимать левую туфлю. Азазель все еще торчит здесь, и Риптайд как раз размышляет над тем, чего тот ждет, когда мысли начинают распадаться. Он не помнит, что такое туфля и что такое снег. Он не помнит, что такое кровать и понятия не имеет, как это, сидеть. Все вокруг - сплошной песок. Или снег. Или океан. Одинаково бессмысленные сочетания звуков, ничего не значащие. Кто такой Азазель и почему Азазель значит жарко, он тоже не помнит. Уже не значит.
Смысл рассыпается, утекает из-под пальцев, о которых он тоже не помнит. Риптайд не обращает на это внимания, потому что уже забыл, как.
Все, что он знает: правая ладонь должна чесаться. Все сильнее и сильнее. Все, что он знает - он наматывает, слой за слоем, на маленький смерч размером с катушку ниток. Он точно знает, он вспомнит все, как только нитка закончится. То, как больно покалывают обмороженные ноги. То, как мягко лежит на плече чужая рука. То, что если пол под ногами качается, это значит яхта. То, что он отзывается на имя Риптайд.
Когда катушка закручивается полностью, он еще некоторое время ощупывает ее пальцами, чувствуя, как она развевает волосы. Потом сминает в кулаке и поднимает голову на Азазеля. Тот стоит над ним и смотрит выжидающе. По хвосту проходят мелкие волны.
Риптайд поднимается и начинает расстегивать пуговицы на мокром черном френче. Быстро, потому что слишком просто передумать, но он помнит, что ему сейчас надо. Он не уверен, подойдет ли для этого Азазель, но точно знает, что не хочет ничего другого, категорически, несмотря на то, что ему устроил этот мудак.

Тяжелая ткань плохо поддается, левая рука слишком дрожит, а в кулаке правой, по-прежнему, - катушка, которую нельзя отпускать, но Азазель ему помогает, и раздеть, и раздеться. У Азазеля холодные руки и холодные глаза, то что надо, и губы, прихватывающие его за шею, такие ледяные, что непонятно, почему они не тают от горячего дыхания. Риптайд резко переворачивается, зарываясь лицом в подушку, Азазель, уложивший его на спину, недоуменно замирает, но он выкручивает левую руку, хватая его за волосы, резко прижимая к себе, и все становится совсем правильно, молча, жестко, быстро. По-врачебному эффективно.
Неправильно - то, что рук на плечах по-прежнему две, когда ему дрочат. Ему вообще не должны дрочить, но так - тоже ничего. Красная петля туго сжимается вокруг члена, но не пережимает, скользя то вниз, то вверх, заставляя его выгибаться и насаживаться сразу в две стороны, всем собой, всем, что у него от себя осталось. От удивления Риптайд едва не роняет катушку, но вовремя закрывает глаза и делает вид, что это он сам с собой делает, до тех самых пор, пока его не начинает трясти изнутри, и это верный знак, что пора, закрыв глаза, представить, как катушка в кулаке становится частью него, обвивает позвоночник, и внутри - спокойно, как в сердце шторма, и пусто, но все в порядке.

- Я знал, что ты подкидыш, - говорит Азазель, гладя его по волосам. Ноги уже почти согрелись. За иллюминатором плещется море. Все в порядке. Все опять стало как должно быть.
Риптайд поворачивается и медленно проводит пальцем по черной острой корочке, от лба до скулы. Это было что-то очень острое. Например, скальпель.
- Теперь я знаю, чей, - говорит Азазель, Риптайд зевает и отворачивается.
Он так и не вспомнил, зачем нужно говорить.

1962, январь

- Слышал, вы заморозили решение разместить "Юпитеры" в Турции.

Шоу разыгрывает свой спектакль по нотам, не забыв о подходящем музыкальном сопровождении. Полковник Хендри, давно и со вкусом осваивающий щедрые вливания осторожных жидовских лоббистов, на которых, в свою очередь, надавили красные, едва не спутал фюреру все карты, выданные еще при Эйзенхауэре два с половиной года назад. Теперь он важно цедит шампанское и чувствует себя хозяином жизни, спасающим мир от кризиса, на то, чтобы покончить с иллюзиями, у полковника осталось меньше пяти минут: через пятнадцать у Шоу следующая встреча, а у полковника заседание в генштабе, на которое он пока что не собирается, еще бы, оно в нескольких тысячах миль от Невады.

Эмма поглядывает на него снисходительно и слегка щурится, как всякий раз, когда читает. Роберту Хендри еще придется пожалеть за масляный взгляд, которым он уже дважды, с тех пор, как расселся на диване, облапал ее затянутую в белый бюстгалтер грудь. Риптайд лениво постукивает пальцами по кожаной обивке барного стула и ждет, когда весь этот балаган наконец закончится. Роберт Хендри сидит ровно на том самом месте, где он позавчера кончал.

Секс с Азазелем начал входить в привычку, как ежедневный просмотр новостей по трем каналам, как ежемесячный визит к парикмахеру. Чаще здесь, иногда где попало, когда Азазелю скучно или тесно, или еще что-то. Риптайду все еще неприятно от чужих рядом, его передергивает даже от случайных прикосновений в верхнем зале "Атомного", девочки обижаются, но ему нет до этого особого дела. Когда ему хочется, достаточно пристально посмотреть на Азазеля. Или кивнуть, когда тот вопросительно смотрит на него.
Для того, чтобы получать свое, Риптайду больше не нужны слова.

- Боеголовки в Турции или еще где-нибудь рядом с русскими – приведут к войне, - тем временем озвучивает полковник очевидную для всех присутствующих истину. Как будто не они еще в начале осени ликвидировали пару советников президента Гронки, почти убедивших его отказаться от соглашения по размещению трех десятков "Юпитеров" в Италии. Как будто не они позавчера покончили с противниками "Юпитеров" в Анкаре.

Убивать зимой Риптайду нравится. Прохладно, быстро и тихо. А в Турцию он не против еще раз вернуться за странными брусками в сахарной пудре в форме мыла со вкусом мыла, но сладкого.
- Нравится? - спросил тогда Азазель, продавец протяжно выл под витриной, и это Риптайду не нравилось, а вот сладкие кокосовые кубики - вполне.
Еще Риптайду не нравилось, что Азазель ждал от него ответа. Этим он отличался от Шоу, которому достаточно было чисто выполненной работы, и Эммы, которой достаточно было, чтобы Риптайд поменьше отсвечивал. Для них если что-то изменилось - только в лучшую сторону, чтобы не приходилось отвечать Шоу Риптайд стал работать чище, а по вечерам все больше спал или слушал море, и Эмме тоже не мешал.
Азазелю он тогда кивнул и, вместо яхты, оказался на диване, на том самом месте, где полковник сейчас отказывается передумать, трахаться ему вовсе не хотелось, но спорить Риптайд не стал, потому что все еще не помнил, зачем, и не помнил, знал ли когда-то вообще. Вероятно, на той самой черной подушке, в которую сейчас упирается задница Хендри, до сих пор остались следы от сахарной пудры.

Риптайд закручивает послушный воздух в пальцах, доводит вихрь до полковника, тормозит на пару мгновений - больше чтобы позабавить Шоу. Это определенно подходит под определение чисто. Он испытывает мимолетное желание нечаянно сломать полковнику шею, ничего личного, просто Хендри не повезло с выбором места на длинном белом диване. Но об стену прикладывает того почти нежно. Шоу предельно ясно выразился, полковник еще нужен ему живым и неповрежденным.

- Где Азазель? - с наигранным любопытством спрашивает фюрер, и алмазная Эмма оглушительно свистит, Риптайд морщится от чудовищной пошлости всей сцены, но вынужден признать, что, судя по крупным каплям пота на лысине Хендри, для того это - в самый раз. Яркие краски, четкие акценты, иначе их не проберешь, - объяснял вчера Шоу. Ржать хоть не надо? - уточнил Азазель, а Шоу в третий раз попросил его удостовериться в том, что полковник войдет в нужную дверь. Если что, я ему помогу, - пообещал Азазель, и это обещание, кажется, тревожит фюрера больше всего все то время, пока он расхаживает по комнате, временами прикладываясь к своему сингл молту. Эмма поправляет прическу. Риптайд наливает себе мартини.

Сухой вермут с той самой ночи - единственное, от чего его не выворачивает. Виски воняет эмульсионной краской. У коньяка - послевкусие денатурата. Шампанское отдает гнилой рыбой.

У мартини жесткий привкус спирта, но с этим он уже почти привык мириться, с постоянным напоминанием о том, что он неправильно закрутил катушку. Где-то нитка все-таки пошла не так. Раньше он приходил с этим к Шоу, но раньше проблемы были серьезнее. К тому же, он понятия не имеет, зачем говорить об проблемах фюреру.
Точнее, он понятия не имеет, зачем говорить.

- В лучшем виде, - сообщает из пламени Азазель и тут же переносит их на яхту, куда вот-вот приедут гости.

Ночью Риптайду не спится, его слегка ведет, слегка мутит и слегка жжет в сплетении, в путанном забытье ему видится черная подушка, которую он мнет в руке, которой он давится, чтобы не орать, но ткань неправильная, и подушка белая, и никого нет, ни на нем, ни в нем. Он поднимается, доходит до уборной и долго стоит над раковиной, из зеркала за ним, щурясь от яркого света, следят равнодушные, слегка покрасневшие глаза. Пристальное внимание быстро надоедает, и Риптайд выходит наверх.

Там, облокотившись о перила, в полной темноте тихо болтают Шоу и Азазель. До Риптайда доносятся слова: "Golem" и "это следовало предполагать" и "полагаешь, мы чего-то не знаем?" и "Zdes' ego net, ja proverjal", потом он проходит мимо них и занимает шезлонг. Шоу кидает в его сторону быстрый взгляд и желает Азазелю спокойной ночи. Они исчезают вместе, Шоу скрывается внизу, а Азазель в огне. Волны мерно бьются о борт. Риптайд пытается свернуть из вихря в ладони катушку, но тут же сгоняет ветер с руки и сжимает кулак до тех пор, пока не становится больно, в костяшках и в ладони, куда впиваются ногти.
Его все устраивает. Гораздо больше, чем если все снова распадется.

Что-то кроме ветра ерошит волосы, Риптайд поднимает руку, накрывая чужую, жесткую и когтистую, смерч заворачивается сам, но не снаружи, а внутри, где-то между ребрами, теплый и требовательный. Риптайд сжимает пальцы на чужом запястье и настойчиво тянет руку вниз.

- За нами опять следили, - довольно сообщает Азазель, усаживаясь возле жезлонга, запрокидывает голову и трется затылком о бедро Риптайда. - Хорошая девочка. Lublu celeustremlennyh.

В себя Риптайд приходит на рассвете, ему холодно и грязно, и шея затекла от чудовищно неудобной позы, рубашка расстегнута, брюки валяются в ногах, рядом, разумеется, никого нет. Пошатываясь, он спускается в каюту, рушится на кровать, не раздеваясь, и снова отключается. Сквозь сон ему все время кажется, что кто-то за ним наблюдает, но теперь это не раздражает, а скорее наоборот.

продолжение по ссылке

@темы: readme, X-filezz