в интересах революции
Название: Вот, как кончится мир (продолжение)
Автор: JFL
Персонажи: Азазель/Риптдайд, Фрост, Шоу, Ангел, упоминается Эрик
Рейтинг: NC-17наконец-то
Дисклеймер: все, что не принадлежит Мэттью Вону, принадлежит алфавиту.
Статус: wip
От автора: автор не читал комиксов и не будет, не смотрел остальных фильмов и не будет, и вообще мимо проходил. потенциально: AU, OOC и т.д. автор позволяет себе довольно свободное обращение с историческими датами там, где ему это выгодно, пользуясь тем, что в комиксах, которых он по-прежнему не читал, позволяют себе и не такие автоAU.
начало: 1961, февраль-июль
продолжение: 1961, август - 1962, январь
UPD: 1962, февраль-май1962, февраль
Шоу любит рассказывать о том, как Риптайд спас ему жизнь. Это история для узкого круга, как сингл молт двадцатилетней выдержки или киршвассер. Она начинается в Биркенау, осенью сорок четвертого, когда оберштурмбаннфюрер Вайтер предлагает гауптштурмфюреру Шмидту приехать для консультации. Гауптштурмфюрер Шмидт так поглощен работой, что не замечает, как союзники освобождают города один за другим, сжимая пальцы на горле Третьего Рейха, ему плевать на войну, и на Вайтера ему тоже положить, разумеется, подставив Рашера, тот остался без рук, но чьи это проблемы? Он недоумевает, зачем его отрывают от работы, ведь до Рашера, сидящего в том самом лагере, на узниках которого он ставил столь блестящие эксперименты, рукой подать. Но Шмидт знает: если задавать много вопросов, его начнут еще сильнее отвлекать от работы. Того и гляди, решат, что бывшему гауптштурмфюреру Рашеру в Дахау одиноко, будет столько лишней мороки.
Поэтому Клаус Шмидт собирает вещи и смиренно едет в Мюнхен, оставив строгие распоряжения о количестве транквилизаторов, которые следует регулярно вводить его блестящему подопытному образцу номер 101, чтобы тот не разнес Аушвиц-2. Правда, гораздо больше, чем об Аушвице-2, гауптштурмфюрер беспокоится о подопытном образце, данные об экспериментах, конечно же, засекречены, но слухи по лагерю пошли. Надо ли говорить, всегда говорит на этом месте Шоу, что он перебрал в голове все возможные поводы для отказа, однако подходящего, как на зло, не нашлось.
Итак, Шмидт приезжает в Дахау, злой, как фюрер, которому доносят о поражении за поражением, уставший, как собака, потому что не давал себе лишней минуты отдыха, и что он видит? Вайтер постарел лет на десять с их последней встречи, осунулся, закладывает за воротник. Херовы наши дела, говорит гауптштурмфюреру оберштурмбаннфюрер, у тебя уже есть паспорт? Шмидт слушает его вполуха, потому что все его мысли, которые еще недавно занимал подопытный образец номер 101, мечутся между ним и заключенным номер 4856349, которого он очень хочет забрать немедленно, у него в Биркенау отличная лаборатория, и даже речи быть не может, чтобы он подавал официальное прошение о переводе под Мюнхен, этого в Берлине не поймут. Вайтер орет на него так, что окна звенят. Какой, в жопу, перевод, брызжет на него слюной оберштурмбаннфюрер, ты сошел с ума? Мы все сдохнем, как собаки. Ты бы знал, что они творят, на восточном фронте.
Здесь Шоу обычно дает высказаться друзьям, часть которых получала информацию о продвижениях союзников, сидя в Берлине, часть, разбросанная по лагерям, собирала по крупицам. Это этап "вот если бы не", правда у каждого не - свое, но Шоу, принимая друзей, великодушен, и собственное мнение держит при себе. Он наполняет их стаканы и рассказывает, что все решила бессонная ночь. К утру Клаус Шмидт смирился с мыслью, что за неделю его отсутствия подопытный образец номер 101 уже наверняка мертв, потому что кто-нибудь к этому времени наверняка додумался уколоть ему тройную дозу. Если бы он не смирился с этой мыслью, пришлось бы возвращаться в Польшу, а дрожащие руки оберштурмбаннфюрера и тяжелые мешки под глазами оберштурмбаннфюрера убедили Шмидта гораздо надежнее, чем его слова. Поэтому еще десять дней он консультировал Вайтера, а потом дезертировал с полного согласия Вайтера, прихватив с собой заключенного номер 4856349 и двоих конвоиров.
Риптайд вспоминает об этой истории, потому что ни свет, ни заря разбуженный чеканным голосом Эммы в голове, он сидит в кабинете у Шоу, Азазель за его спиной подпирает плечом дверь, и первое, что говорит им фюрер:
- Хейнц и Курт мертвы.
Этим двоим - он рассказывал свою любимую историю в последний раз, по меньшей мере, при Риптайде. Они жили на проценты от швейцарских и бельгийских вкладов, трахали аргентинских красоток и временами собирались старым составом, как они это называли, хотя никаким составом в Германии до сорок пятого они не были. Солнце сближает, - смеялся Гартенштейн, который Курт, когда Риптайд позволил себе заметить это вслух. - Замечательное южное солнце, о, свети оно у нас так ярко - разве у нас была бы война?
Риптайду кажется: Шоу поддерживает с ними регулярные контакты исключительно для того, чтобы убедиться: они действительно стареют с каждым годом, они действительно сдают и тупеют, потеряв привычную жесткую структуру, можно вывести немца из гитлерюгенда, но гитлерюгенд из немца не выведешь. Риптайду кажется: Шоу они нужны гораздо больше, чем им нужен Шоу, потому что он, сохраняя форму снаружи, мало чем отличается от них внутри.
Риптайду кажется: Шоу так загоняется насчет всей этой ядерной клизмы человечеству только для того, чтобы держать себя в тонусе.
- Мне звонил Алонсо, из полиции. Их нашли в баре. Оба застрелены, бармен убит ножем. Пока что там ничего не трогали. Осмотритесь.
За спиной у Риптайда фыркает Азазель.
Это первое, что Риптайд отчетливо помнит: два громких хлопка. Еще один невнятный бледный человек, по приказу которого его усадили в машину, провезли по обсаженной тополями и бараками дороге, через пустырь, мимо вышек и бетонной ограды, сперва пристрелил одного конвоира, а потом позволил второму конвоиру пристрелить себя. Машина едва не слетела в кювет, туда еще один невнятный бледный человек, чуть более интересный, чем другие невнятные бледные люди, приказал ему помочь сбросить трупы.
- Что у тебя за вид, - поцокал он после этого языком. - Переоденься.
Это второе, что Риптайд отчетливо помнит: чувство неловкости за то, что он не соответствует. Тогда Риптайд еще ничего не знает о загубленном подопытном образце номер 101, но презрительное сожаление легко читается в чужих глазах, если дать себе труд обратить на это внимание.
Знакомый Шоу сдержал слово, в баре, где они оказываются, действительно никого, кроме убитых. Пока Риптайд осматривается, Азазель нюхает обоих немцев, наклоняясь над ними, обнимая, слизывая кровь, посмеиваясь. Риптайд не видит большого смысла переворачивать тут все вверх дном, что бы он ни нашел, когда они вернутся, он во всем согласится с Азазелем, потому что иначе пришлось бы его поправлять, а в этом он по-прежнему не видит, не помнит и не знает никакого смысла.
- Этот умер первым, - кивает Азазель на Хейнца, над лужей крови из дырки в горле снова кружатся потревоженные было мухи. Затем он машет Риптайду окровавленной рукой Курта, счастливый, как подросток, которому наконец кто-то дал.
Риптайд кивает и присаживается у стойки. Его удивляет, что человек с пробитой ножом ладонью метнул в другого человека нож. Риптайд полагает, что даже если бы Курт был левшой, а он не был, ему пришлось бы сперва левой рукой выдернуть нож из правой, а затем метнуть его через добрых 12 футов с такой силой, чтобы лезвие вошло глубоко под ребро. Риптайд ничего не смыслит в ножах, но что-то да смыслит в Курте.
- Кровь и честь. Что за бред, - Азазель останавливается над ним, рассматривая плоский клинок с рукояткой в форме орлиной головы, проверяя его на баланс, затем замирает, глядя куда-то в угол, всовывает клинок в руку Риптайду и бросает:
- Подержи-ка. Сейчас.
Азазеля нет около минуты. За это время Риптайд успевает подняться, дойти до угла и обнаружить на стене между фотографиями в деревянных рамках одиноко торчащий гвозь. Ему это совсем не интересно, но на вернувшегося Азазеля Риптайд смотрит вопросительно. У того по-прежнему пустые руки.
- Теперь все чисто, - ухмыляется Азазель. И возвращает их обратно на "Каспартину".
Все, что Шоу о нем известно, точнее, чем Шоу счел нужным поделиться c Риптайдом: его взяли где-то в Венгрии, о чем свидетельствует буква U на нашивке, он цыган, о чем говорит перевернутый коричневый треугольник, его зовут Янош Кестед, или Квестед, или черт его знает, как они это правильно произносят у вас, в таборах. Риптайд ничего знает о таборах, а Шоу утверждает, что не знает ничего больше, потому что личное дело заключенного номер 4856349, если его когда-то и заводили, потерялось где-то между Венгрией и Мюнхеном. В Дахау его доставили весной сорок третьего и до декабря сорок четвертого он не доставлял своим содержателям никаких проблем, разве что совсем не говорил по-немецки и на голос реагировал нечасто, но пинки и затрещины - самый эффективный международный язык. За это время заключенный номер 4856349 стал похож на обтянутый кожей скелет, однако никогда не жаловался на жизнь до тех пор, пока не подошла его очередь идти в газовую камеру. После этого оберштурмбаннфюрер Вайтер и связался с гауптштурмфюрером Шмидтом.
На стол перед Шоу ложится окровавленный нож. Фюрер морщится, но кивает.
- Больше ничего?
- Остальное очевидно, - ухмыляется Азазель. - Кого-то они сильно достали.
- Вряд ли это жиды, - задумчиво говорит Шоу, вытирая нож белым платком. Риптайд завороженно следит за тем, как на тонкой ткани появляются бурые пятна. - Они бы забрали, наверняка. Такой трофей.
- Да уж, - хмыкает Азазель. - На жидов определенно не похоже.
- Хорошо, что они так и не женились, - подытоживает Шоу. Выбрасывает в урну грязный платок и отпускает их из кабинета.
В коридоре Риптайд резко останавливается и разворачивается к Азазелю, вопросительно приподнимая бровь, но имеет в виду совсем не секс. Глаза цвета талого снега смотрят на него неожиданно равнодушно.
- Хочешь задать вопрос - задавай, - говорит Азазель.
Так не честно, думает Риптайд. Азазелю не нужны слова, чтобы его понимать. Так, мать твою, совсем не честно.
- Или, если не хочешь, ответь на мой, - продолжает Азазель, скалясь. - Откуда такой а-ме-ри-кан-ский английский, а? Никак Шоу научил?
Так не честно, продолжает думать Риптайд, а в ладони уже совсем щекотно от вихря, и это вовсе не воображаемая катушка. Но во вспышку пламени смерч не бросишь, а потом нет и ее, нет ничего, кроме злости, но она рассасывается быстро, как смерч с ладони, заземляется, уходит в пол. Остается только тошнота, но совсем не такая, от которой легко избавиться, хорошенько проблевавшись.
Как когда в грузовике с красными крестами на дверцах. Его человек в десятый раз рассказывает, как скорбит о безвременно ушедшей бабушке-еврейке. Как ему на улице встретился этот цыганенок, который, как видите, двух слов связать не может, что же с ним там творили эти звери. Как делать было нечего, пришлось бежать. Медсестры охают и кормят его невкусным шоколадом, с одной из них его человек регулярно отлучается по ночам, у нее плоское лошадиное лицо и толстый зад, но его человека это, видимо, устраивает. В Британию, конечно, им нужно бежать в Британию. Она сама оттуда, у нее там родственники в поселке, она позвонит.
Он слушает вполуха, это и стоны его человека, и стоны медсестры его человека, он снова теряется, как часто теряется, он не знает, что он делает за дверью, где ему вовсе не полагается быть, он не знает, что такое дверь и почему из-за нее раздаются такие странные звуки, он не знает, почему горячо там, чем он обычно мочится, и что такое мочиться он забывает быстрее, чем понимает, что делает. Потом у медсестры красные щеки и заплаканные глаза, а он в кузове грузовика, где обычно, и его человек трясет его, и трясет, и трясет, чтоб ему провалиться, он что, собирается им все испортить, чертов цыганский ублюдок?
Ему страшно оттого, что его человеку страшно, от липкого страха все вокруг сжимается и просится наружу. Все хорошо, говорит его человек, мы что-нибудь придумаем. Тебя просто нужно зафиксировать, ты не смеешь оказаться невменяемым, понял, не смеешь. Он все еще плохо понимает эти лающие слова, но слова, которыми его человек говорит с медсестрой, понимает лучше. Он хватает человека за рукав и первое, что он говорит, это - не бросай. Слова дерут глотку, голос такой дурной и чужой, что от него хочется немедленно избавиться, вырезать, выбросить, но его человек смеется, хлопает его по щеке и удовлетворенно отмечает, что он не безнадежен, а значит все поправимо, но он все равно отказывается выпускать чужой рукав из кулака, так и засыпает.
Так не честно, все еще думает Риптайд, стоя на палубе у перил, ветер швыряет брызги ему в лицо. "Он никому здесь не друг" - говорила Эмма летом, еще одно доказательство того, что говорить бесполезно, потому что ее слова тогда прозвучали и испарились, как вода под палящим солнцем, как лед на огне.
- Все в порядке? - уточняет невесть откуда взявшийся рядом Шоу. Красное солнце уже почти касается моря, сколько же он тут простоял...
Риптайд никогда не задумывался о том, что такое преданность. И что такое друг. Этих слов не значилось в его личном тезаурусе даже тогда, когда он чуть лучше помнил, что значат слова, поэтому сегодня он ничего не потерял.
Так что кивает Риптайд достаточно убедительно, чтобы успокоить фюрера.
У него нет слов, а значит - нет проблем.
1962, март
Риптайд не любит рассказывать о том, как Шоу его сделал. Строго говоря, он никому об этом не рассказывал. В частности потому, что непонятно, с чего начинать. Например, с границы, на которой лающих слов нет совсем, а смутно знакомые перемежаются со слишком мягкими, распевными. От назойливого поврпетитповрпетитповрпетит никуда не деться, каждый чужой человек норовит подойти и похлопать его по плечу, заглянуть в лицо, поцокать языком. Поврпетитповрпетитповрпетит, до тех пор, пока его человек не приказал ему переодеться, он ни разу не задумывался о том, что у него плохая одежда. Ему нравился коричневый треугольник с номером и буквой U, это отличало его от остальных, даже остальных с коричневыми треугольниками. Это было его личное место, семь цифр, с которых он начинался. Теперь, плотно спеленанный жалостью, он ясно понимает, что с ним что-то очень не так. Ему всовывают в руки кружку горячего сладкого кофе, но руки слишком сильно дрожат, и вот он в кофе весь, простите, говорит его человек, вы же видите, а они снова качают головами и трещат свое поврпетит на разные лады, крупные дядьки в беретах с автоматами через плечо. Он хочет, чтобы они заткнулись, и ветер приходит ему на помощь, но его человек становится между ветром и остальными и, крепко обняв, шипит: прекрати немедленно, я сказал, прекрати, хватит, стой, тихо. Его человек злится, и боится, и злится оттого, что боится.
Он так заворожен своим человеком, что теряет ветер прежде, чем выпускает на свободу.
Последнее нововведение, то ли Шоу мало развлечений, то ли Шоу мало сил, но уже неделю они с Риптайдом ежедневно тренируются в паре. Риптайд бьет, Шоу поглощает, не затыкаясь при этом ни на минуту, рассуждая о том, как все будет, когда. Эмма - его постоянная и единственная слушательница. Риптайд мало что смыслит во всех этих новых мировых порядках.
- Нет, я же не зверь, - говорит Шоу, принимая в себя очередной смерч. - Я сказал себе тогда, Себастьян, ты не мясник. И самое страшное, что эта жирная свинья способна тебе сделать - лишняя реклама. И я говорю себе: оставь его в покое, Себастьян. И я соглашаюсь с этим гуманным и прагматичным предложением. И что я вижу, не проходит и недели? Он является сюда с десертом в кармане. У него на лбу жирными буквами написано: я уже зажарен, сейчас вот только яблоко себе в пасть засуну - и приятного аппетита.
- Жадность, - пожимает плечами Эмма. - Она постоянно губит мужчин.
Риптайд запускает новый вихрь, теперь слева. Все его уловки бесполезны, они оба с Шоу это знают. Ему кажется, Шоу затеял это для того, чтобы еще раз наглядно это продемонстрировать. Ему кажется, это слишком избыточно и попросту глупо. Лучше бы он и дальше учился летать.
- Люди, - презрительно кривится Шоу. - Идиоты, все как на подбор, клинические идиоты. Стадо. Взять хотя бы Курта. Какого черта прятаться в Аргентине под вымышленным именем, чтобы таскать за собой нож гитлерюгенда, а? Blut und Ehre, ты подумай. Три десятка лет назад детям раздали игрушки, дети отрастили брюхо, завели подагру и артрит, но отказаться от игрушек - куда там! Хоть Хейнц не опозорился.
Риптайд вспоминает Хейнца, валяющегося навзничь в луже крови, с задранной почти до колена правой штаниной. В двух местах на лодыжке у Хейнца проступали бледные круги с красной окантовкой, как будто кожа была слегка пережата. Это были ножны, думает Риптайд. Так что твой Хейнц тоже опозорился, просто Азазель почему-то не захотел тебе об этом докладывать.
С Азазелем он почти не видится, вот уже месяц как. "Каспартину" тот по-прежнему на дух не переносит, а работает в последнее время исключительно в паре с Эммой, Шоу больше некого убивать, зато есть кого убеждать. Риптайда это более, чем устраивает. В его жизни стало гораздо меньше секса, зато и меньше подсадов. От него больше никто не ждет никаких ответов, даже Эмма лезет в голову, кажется, только для того, чтобы передать очередное распоряжение, когда ей лень его искать.
По ночам Риптайда по-прежнему иногда подбрасывает от ощущения чужого присутствия, но каюта неизменно пуста.
- Ты должен. Научиться. Владеть. Собой, - его человек вбивает в него слово за словом, расхаживая по тесному номеру. Они по-прежнему в стране поврпетит, и его человеку еще ни разу не приходилось за себя платить. - Начнем с простого. Как тебя зовут? Ви хайз ду? Ходь хиивьяяк оент? Проклятье. Ладно. Повторяй за мной. Меня зовут Янош. Я-нош. Ты - Я-нош.
Он качает головой, потому что не имеет никакого отношения к этому имени, но цифры у него тоже отобрали вместе с красивым треугольником, который, как оказалось, вовсе не красивый.
- Риптайд, - говорит он. - Меня зовут Риптайд.
Его человек хлопает в ладоши, хлопает его по щеке, наливает себе выпить на донышко грязного стакана. Отлично, говорит его человек. Я еще сделаю из тебя человека.
- Фюрер, - говорит он, довольный, что наконец сделал хорошо своему человеку. - Тебя зовут фюрер.
На самом деле его человека звали длиннее, но имени, которое как-то на гаупт, он не запомнил и точно не выговорит.
Его человек внезапно бледнеет, подскакивает к нему и со всей силы закатывает ему пощечину. Его человек очень сильный, поэтому в себя он приходит на полу, у стены, под спиной у него стул с отломанной ножкой, перед лицом - начищенные до блеска туфли его человека, а потом лицо его человека, перекошенное от злости.
- Ты. Никогда. Не будешь. Так. Говорить. Никогда больше. Никогда, запомни это, мой дорогой Рип-тайд. Ни-ког-да. Меня зовут Шоу. Себастьян Шоу. Повтори. Повтори, я тебе сказал.
- Шоу, - повторяет он, не понимая, зачем, ведь его человека так точно не зовут.
- Вот и молодец.
Его человек помогает ему подняться и с досадой обнаруживает, что сломал ему ребро.
- Твоим именем мы назовем столицу, - говорит Шоу, накручивая на палец прядь платиновых волос. Эмма задумчиво смотрит вдаль. на огни Майями-бич, и улыбается. Шоу разворачивает ее, указывая пальцем на юг. - Там. Там вот-вот взойдет новая эра.
Риптайд, ерзает в шезлонге, прикрывает глаза и снова пытается спать. На него обращают столько же внимания, сколько на пустой шезлонг рядом, барной стойке уж точно достается больше взглядов. Поэтому можно позволить себе накрыть яйца рукой, эти двое так увлеченно дрочат на грядущую войну, что ему до адского зуда хочется дрочить на них.
Когда он уже почти готов кончить, на палубе появляется Азазель. Ебаный сукин сын не упускает возможности обломать весь кайф.
- Guljal tut po beregu, - лениво замечает Азазель в ответ на недоуменный взгляд Шоу. - Смотрю, катера шеренгой выходят. Много, штук десять. И еще корабли. А в порту еще машины черные, пара штук. С тонированными стеклами. Пуленепробиваемые. Вы что, ждете гостей?
Эмма подбирается и начинает осматриваться по сторонам, прищурившись. Шоу приобнимает ее за плечи.
- Расслабься, все в порядке. Надо понимать, наша жирная натовская свинья решила подложить нам свинью посмертно. Что ж, самое время для небольшой показательной порки.
- Skuchno, - фыркает Азазель, кивая в сторону Риптайда.
Риптайд переворачивается на другой бок и все-таки на полчаса засыпает.
- Крути, - говорит ему фюрер, который требует называть его Шоу. - Крути и заворачивай. Тебя зовут Риптайд. Меня зовут Себастьян Шоу. Мы с тобой сбежали из Дахау. Это концлагерь под Мюнхеном. Мюнхен - немецкий город. Ты попал туда из Венгрии. Ты цыган. Люди, которые тебя забрали, ненавидели цыган. Как и жидов. Их массово убивали в лагере. Который называется Дахау. Который находится под Мюнхеном. Который находится в Германии. Которая граничит с Францией. В которой находится Париж. В котором находишься ты.
Слезы больше не бегут по его щекам, он слишком занят тем, что удерживает ветер в ладони, совсем маленький ветер, который сегодня фюрер, который требует называть его Шоу, требует называть катушкой.
- Представь себе, - говорит ему до этого фюрер, - Что в твоей воронке - катушка ниток.
Он плачет от бессилия. Он не знает, что такое катушка. Он не знает, что такое нитки. Он перестает понимать даже понятные слова. Он слишком долго пытался вспомнить хоть что-нибудь о своих близких, потому что так хотел фюрер, теперь он теряется. Его не становится.
- Вот, - крохотная катушка оказывается у него под носом, на нее намотана серая нитка, фюрер разматывает ее - и начинает наматывать снова. - Вот так, понял. Эта катушка находится в твоей воронке. Эта катушка - это ты. Эта нитка - твоя память. Соберись. Закручивай.
Он нанизывает себя на цыган, цыган на Венгрию, Венгрию на нацистов, нацистов на концлагерь, концлагерь на вшей, отбитые почки, паленое мясо и страх, и комнату, набитую людьми в форме и в робах, превращенными ветром в сплошной скулящий фарш, на них он нанизывает фюрера, на фюрера он нанизывает пристреленных конвоиров, и стонущую британскую медсестру из Красного креста, и убитого уже во Франции высокого лысого немца, с которым фюрер сперва обнимался и пил, а потом пристрелил и отобрал чемодан с двойным дном и золотыми слитками, и тягучий вишневый привкус киршвассера, и...
Этой ночью фюрер по-настоящему им доволен. А деревянную катушку с тонкой серой ниткой Риптайд с тех пор еще несколько лет не вынимает из кармана, до тех пор, пока не убеждается, что способен закручивать - без нее.
Потом они чинно сидят на диване, одетые как на прием, на этом настоял Шоу. Все, кроме Азазеля, которому не нравится скучать.
- Где ты хочешь отпраздновать? - спрашивает Шоу, склоняясь к Эмме.
- Герр доктор, - отвечает ему совсем не она.
Риптайд вскакивает первым. Мокрый человек в черном водолазном костюме ему не знаком и знаком одновременно. В его руке - тот самый нож, о котором Шоу никто не доложил. Видимо, именно поэтому сам Шоу настроен миролюбиво, он жестом осаживает Риптайда и выходит вперед.
Одинокий человек с ножом угрожает ему еще меньше маленькой флотилии береговой охраны, которые ему вовсе не угрожают. Но Эмма почему-то напрягается.
- Он пришел тебя убить,- говорит Эмма. Как будто можно было заподозрить, что он приплыл сюда вручить фюреру запоздалый подарок на именины. Шоу говорит по-немецки, от давно забытых интонаций в его голосе сводит скулы, но Риптайд продолжает улыбаться, человек в водолазном костюме корчится на полу с перекошенным лицом, Шоу жадно впитывает каждое его движение, и даже слегка подается корпусом вперед, когда тот все-таки бросает нож, как будто, что бы ни говорила Эмма, все ждет подарка.
Алмазная рука ревниво преграждает ножу дорогу к Шоу. К гауптштурмфюреру Шмидту. К заведующему лабораторией в Аушвице-2. Алмазная рука выбрасывает несостоявшегося убийцу с ножом за борт. Последнее, что они видят - полный бессильной ненависти взгляд. Шоу журит Эмму шутливо, она смеется, никому из них не смешно.
Катера береговой охраны приходят на помощь своевременно. Из громкоговорителя доносится требование оставаться на месте. Риптайд исполняет его добуквенно, посылая катерам сразу два воздушных поцелуя. Мощно и четко, надувные лодки с десантной группой уходят под воду строго перпендикулярно, но Шоу даже не смотрит. Немногим больше он озадачен известием, что среди устроителей вечеринки - второй телепат. У фюрера слегка потерянный, но скорее довольный вид. Риптайд подходит к перилам, но смотрит - не на корабли, а в воду. Где-то там, мертвый или живой, возможно с переломанной шеей или множественным разрывом мягких тканей, но тем не менее, где-то там очень рядом, гораздо ближе, чем Дахау к Аушвицу, чем Париж к Аушвицу, чем Вилья Гессель к Аушвицу - плавает образец номер 101.
Лучшее, чем когда бы-то ни было владел Шоу, по меньшей мере, если полагаться на его слова.
Риптайд не обращает внимания на корабли, его интересует голова на морской поверхности, он уже готовит вихрь пожестче. Но головы нет, вместо этого есть - цепь. Огромная якорная цепь, взмывающая в воздух. Описывающая дугу, обрушивающаяся на палубу. Риптайд не двигается, он завороженно следит за яростной змеей, вгрызающейся в брюхо "Каспартины". Змея, пожалуй, больше, чем его ветер. Чем когда бы-то ни было был его ветер. Палуба начинает крениться, он хватается за перила, но не может отвести глаз.
- А ты упрямый, - раздраженно бросают сзади.
Риптайд вовсе не собирается идти за Азазелем в пламя, но его никто, как водится, не спрашивает.
Они оказываются у открытого люка. Риптайду очень хочется набить Азазелю морду. Они смотрят друг на друга пару секунд, у Азазеля глаза неожиданно злые, пика царапает то пол, то стены. У Риптайда сухо в горле, "Каспартина" агонизирует у него под ногами. Он отводит глаза первым, и спускается вниз, на подлодку. Эмма и Шоу давно там, и не похоже, чтобы кто-то из них заметно переживал.
Он не просил его спасать. Он никого. Не просил. Его спасать.
- Ничего себе, - бормочет Шоу.
Их ядерная подлодка, новорожденное детище "Каспартины", неожиданно буксует. Как будто села на мель.
- Странно, - хмурится Эмма, пытаясь найти причину на датчиках. Им с Риптайдом примерно одинаково сложно поверить, что где-то в воде сидит живой человек, который еще недавно ничем им не угрожал, а сейчас держит подлодку рукой. Они справляются одновременно, как раз к тому времени, как этот Эрик все-таки отпускает лодку, "Каспартина-2", оставив позади заваливающуюся яхту, стремительно покидает негостеприимные территориальные воды Соединенных Штатов. Шоу смеется, у него блестят глаза, в которых один план пожирает другой, сменяясь третьим с космической скоростью, он смотрит перед собой, но вряд ли видит приборы.
- Это сто первый, - говорит наконец Шоу, нервно облизываясь и потирая руки.- Нашелся. Хороший знак.
- Он хотел тебя убить, - повторяет Эмма, хмурясь.
- Естественно! - смеется Шоу. Сейчас он чем-то похож на Азазеля. Но Азазель так и не спустился, исчезнув прежде, чем за Риптайдом закроется люк. И не подумав отвечать на вопрос зачем, которого Риптайд так и не задал, потому что все еще не помнит, как задают вопросы и для чего. Эмма встречается с ним взглядом, тревожным и напряженным. Риптайд улыбается ей.
Ему интересно, что она нашла в голове у образца сто один, раз тонкие пальцы до сих пор подрагивают на клавишах.
Ему смешно, потому что теперь не только он посвящен в особенности научной карьеры фюрера. Это не делает его самого счастливее или свободее, зато теперь у него - хорошая компании. Теперь, вместе с ним, с фюрером гораздо ближе знакома Эмма.
И - способный удерживать подводную лодку подопытный 101 из Аушвица-2, еще один человек, которого сделал Шоу.
1962, апрель
Внутри прочного водонепроницаемого корпуса нет места ветру, и самому Риптайду слишком мало места. Он точно знает, от стены до стены в рубке - четыре шага, от входа в кают-компанию до стены, за которой скрывается ядерный реактор - семь. Его каюта здесь, полтора шага от стены до стены, больше напоминает гроб, о верхнюю койку он постоянно бьется лбом, когда пытается резко встать. На верхней койке никто ни разу не ночевал, Азазеля он не видел с тех самых пор, как они расстались с яхтой. Впрочем, Шоу это вовсе не тревожит, и Эмма больше не задает вопросов.
Снаружи прочного водонепроницаемого корпуса - смерть. Красиво, сказала Эмма, предложив ему прогулку наверх. С тех пор Риптайд открывал люк всего один раз, когда Эмма была надежно занята Шоу, проверка показала: ничего не изменилось. От колючего воздуха все так же перехватывает дыхание. От ослепительных солнечных бликов слезятся глаза. Ледяные поля, они это называют, алебастровые равнины, перемежающиеся вздыбленными выступами, где расколотый лед вспучивается, наслаивается, застывает перебитым хребтом доисторической твари. С ума сойти, сказала Эмма, с ней не поспоришь, здесь действительно просто сойти с ума. Больше всего - от горной цепи на горизонте, она кажется сушей, но плохо притворяется. В этом Азазель тоже врал. У смерти, оказалось - нет никакого запаха.
Смерть, оказалось - бесконечное пустое пространство, в котором ничего не меняется.
Внутри - Риптайд все больше сидит, у него два кресла на выбор, датчики глубины с одной стороны, локаторы с другой, он меняет кресло, когда спину начинает совсем беспощадно ломить. Есть еще рация, но она бессмысленно трещит, мертвая, как и все снаружи.
Он точно знает, который час, благодаря датчикам, он понятия не имеет, который день. Который месяц. Который год. У смерти нет времени, они все загнулись в Майами, а это все - закономерное последствие, прохладно, как для котла, но фюрер, видимо, предоставил черту отпуск. Все разговоры в кают-компании - столь же застывшие, как океан, столь же невнятные. Все новости по телевизору - о том, что войны не будет. Об этом говорит Кеннеди, об этом говорят русские, об этом говорят за огромным круглым столом и с высоких прямоугольных трибун. Об этом столько говорят, что Риптайд уверен: это ложь, как и та горная цепь. Война уже давно закончилась без них, все эти передачи - механически воспроизводящаяся запись, скоро она пойдет на повтор. Например, как сейчас - про беспрецедентную угрозу. Эти слова Риптайд точно слышал, в прошлом выпуске, в прошлом месяце, в прошлой жизни. Он тихо поднимается и выходит, в очередной раз зарекаясь оставаться в кают-компании, он тоже повторяется изо дня в день, как и все остальное.
На его правом кресле в рубке - сидит Азазель, не имеющий на это никакого права, как и на то, что Риптайд, кажется, рад его видеть. Пика с легким скрежетом царапает металлический пол. Красные пальцы нетерпеливо постукивают по приборной панели.
- Ну что, уже? - довольно спрашивает Азазель, покосившись через плечо.
Риптайд пожимает плечами и проходит к своему левому креслу. С каждым шагом Азазеля в рубке все больше. Он слишком много двигается, слишком много места занимает, слишком ярок для привычных холодных красок, его опять слишком слишком.
- Сколько можно, - Азазель закатывает глаза, но тут же разворачивается, склоняет голову к плечу, смотрит на Риптайда изучающе. - Ясно, na severnom fronte bez peremen.
Риптайд разворачивается к нему спиной и старательно изучает пустоту на радаре.
- Durackaja konserva, - цедят ему в спину почти зло. - Но не мог же я просить его примерить. Несолидно вышло бы.
Пустота, думает Риптайд. Гораздо более заметная штука, если смотреть со стороны.
- Москва буксует, - сообщает Азазель. Риптайду с трудом удается вспомнить, что на таком расстоянии, взаперти - он вряд ли удержит смерч.
Ему помогает Эмма, которая мысленно требует спустить трап. Он поднимается, Азазель поднимается тоже. У Эммы спокойный, но озадаченный вид, когда она исчезает, Азазель подмигивает ему:
- Уже.
И исчезает - ровно через три секунды после того, как в рубке показывается Шоу, на голове у которого красуется идиотский горшок.
- Это от телепатов, - будничным тоном объясняет Эмма, спускаясь.
"Тебе же Азазель просил передать, что ты дурак, и этого даже смерть не изменила" - добавляет она прямиком Риптайду в голову, отдавая Шоу стакан. Тот проходится по рубке, оценивая данные приборов, временами довольно нервно подергивая головой, поскольку горшок от телепатов перекрывает обзор не только им. Это слишком смешно и слишком ново для смерти, думает Риптайд.
И решает, что не собирается умирать.
1962, опять апрель
- Отправишь Эмму к генералу и возвращайся. У нас запланирован выход в свет.
Риптайд так и не научился называть горшок шлемом, но уже не улыбается подчеркнуто светскому тону Шоу, который так им с горшком не идет. В общем-то, это с самого начала было не особо смешно.
Эмма слушает разговор в кают-компании отстраненно, как будто ее он не касается. Как будто она уже давно под Москвой, или под Ленинградом, или под генералом.
- Как в прошлый раз? - скептически щурится Азазель. На его лице размашистыми прописными буквами написано: горшок, написано: тоска, написано: что у вас тут еще? Риптайду смутно хочется наступить ему на хвост.
- Ну что ты. Теперь тебе - все карты в руки, - широко улыбается Шоу. И кивает Риптайду, - Идешь с нами, проветришься.
На прогулку Риптайд выбирает тот самый костюм, в котором едва не оказался в воде, потому что борт Каспартины уже ощутимо кренило. Он до сих пор уверен, что смог бы вылететь, если что. Правило фюрера номер один: экстремальные ситуации всегда помогают генам. Его пиджаками, брюками, жилетами, рубашками - занята вся верхняя койка. Больше она все равно никому не нужна, а шкафа, как и горничной, на подлодке не предусмотрено.
Нижнее белье он уже некоторое время стирает сам, и не хочет думать, что будет, когда закончатся носки и свежие рубашки. Конец света обязан наступить раньше.
- Итак, это самый подробный план, который нам удалось достать, увы, он не идеален. Прошу заметить...
План А, план B, и так до конца алфавита. Азазель изучает развернутую бумагу, где пробелов гораздо больше, чем стен и постов охраны, с преувеличенной серьезностью. Риптайду плевать на план, все равно Шоу просчитает все варианты, и что бы они ни делали, сколько бы там ни было подпольных этажей, транспорта и людей - попадут в один из. Риптайда гораздо больше интересует пика, временами скользящая совсем рядом с его ботинком. И если...
- Chto vy hoteli etim ckazat, tovarisch? - приподнимая бровь, разворачивается к нему Азазель. От того, что как раз у основания пики его хвост прижат к полу туфлей Риптайда, он, по виду, не испытывает никакого дискомфорта.
Шоу смотрит на них обоих удивленно. Эммы, которая могла бы все ему объяснить, здесь больше нет.
У Азазеля - взгляд насмешливый, но холодный. Риптайд демонстративно пожимает плечами и отводит глаза, улыбаясь фюреру.
- Если мы закончили, тогда в путь, - не медлит тот, обходя стол. Азазель тянется к нему рукой и переносит их прежде, чем Шоу что-то увидит.
Последнее, что видит сам Риптайд, перед тем, как они расходятся во дворе правительственного здания: у Шоу учащенное дыхание и горят глаза, он жадно всматривается в темноту, будто надеясь кого-то там обнаружить. Отойдя шагов на двадцать, куда большее расстояние, чем можно было позволить себе за последний месяц, Риптайд зло сплевывает себе под ноги.
- Все карты в руки, - смеется Азазель без тени обиды за прижатый в субмарине хвост. Исчезая прежде, чем Риптайд попробует вспомнить, как это сказать. Чем это сказать. Зачем это. Они должны продраться внутрь до Шоу, который взял на себя парадный вход. Они должны пройти к мелким засранцам раньше.
Потом это спишут на случайность. Или Шоу расстроится. Или очень сильно разозлится.
Риптайду плевать, но когда Шоу появится там - бывший подопытный образец номер 101 должен быть мертв.
Все карты в руки, а на руках нет даже младшей пары. Как когда зимой, все еще в Париже - на нем пальто с чужого плеча, короткие рукава заканчиваются задолго до запястья, руки ничем не согреть. Он пялится на уродливую груду металлолома, уходящую шпилем в небо, подходящий символ для уродливой страны, а фюрер говорит со знакомой смесью сожаления, презрения и мечтательности в голосе: он бы ее смял. Продолжи мы наши эксперименты...
Риптайд вертит смерч, сбивая охранников, но не останавливается, закручивая все быстрее и быстрее, как той зимой, когда он решил, что уничтожит башню для фюрера, чтобы тому стало хорошо. Идиот, орет фюрер, чокнутый идиот, пострадали всего две машины, и те не очень, пришлось сбегать, люди были слишком заняты ветром, чтобы смотреть по сторонам, ты чем вообще думаешь?
Или потом, ночью, когда он впервые пробует французское вино, красное и сладкое, у фюрера слегка дрожит рука и горлышко бутылки звякает о край стакана. Мне все-таки следовало его забрать, говорит фюрер, но мы бы не успели. Формальности, бумаги, объяснения, говорит фюрер. Это теперь отсюда легко воображать, что это было бы легко. У него все больше лающего акцента в речи, и лающих слов, которыми он заполняет паузы между глотками, Риптайд не понимает и ждет, когда фюрер наконец поймет, что кроме них в номере гостиницы с видом на площадь перед Северным вокзалом никого нет.
Охранники безбожно тормозят, Риптайду хочется драки, а выходит бедлам с десятком стонущих тел, парой бамперов, ветками, пластиком, камнями, стеклом. Ты чем вообще думаешь, снова спрашивает фюрер, отставляя к стене вторую пустую бутылку, возвращаясь назад, пошатываясь, будто они опять в поезде, скорость пули выше скорости твоего ветра. Ты не умеешь останавливать пули иными словами, до тебя дошло? Ты не умеешь останавливать пули. У Риптайда мутно в голове и слишком жарко, хотя зима, он сидит на стуле у окна, там, за окном, вроде бы ничего не движется, все те же облезлые серые дома, все те же редкие фонари, но движет его самого, из стороны в сторону, фюрер досадливо кривится и падает на кровать, раскинув руки в стороны, они проиграли войну, говорит фюрер, как они умудрились проиграть эту ебаную войну? Риптайду обидно, что он ничего не знает о войне, но еще обиднее, что он не умеет останавливать пули и сминать уродливые башни.
- Мы выиграем, - говорит Риптайд, а фюрер смеется, совсем не так, как обычно днем - гораздо громче, почти визгливо. Я могу поглотить все, сквозь смех говорит фюрер, я могу поглотить все, а вместо этого жду парома в Лондон, как последний эсэсовский говнюк, и как это называется? У них была лучшая армия на планете, у них были лучшие тактики, я мог бы пробиться в Берлин, но я сказал ему: Ганс, эти лагеря - отличная селективная возможность, и если я поеду в Берлин, кто проследит за тем, чтобы какого-нибудь генетически перспективного жиденка не пустили на мыло? И что бы я делал в Берлине, среди этих хитрожопых недоумков, что? Они уничтожили Дрезден, представляешь, они стерли его с лица земли, весь, говорят, там камня на камне не осталось, от целого Дрездена, думаешь, я бы смог и это тоже? Никогда не знал предела, никогда... нельзя думать о пределе, до тех пор, пока ты о нем не думаешь, его нет. Они просрали Германию, потому что боялись предела, а я просрал сто первого, и что мне стоило взять его с собой, а? Он так прекрасно меня ненавидел, так чисто, так бешено, он бы горы сворачивал этой ненавистью, он бы завоевал для нас мир, мой хороший мальчик. Риптайду было слишком шатко на стуле, поэтому, осторожно держась за стену, он пересел на пол. Упираясь спиной в жесткий деревяный бок кровати, он замирает, ловя каждый звук все более сбивчивой речи, и чужая рука треплет его волосы - небрежно, по-хозяйски.
Точно как сейчас. Он упускает ветер, резко разворачивается, но за спиной - всего лишь Азазель, неодобрительно качающий головой.
- Никакой фантазии. Смотри.
Не проходит и минуты, как почти под ноги Риптайду падает первое тело. К шестому - наконец начинаются выстрелы. Риптайд смеется, одна пуля пролетает совсем близко от виска, он накручивает ветер на человека с автоматом и сбивает им второго.
- Ставлю бутылку, - подмигивает снова появившийся рядом Азазель, - что я зачищу левое крыло быстрее.
Риптайд кивает и крутит, и смеется, и крутит, своего последнего он вгоняет смерчем прямо в стекло, тормозя в последний момент, он хочет видеть, как умирает сто первый, на этот раз он хочет быть уверен. С другой стороны комнаты с кучкой сбившихся в угол подростков - Азазель вгоняет нож в спину своему последнему. Четверо мальчиков трогательно защищают двоих девочек. Стекло хрустит под ногами. Из-за двери доносятся несколько выстрелов и просьбы остановиться.
Никакого сто первого здесь нет.
- Где телепат? - спрашивает Шоу, в его голосе - едва слышное раздражение. Риптайд улыбается, не он один сегодня не нашел здесь, чего искал.
- Его здесь нет, - отвечает Азазаель. Шоу с видимым облегчением снимает горшок с головы и начинает очередную запланированную речь. Азазель кривит губы, это серьезно портит его в целом угрожающий вид. Четверо мальчиков теперь прячутся за одной грудастой девочкой. У девочки блядский макияж, блядские шмотки и откровенно блядский взгляд на фюрера. Эмма бы, вероятно, этого не одобрила, но у Эммы есть генерал, а у них с Шоу - детский сад, телепат оказался херовым телепатом, раз его до сих пор тут нет.
Со стороны Азазеля выбегает еще один недобитый. Человек с автоматом бежит через лужайку, усеянную парой десятков трупов, но это не наводит человека с автоматом ни на какие мысли. Когда он останавливается - дуло целится Риптайду прямо в грудь.
Азазель не двигается, дословно выполняя приказ человека с автоматом.
У человека - дрожат голос и руки. Шансы попасть Риптайд оценивает невысоко, всего раз в пятнадцать выше, чем собственные шансы уклониться или сбить пулю. Шоу от него все еще слишком далеко.
- Азазель, - говорит Шоу, и тот пропадает со скоростью выпущенной из дула пули. Выстрела так и не звучит. На лужайке становится трупом больше, Азазель и не думает сходить с того места, откуда в Риптайда целился идиот с автоматом. С искушением отправить туда вихрь удается справиться только благодаря тому, что руки заняты горшком, который Риптайду только что достался от Шоу. Горшок неожиданно легкий, от чего кажется еще более глупым. Азазель всем своим видом демонстрирует, что не против поиграть с горшком в бейсбол, но это рискует смазать торжественность момента. Девочка с блядским лицом неумело оправдывается и соглашается на предложение Шоу, не подозревая, что совершает изощренное самоубийство.
Риптайд бы ее пожалел, если бы так не хотел отодрать.
...
- Что значит, нет?
Последние полтора часа Риптайд слушал краткий пересказ всех разговоров на яхте, всех разговоров в "Атомном", всех разговоров на вилле. Ааа, отвечала фюреру шлюха, которая на поверку оказалась-таки шлюхой. Ооо. Рука Шоу попеременно оказывалась то на ее голом плече, то на бедре, каждый раз она так искренне подавалась вперед, задерживая дыхание, будто все то время, которое они провели под многолетними глыбами льда, тоже не трахалась. Впрочем, первые несколько минут на подлодке шлюха по кличке Ангел для вида даже поплакала.
От привычного едкого привкуса Риптайда передергивало, но он старательно влил в себя почти четыре бокала. Стало только хуже. Мысли метались между ебаным в рот сто первым и пышным бюстом Ангела со средней скоростью Азазеля, он все сильнее ерзал в кресле, но Шоу был слишком занят планами и шлюхой, чтобы замечать что-то кроме, даже то, что Азазель, отправленный за Эммой, непривычно задерживался.
Риптайду не нужно быть Эммой, чтобы видеть: Шоу злой, как черт, и успокаивается, как умеет, Шоу всегда успокаивает звук собственного голоса и мысли о новой мировой столице. Риптайду не нужно быть Шоу, чтобы понимать: если Азазель вернулся один, что-то пошло радикально не так.
- Нет, - отвечает Азазель, медленно обводя взглядом кают-компанию, - Значит, нет. Там бардак, много солдат, мертвых и живых. И будь у твоего генерала личная красная кнопка, он бы на ней сейчас с удовольствием прыгал. Раз уж больше оказалось не на чем.
- К-как? - спрашивает Шоу, раздраженно поднимаясь, прильнувшая было к нему шлюха испуганно зажимается в углу дивана.
- Говорят, ЦРУ, - пожимает плечами Азазель. - Но все, что можно погнуть из металла - там вокруг дома погнуто знатно.
Они застывают, Шоу и Риптайд, они отлично понимают, что это значит, и Азазель тоже понимает, и его это, кажется, веселит. У Шоу сжаты кулаки - до побелевших костяшек. У Риптайда пересохло во рту, ему не хватает воздуха.
Как когда в Нью-Йорке, он сперва слышит голос Эммы в голове, а потом его вытаскивают из-под кусков лепнины и штукатурки, вокруг все перепачкано известкой и кровью, из-под огромной золоченой люстры торчит нога покойного белого короля, у Шоу твердые руки, но растерянный взгляд, у Эммы, наоборот, дрожат руки и губы, когда она присаживается над Леландом и закрывает тому глаза, у Леланда багровое искаженное гримасой лицо, Риптайд не помнит, кто его вырубил, но помнит, что все это уже было, не так, не тогда, не те, но было, было, было, этому было тесно в висках, оно рвется наружу, щекочет руки, сжимает горло...
- Ну что ж, - говорит фюрер, об его вкрадчивый, нарочито равнодушный баритон удобно возвращаться обратно. - Похоже, один-один.
- Поискать? - интересуется Азазель. Шоу задумчиво рассматривает свою новую шлюху.
- Не стоит. Она не пропадет, а у нас есть дела поважнее. Когда закончим - найдем... и проверим, насколько нашей белой королеве по-прежнему можно доверять. На сегодня вы свободны.
Теперь он не будет снимать свой горшок даже во сне, думает Риптайд. Он будет трахать Ангела в горшке, думает Риптайд. Азазель ждет его в рубке. Риптайд подходит к нему вплотную и поднимает левую руку, чтобы смахнуть застрявшую в жестких черных волосах хвоинку.
И бьет правой под дых - резко, проворачивая кулак.
...
За это Азазель приводит его посмотреть на завернутый причудливым коконом забор, из которого до сих пор пытаются выпутать посиневшие трупы.
1962, май
Столица "Монополии", подпольных казино и борделей сорвала погодный банк, в Атлантик-сити дохера палящего солнца, влажной духоты и горячих брызг, соленого ветра, белого песка и голых задниц, тут лето - досрочно, оптом, взахлеб. Лишних полминуты в пальто - и рубашка намертво прилипает к мокрой спине, но Риптайд не торопится раздеваться, а девчонка не торопится отпускать его руку.
- Так много танков, - говорит она, все те полчаса, что им пришлось торчать в советском министерстве обороны, не отлипавшая от окна. - Это... война, да?
Азазель фыркает, Шоу оборачивается уже от дверей, чтобы снисходительно улыбнуться.
- Парад, Ангел. Это то, чем заканчиваются войны. И - чем они начинаются.
В "Чалфонт-Хаддон Холле" они снимают весь одиннадцатый этаж, бассейн - прямо на балконе, окольцовывающем восемь личных номеров и гостинную размером в шесть рубок, в сотне метров от балкона плещется океан. Стоило Эмме пропасть, и Шоу вспомнил, что он по-прежнему белый король, он отвоевывает свое американское королевство с той же всепоглощающей самоотдачей, с которой до этого два месяца предавался затворничеству в северных водах, кажется, даже фюреру стало тесно в толстых стенах ядерной консервы. Он и не думает прятаться, используя фальшивые документы из чистой вежливости к традициям, половину вечеров Шоу проводит в Нью-Йорке, половина знакомых из Нью-Йорка днями гостит у него, некоторые - даже уезжая, пребывают в полной уверенности, что казино в подвале принадлежит фюреру, кому же еще.
Риптайду нравится в казино, но больше - на променаде, современные фешенебельные отели там чередуются с вычурными домиками, разукрашенными, как пасхальные яйца, его все время тянет их потрогать, чтобы убедиться, что это не фанерная театральная декорация. В одном из них он покупает себе мороженого у чопорной старушки, затянутой в синее атласное платье с буфами на плечах, но стоит выйти - Риптайд снова не верит, что зеленая потрескавшаяся дверь не нарисована на картоне. И шляпы, мать его, какие тут ходят шляпы, и каблуки, и ноги, и буфера, здесь не раздражает даже французская речь, которой кичатся портные, да что там, здесь не раздражает даже Азазель, особенно, когда его нет поблизости. Уже две недели Риптайд живет в раю, и предпочитает не задумываться о том, что для этого где-то раньше ему пришлось умереть.
- Ты совсем не говоришь, никогда-никогда? - расстегивая ему ширинку воркочет пышнотелая шатенка, такая же курносая, как Ангел, но сейчас этого не видно. Она чертовски понятливая, хотя сперва боялась идти за ним на пляж, мало ли, но теперь расслабилась и отлично расслабляет его, у нее очень умелый язык и цепкие руки, ползущие под рубашку, царапающие грудь, слишком слабо, но пусть. Шезлонг под ним не качается, бархатный песок струится сквозь пальцы, волны шумят совсем рядом, чего еще желать.
В отель Риптайд возвращается к рассвету, под завязку накачавшись океаном, мартини и сексом, с открытого балкона долетают голодные крики ранних чаек и что-то еще. На балконе ветрено и прохладно, чуть поодаль, напротив бассейна к перилам жмется Ангел, на ней - пурпурная комбинация, ветер треплет спутанные волосы и кружева. Риптайд подходит ближе и набрасывает пиджак ей на плечи. Плечи под пиджаком мелко дрожат, и он не убирает рук, хотя после бешеной ночи на пляже у него сейчас даже на Мерлин не встанет.
По смуглым щекам текут слезы.
- Все нормально, - говорит она, тряхнув головой, скрывая под длинной челкой заплаканные глаза, вместе с косметикой пропали лет десять, она выглядит младше Альбы, младше рыжей Нормы из "Атомного", а той и двадцати не было. - Ты не подумай. Все нормально.
По-прежнему держа за плечи, Риптайд уводит ее к себе, Ангел не сопротивляется, но идет неуверенно, прямо как сегодняшняя шлюха на пляж, ему почти хочется вложить ей двадцать баксов под бретельку. Вместо этого он усаживает ее в кресло и разливает мартини по бокалам, хотя от спиртового привкуса его уже порядком тошнит. Мартини Ангел выпивает залпом и тут же тянется за бутылкой, чтобы налить еще.
- Спасибо, я... нет, ты правда не подумай. Просто перебрала. Такое, знаешь, блядство в голове.
Во всем остальном сейчас - блядства на удивление нет. Риптайд растягивается на кровати, подперев висок согнутой в локте рукой, вертит бокал и пытается не вырубиться.
- Дарвин, мы... нет, они идиоты, да... но блин, он же это... ада... а-да-пти-ро-вал-ся?
Риптайд качает головой. Он здесь не для того, чтобы ее успокаивать. И тем более не для того, чтобы вестись на дешевый съезд.
- Я не хотела, - говорит Ангел, обхватывая себя руками, грудь рискует вывалиться из тугого корсета, Риптайду почти видны соски и родинка чуть повыше правого. - Я правда не хотела. Ну мы же могли просто разойтись да? Ну, как в разные стороны, ну нахрена они это?
Он пожимает плечами, отпивая мартини, он и сам до сих пор не понимает, нахрена. Он сам, стоя за спиной у Шоу, даже испугаться не успел, когда ярко-алые круги взрезали воздух и понеслись на них. Все эти круги фюрер, не поморщившись, сжал до размера крупной сливы. И скормил ее предателю, проработавшему двойным агентом меньше двух минут.
- Я ни при чем, я их не просила, - ее зубы постукивают о край бокала, по щеке снова катится слеза. - Мистер Шоу - он же не злой...
Риптайд улыбается. С каждым глотком Ангел становится ближе к правде.
- У меня много было. Ну, понимаешь. Ну, типа... клиентов, - в третий раз она доливает бокал до самых краев и тут же расплескивает мартини - на стол, на пиджак, на голые ноги. Смущенно улыбается, и пьет, и улыбается, откидывая волосы с лица, уже совсем не стесняясь припухших глаз. Он вспоминает, как впервые надрался сам - Шоу на вечер оставил его в гостинице в Женеве, а он последовательно выстроил на столе все бутылки из мини-бара, никакого повода не было, просто был пустой огромный номер с ростовым зеркалом у стола, это было прикольно - пить, чокаясь с зеркалом, морщась от слишком горького или слишком сладкого, закинув ноги на подлокотник кресла, которое вертелось все сильнее, фюрер нашел его в уборной, и, кажется, даже особо не ругал, впрочем, эту часть Риптайд и в лучшие времена помнил смутно. Ангел такая же, дерганая и жадная, как будто это первая бутылка мартини, которую при ней оставили без присмотра. Ему почти не жалко пострадавшего пиджака.
- Я их вижу, все девочки так. Пара извращенцев - и понимаешь, от кого держаться подальше. Ни за какие деньги, иначе найдут потом по кусочкам. Бегал за мной один из Висконсина, цветы носил, придурок. Пришлось кадрить охранника, обычно тех, кто не буянит, просто так не выставляли у нас. Смешно, знаешь, я с ними об этом никогда не говорила, там. Они такие, типа делали вид, что я к ним прямо из колледжа на пару недель отпросилась, придурки. Типа, нет-нет, нам совсем за тебя не стыдно, а я будто не вижу, как Мистик на меня пялится, как эта ЦРУшная сука кривится. И как остальные отпялить меня хотят.
Редкий случай, обычно его раздражают пьяные бабы, Ангел - наоборот, они с мартини созданы друг для друга, с каждым новым глотком ее голос - мягче, размереннее, шелковистее. Риптайда качает на нем, как на волнах, когда он выныривает в очередной раз - пиджак на полу, бутылка наполовину пуста, Ангел смеется, поправляя бюстгалтер, сетчатые татуировки на ее предплечьях шевелятся в утреннем свете. За ее спиной, у самого входа с балкона, стоит Азазель.
- С тобой классно, - говорит Ангел. - Мистер Шоу, он... я... как-то не по себе от него бывает. С ним так не посидишь. Купишь мне еще мартини завтра?
Азазель кривит губы в ухмылке и качает головой. Риптайд улыбается и кивает - им обоим.
- Слушай, а... ничего если я у тебя тут немного посплю? Ты же... ну... ты же не будешь, ну... правда?
Ему все-таки приходится подняться - чтобы довести ее до постели, Ангел вешается ему на шею и горячим, приторно-сладким "кру-у-уто" будит Риптайда окончательно. Он косится на балкон. Азазель, ублюдок, и не думает пропадать.
Уложив ее на кровать, Риптайд раздевается до плавок и направляется к бассейну.
Азазель пропадает в пламени, когда между ними остается пара шагов, но возвращаться теперь - глупо. С перил над ним пронзительно хохочет наглая чайка. Риптайд затыкает ее ветром и плавает до полудня, пока не выматывается настолько, что отключается, едва опустившись на шезлонг.
- Опять сбежал, - смеется ветер у него над ухом, или не ветер, но уже неважно.
Продолжение по ссылке
Автор: JFL
Персонажи: Азазель/Риптдайд, Фрост, Шоу, Ангел, упоминается Эрик
Рейтинг: NC-17
Дисклеймер: все, что не принадлежит Мэттью Вону, принадлежит алфавиту.
Статус: wip
От автора: автор не читал комиксов и не будет, не смотрел остальных фильмов и не будет, и вообще мимо проходил. потенциально: AU, OOC и т.д. автор позволяет себе довольно свободное обращение с историческими датами там, где ему это выгодно, пользуясь тем, что в комиксах, которых он по-прежнему не читал, позволяют себе и не такие автоAU.
начало: 1961, февраль-июль
продолжение: 1961, август - 1962, январь
UPD: 1962, февраль-май1962, февраль
Шоу любит рассказывать о том, как Риптайд спас ему жизнь. Это история для узкого круга, как сингл молт двадцатилетней выдержки или киршвассер. Она начинается в Биркенау, осенью сорок четвертого, когда оберштурмбаннфюрер Вайтер предлагает гауптштурмфюреру Шмидту приехать для консультации. Гауптштурмфюрер Шмидт так поглощен работой, что не замечает, как союзники освобождают города один за другим, сжимая пальцы на горле Третьего Рейха, ему плевать на войну, и на Вайтера ему тоже положить, разумеется, подставив Рашера, тот остался без рук, но чьи это проблемы? Он недоумевает, зачем его отрывают от работы, ведь до Рашера, сидящего в том самом лагере, на узниках которого он ставил столь блестящие эксперименты, рукой подать. Но Шмидт знает: если задавать много вопросов, его начнут еще сильнее отвлекать от работы. Того и гляди, решат, что бывшему гауптштурмфюреру Рашеру в Дахау одиноко, будет столько лишней мороки.
Поэтому Клаус Шмидт собирает вещи и смиренно едет в Мюнхен, оставив строгие распоряжения о количестве транквилизаторов, которые следует регулярно вводить его блестящему подопытному образцу номер 101, чтобы тот не разнес Аушвиц-2. Правда, гораздо больше, чем об Аушвице-2, гауптштурмфюрер беспокоится о подопытном образце, данные об экспериментах, конечно же, засекречены, но слухи по лагерю пошли. Надо ли говорить, всегда говорит на этом месте Шоу, что он перебрал в голове все возможные поводы для отказа, однако подходящего, как на зло, не нашлось.
Итак, Шмидт приезжает в Дахау, злой, как фюрер, которому доносят о поражении за поражением, уставший, как собака, потому что не давал себе лишней минуты отдыха, и что он видит? Вайтер постарел лет на десять с их последней встречи, осунулся, закладывает за воротник. Херовы наши дела, говорит гауптштурмфюреру оберштурмбаннфюрер, у тебя уже есть паспорт? Шмидт слушает его вполуха, потому что все его мысли, которые еще недавно занимал подопытный образец номер 101, мечутся между ним и заключенным номер 4856349, которого он очень хочет забрать немедленно, у него в Биркенау отличная лаборатория, и даже речи быть не может, чтобы он подавал официальное прошение о переводе под Мюнхен, этого в Берлине не поймут. Вайтер орет на него так, что окна звенят. Какой, в жопу, перевод, брызжет на него слюной оберштурмбаннфюрер, ты сошел с ума? Мы все сдохнем, как собаки. Ты бы знал, что они творят, на восточном фронте.
Здесь Шоу обычно дает высказаться друзьям, часть которых получала информацию о продвижениях союзников, сидя в Берлине, часть, разбросанная по лагерям, собирала по крупицам. Это этап "вот если бы не", правда у каждого не - свое, но Шоу, принимая друзей, великодушен, и собственное мнение держит при себе. Он наполняет их стаканы и рассказывает, что все решила бессонная ночь. К утру Клаус Шмидт смирился с мыслью, что за неделю его отсутствия подопытный образец номер 101 уже наверняка мертв, потому что кто-нибудь к этому времени наверняка додумался уколоть ему тройную дозу. Если бы он не смирился с этой мыслью, пришлось бы возвращаться в Польшу, а дрожащие руки оберштурмбаннфюрера и тяжелые мешки под глазами оберштурмбаннфюрера убедили Шмидта гораздо надежнее, чем его слова. Поэтому еще десять дней он консультировал Вайтера, а потом дезертировал с полного согласия Вайтера, прихватив с собой заключенного номер 4856349 и двоих конвоиров.
Риптайд вспоминает об этой истории, потому что ни свет, ни заря разбуженный чеканным голосом Эммы в голове, он сидит в кабинете у Шоу, Азазель за его спиной подпирает плечом дверь, и первое, что говорит им фюрер:
- Хейнц и Курт мертвы.
Этим двоим - он рассказывал свою любимую историю в последний раз, по меньшей мере, при Риптайде. Они жили на проценты от швейцарских и бельгийских вкладов, трахали аргентинских красоток и временами собирались старым составом, как они это называли, хотя никаким составом в Германии до сорок пятого они не были. Солнце сближает, - смеялся Гартенштейн, который Курт, когда Риптайд позволил себе заметить это вслух. - Замечательное южное солнце, о, свети оно у нас так ярко - разве у нас была бы война?
Риптайду кажется: Шоу поддерживает с ними регулярные контакты исключительно для того, чтобы убедиться: они действительно стареют с каждым годом, они действительно сдают и тупеют, потеряв привычную жесткую структуру, можно вывести немца из гитлерюгенда, но гитлерюгенд из немца не выведешь. Риптайду кажется: Шоу они нужны гораздо больше, чем им нужен Шоу, потому что он, сохраняя форму снаружи, мало чем отличается от них внутри.
Риптайду кажется: Шоу так загоняется насчет всей этой ядерной клизмы человечеству только для того, чтобы держать себя в тонусе.
- Мне звонил Алонсо, из полиции. Их нашли в баре. Оба застрелены, бармен убит ножем. Пока что там ничего не трогали. Осмотритесь.
За спиной у Риптайда фыркает Азазель.
Это первое, что Риптайд отчетливо помнит: два громких хлопка. Еще один невнятный бледный человек, по приказу которого его усадили в машину, провезли по обсаженной тополями и бараками дороге, через пустырь, мимо вышек и бетонной ограды, сперва пристрелил одного конвоира, а потом позволил второму конвоиру пристрелить себя. Машина едва не слетела в кювет, туда еще один невнятный бледный человек, чуть более интересный, чем другие невнятные бледные люди, приказал ему помочь сбросить трупы.
- Что у тебя за вид, - поцокал он после этого языком. - Переоденься.
Это второе, что Риптайд отчетливо помнит: чувство неловкости за то, что он не соответствует. Тогда Риптайд еще ничего не знает о загубленном подопытном образце номер 101, но презрительное сожаление легко читается в чужих глазах, если дать себе труд обратить на это внимание.
Знакомый Шоу сдержал слово, в баре, где они оказываются, действительно никого, кроме убитых. Пока Риптайд осматривается, Азазель нюхает обоих немцев, наклоняясь над ними, обнимая, слизывая кровь, посмеиваясь. Риптайд не видит большого смысла переворачивать тут все вверх дном, что бы он ни нашел, когда они вернутся, он во всем согласится с Азазелем, потому что иначе пришлось бы его поправлять, а в этом он по-прежнему не видит, не помнит и не знает никакого смысла.
- Этот умер первым, - кивает Азазель на Хейнца, над лужей крови из дырки в горле снова кружатся потревоженные было мухи. Затем он машет Риптайду окровавленной рукой Курта, счастливый, как подросток, которому наконец кто-то дал.
Риптайд кивает и присаживается у стойки. Его удивляет, что человек с пробитой ножом ладонью метнул в другого человека нож. Риптайд полагает, что даже если бы Курт был левшой, а он не был, ему пришлось бы сперва левой рукой выдернуть нож из правой, а затем метнуть его через добрых 12 футов с такой силой, чтобы лезвие вошло глубоко под ребро. Риптайд ничего не смыслит в ножах, но что-то да смыслит в Курте.
- Кровь и честь. Что за бред, - Азазель останавливается над ним, рассматривая плоский клинок с рукояткой в форме орлиной головы, проверяя его на баланс, затем замирает, глядя куда-то в угол, всовывает клинок в руку Риптайду и бросает:
- Подержи-ка. Сейчас.
Азазеля нет около минуты. За это время Риптайд успевает подняться, дойти до угла и обнаружить на стене между фотографиями в деревянных рамках одиноко торчащий гвозь. Ему это совсем не интересно, но на вернувшегося Азазеля Риптайд смотрит вопросительно. У того по-прежнему пустые руки.
- Теперь все чисто, - ухмыляется Азазель. И возвращает их обратно на "Каспартину".
Все, что Шоу о нем известно, точнее, чем Шоу счел нужным поделиться c Риптайдом: его взяли где-то в Венгрии, о чем свидетельствует буква U на нашивке, он цыган, о чем говорит перевернутый коричневый треугольник, его зовут Янош Кестед, или Квестед, или черт его знает, как они это правильно произносят у вас, в таборах. Риптайд ничего знает о таборах, а Шоу утверждает, что не знает ничего больше, потому что личное дело заключенного номер 4856349, если его когда-то и заводили, потерялось где-то между Венгрией и Мюнхеном. В Дахау его доставили весной сорок третьего и до декабря сорок четвертого он не доставлял своим содержателям никаких проблем, разве что совсем не говорил по-немецки и на голос реагировал нечасто, но пинки и затрещины - самый эффективный международный язык. За это время заключенный номер 4856349 стал похож на обтянутый кожей скелет, однако никогда не жаловался на жизнь до тех пор, пока не подошла его очередь идти в газовую камеру. После этого оберштурмбаннфюрер Вайтер и связался с гауптштурмфюрером Шмидтом.
На стол перед Шоу ложится окровавленный нож. Фюрер морщится, но кивает.
- Больше ничего?
- Остальное очевидно, - ухмыляется Азазель. - Кого-то они сильно достали.
- Вряд ли это жиды, - задумчиво говорит Шоу, вытирая нож белым платком. Риптайд завороженно следит за тем, как на тонкой ткани появляются бурые пятна. - Они бы забрали, наверняка. Такой трофей.
- Да уж, - хмыкает Азазель. - На жидов определенно не похоже.
- Хорошо, что они так и не женились, - подытоживает Шоу. Выбрасывает в урну грязный платок и отпускает их из кабинета.
В коридоре Риптайд резко останавливается и разворачивается к Азазелю, вопросительно приподнимая бровь, но имеет в виду совсем не секс. Глаза цвета талого снега смотрят на него неожиданно равнодушно.
- Хочешь задать вопрос - задавай, - говорит Азазель.
Так не честно, думает Риптайд. Азазелю не нужны слова, чтобы его понимать. Так, мать твою, совсем не честно.
- Или, если не хочешь, ответь на мой, - продолжает Азазель, скалясь. - Откуда такой а-ме-ри-кан-ский английский, а? Никак Шоу научил?
Так не честно, продолжает думать Риптайд, а в ладони уже совсем щекотно от вихря, и это вовсе не воображаемая катушка. Но во вспышку пламени смерч не бросишь, а потом нет и ее, нет ничего, кроме злости, но она рассасывается быстро, как смерч с ладони, заземляется, уходит в пол. Остается только тошнота, но совсем не такая, от которой легко избавиться, хорошенько проблевавшись.
Как когда в грузовике с красными крестами на дверцах. Его человек в десятый раз рассказывает, как скорбит о безвременно ушедшей бабушке-еврейке. Как ему на улице встретился этот цыганенок, который, как видите, двух слов связать не может, что же с ним там творили эти звери. Как делать было нечего, пришлось бежать. Медсестры охают и кормят его невкусным шоколадом, с одной из них его человек регулярно отлучается по ночам, у нее плоское лошадиное лицо и толстый зад, но его человека это, видимо, устраивает. В Британию, конечно, им нужно бежать в Британию. Она сама оттуда, у нее там родственники в поселке, она позвонит.
Он слушает вполуха, это и стоны его человека, и стоны медсестры его человека, он снова теряется, как часто теряется, он не знает, что он делает за дверью, где ему вовсе не полагается быть, он не знает, что такое дверь и почему из-за нее раздаются такие странные звуки, он не знает, почему горячо там, чем он обычно мочится, и что такое мочиться он забывает быстрее, чем понимает, что делает. Потом у медсестры красные щеки и заплаканные глаза, а он в кузове грузовика, где обычно, и его человек трясет его, и трясет, и трясет, чтоб ему провалиться, он что, собирается им все испортить, чертов цыганский ублюдок?
Ему страшно оттого, что его человеку страшно, от липкого страха все вокруг сжимается и просится наружу. Все хорошо, говорит его человек, мы что-нибудь придумаем. Тебя просто нужно зафиксировать, ты не смеешь оказаться невменяемым, понял, не смеешь. Он все еще плохо понимает эти лающие слова, но слова, которыми его человек говорит с медсестрой, понимает лучше. Он хватает человека за рукав и первое, что он говорит, это - не бросай. Слова дерут глотку, голос такой дурной и чужой, что от него хочется немедленно избавиться, вырезать, выбросить, но его человек смеется, хлопает его по щеке и удовлетворенно отмечает, что он не безнадежен, а значит все поправимо, но он все равно отказывается выпускать чужой рукав из кулака, так и засыпает.
Так не честно, все еще думает Риптайд, стоя на палубе у перил, ветер швыряет брызги ему в лицо. "Он никому здесь не друг" - говорила Эмма летом, еще одно доказательство того, что говорить бесполезно, потому что ее слова тогда прозвучали и испарились, как вода под палящим солнцем, как лед на огне.
- Все в порядке? - уточняет невесть откуда взявшийся рядом Шоу. Красное солнце уже почти касается моря, сколько же он тут простоял...
Риптайд никогда не задумывался о том, что такое преданность. И что такое друг. Этих слов не значилось в его личном тезаурусе даже тогда, когда он чуть лучше помнил, что значат слова, поэтому сегодня он ничего не потерял.
Так что кивает Риптайд достаточно убедительно, чтобы успокоить фюрера.
У него нет слов, а значит - нет проблем.
1962, март
Риптайд не любит рассказывать о том, как Шоу его сделал. Строго говоря, он никому об этом не рассказывал. В частности потому, что непонятно, с чего начинать. Например, с границы, на которой лающих слов нет совсем, а смутно знакомые перемежаются со слишком мягкими, распевными. От назойливого поврпетитповрпетитповрпетит никуда не деться, каждый чужой человек норовит подойти и похлопать его по плечу, заглянуть в лицо, поцокать языком. Поврпетитповрпетитповрпетит, до тех пор, пока его человек не приказал ему переодеться, он ни разу не задумывался о том, что у него плохая одежда. Ему нравился коричневый треугольник с номером и буквой U, это отличало его от остальных, даже остальных с коричневыми треугольниками. Это было его личное место, семь цифр, с которых он начинался. Теперь, плотно спеленанный жалостью, он ясно понимает, что с ним что-то очень не так. Ему всовывают в руки кружку горячего сладкого кофе, но руки слишком сильно дрожат, и вот он в кофе весь, простите, говорит его человек, вы же видите, а они снова качают головами и трещат свое поврпетит на разные лады, крупные дядьки в беретах с автоматами через плечо. Он хочет, чтобы они заткнулись, и ветер приходит ему на помощь, но его человек становится между ветром и остальными и, крепко обняв, шипит: прекрати немедленно, я сказал, прекрати, хватит, стой, тихо. Его человек злится, и боится, и злится оттого, что боится.
Он так заворожен своим человеком, что теряет ветер прежде, чем выпускает на свободу.
Последнее нововведение, то ли Шоу мало развлечений, то ли Шоу мало сил, но уже неделю они с Риптайдом ежедневно тренируются в паре. Риптайд бьет, Шоу поглощает, не затыкаясь при этом ни на минуту, рассуждая о том, как все будет, когда. Эмма - его постоянная и единственная слушательница. Риптайд мало что смыслит во всех этих новых мировых порядках.
- Нет, я же не зверь, - говорит Шоу, принимая в себя очередной смерч. - Я сказал себе тогда, Себастьян, ты не мясник. И самое страшное, что эта жирная свинья способна тебе сделать - лишняя реклама. И я говорю себе: оставь его в покое, Себастьян. И я соглашаюсь с этим гуманным и прагматичным предложением. И что я вижу, не проходит и недели? Он является сюда с десертом в кармане. У него на лбу жирными буквами написано: я уже зажарен, сейчас вот только яблоко себе в пасть засуну - и приятного аппетита.
- Жадность, - пожимает плечами Эмма. - Она постоянно губит мужчин.
Риптайд запускает новый вихрь, теперь слева. Все его уловки бесполезны, они оба с Шоу это знают. Ему кажется, Шоу затеял это для того, чтобы еще раз наглядно это продемонстрировать. Ему кажется, это слишком избыточно и попросту глупо. Лучше бы он и дальше учился летать.
- Люди, - презрительно кривится Шоу. - Идиоты, все как на подбор, клинические идиоты. Стадо. Взять хотя бы Курта. Какого черта прятаться в Аргентине под вымышленным именем, чтобы таскать за собой нож гитлерюгенда, а? Blut und Ehre, ты подумай. Три десятка лет назад детям раздали игрушки, дети отрастили брюхо, завели подагру и артрит, но отказаться от игрушек - куда там! Хоть Хейнц не опозорился.
Риптайд вспоминает Хейнца, валяющегося навзничь в луже крови, с задранной почти до колена правой штаниной. В двух местах на лодыжке у Хейнца проступали бледные круги с красной окантовкой, как будто кожа была слегка пережата. Это были ножны, думает Риптайд. Так что твой Хейнц тоже опозорился, просто Азазель почему-то не захотел тебе об этом докладывать.
С Азазелем он почти не видится, вот уже месяц как. "Каспартину" тот по-прежнему на дух не переносит, а работает в последнее время исключительно в паре с Эммой, Шоу больше некого убивать, зато есть кого убеждать. Риптайда это более, чем устраивает. В его жизни стало гораздо меньше секса, зато и меньше подсадов. От него больше никто не ждет никаких ответов, даже Эмма лезет в голову, кажется, только для того, чтобы передать очередное распоряжение, когда ей лень его искать.
По ночам Риптайда по-прежнему иногда подбрасывает от ощущения чужого присутствия, но каюта неизменно пуста.
- Ты должен. Научиться. Владеть. Собой, - его человек вбивает в него слово за словом, расхаживая по тесному номеру. Они по-прежнему в стране поврпетит, и его человеку еще ни разу не приходилось за себя платить. - Начнем с простого. Как тебя зовут? Ви хайз ду? Ходь хиивьяяк оент? Проклятье. Ладно. Повторяй за мной. Меня зовут Янош. Я-нош. Ты - Я-нош.
Он качает головой, потому что не имеет никакого отношения к этому имени, но цифры у него тоже отобрали вместе с красивым треугольником, который, как оказалось, вовсе не красивый.
- Риптайд, - говорит он. - Меня зовут Риптайд.
Его человек хлопает в ладоши, хлопает его по щеке, наливает себе выпить на донышко грязного стакана. Отлично, говорит его человек. Я еще сделаю из тебя человека.
- Фюрер, - говорит он, довольный, что наконец сделал хорошо своему человеку. - Тебя зовут фюрер.
На самом деле его человека звали длиннее, но имени, которое как-то на гаупт, он не запомнил и точно не выговорит.
Его человек внезапно бледнеет, подскакивает к нему и со всей силы закатывает ему пощечину. Его человек очень сильный, поэтому в себя он приходит на полу, у стены, под спиной у него стул с отломанной ножкой, перед лицом - начищенные до блеска туфли его человека, а потом лицо его человека, перекошенное от злости.
- Ты. Никогда. Не будешь. Так. Говорить. Никогда больше. Никогда, запомни это, мой дорогой Рип-тайд. Ни-ког-да. Меня зовут Шоу. Себастьян Шоу. Повтори. Повтори, я тебе сказал.
- Шоу, - повторяет он, не понимая, зачем, ведь его человека так точно не зовут.
- Вот и молодец.
Его человек помогает ему подняться и с досадой обнаруживает, что сломал ему ребро.
- Твоим именем мы назовем столицу, - говорит Шоу, накручивая на палец прядь платиновых волос. Эмма задумчиво смотрит вдаль. на огни Майями-бич, и улыбается. Шоу разворачивает ее, указывая пальцем на юг. - Там. Там вот-вот взойдет новая эра.
Риптайд, ерзает в шезлонге, прикрывает глаза и снова пытается спать. На него обращают столько же внимания, сколько на пустой шезлонг рядом, барной стойке уж точно достается больше взглядов. Поэтому можно позволить себе накрыть яйца рукой, эти двое так увлеченно дрочат на грядущую войну, что ему до адского зуда хочется дрочить на них.
Когда он уже почти готов кончить, на палубе появляется Азазель. Ебаный сукин сын не упускает возможности обломать весь кайф.
- Guljal tut po beregu, - лениво замечает Азазель в ответ на недоуменный взгляд Шоу. - Смотрю, катера шеренгой выходят. Много, штук десять. И еще корабли. А в порту еще машины черные, пара штук. С тонированными стеклами. Пуленепробиваемые. Вы что, ждете гостей?
Эмма подбирается и начинает осматриваться по сторонам, прищурившись. Шоу приобнимает ее за плечи.
- Расслабься, все в порядке. Надо понимать, наша жирная натовская свинья решила подложить нам свинью посмертно. Что ж, самое время для небольшой показательной порки.
- Skuchno, - фыркает Азазель, кивая в сторону Риптайда.
Риптайд переворачивается на другой бок и все-таки на полчаса засыпает.
- Крути, - говорит ему фюрер, который требует называть его Шоу. - Крути и заворачивай. Тебя зовут Риптайд. Меня зовут Себастьян Шоу. Мы с тобой сбежали из Дахау. Это концлагерь под Мюнхеном. Мюнхен - немецкий город. Ты попал туда из Венгрии. Ты цыган. Люди, которые тебя забрали, ненавидели цыган. Как и жидов. Их массово убивали в лагере. Который называется Дахау. Который находится под Мюнхеном. Который находится в Германии. Которая граничит с Францией. В которой находится Париж. В котором находишься ты.
Слезы больше не бегут по его щекам, он слишком занят тем, что удерживает ветер в ладони, совсем маленький ветер, который сегодня фюрер, который требует называть его Шоу, требует называть катушкой.
- Представь себе, - говорит ему до этого фюрер, - Что в твоей воронке - катушка ниток.
Он плачет от бессилия. Он не знает, что такое катушка. Он не знает, что такое нитки. Он перестает понимать даже понятные слова. Он слишком долго пытался вспомнить хоть что-нибудь о своих близких, потому что так хотел фюрер, теперь он теряется. Его не становится.
- Вот, - крохотная катушка оказывается у него под носом, на нее намотана серая нитка, фюрер разматывает ее - и начинает наматывать снова. - Вот так, понял. Эта катушка находится в твоей воронке. Эта катушка - это ты. Эта нитка - твоя память. Соберись. Закручивай.
Он нанизывает себя на цыган, цыган на Венгрию, Венгрию на нацистов, нацистов на концлагерь, концлагерь на вшей, отбитые почки, паленое мясо и страх, и комнату, набитую людьми в форме и в робах, превращенными ветром в сплошной скулящий фарш, на них он нанизывает фюрера, на фюрера он нанизывает пристреленных конвоиров, и стонущую британскую медсестру из Красного креста, и убитого уже во Франции высокого лысого немца, с которым фюрер сперва обнимался и пил, а потом пристрелил и отобрал чемодан с двойным дном и золотыми слитками, и тягучий вишневый привкус киршвассера, и...
Этой ночью фюрер по-настоящему им доволен. А деревянную катушку с тонкой серой ниткой Риптайд с тех пор еще несколько лет не вынимает из кармана, до тех пор, пока не убеждается, что способен закручивать - без нее.
Потом они чинно сидят на диване, одетые как на прием, на этом настоял Шоу. Все, кроме Азазеля, которому не нравится скучать.
- Где ты хочешь отпраздновать? - спрашивает Шоу, склоняясь к Эмме.
- Герр доктор, - отвечает ему совсем не она.
Риптайд вскакивает первым. Мокрый человек в черном водолазном костюме ему не знаком и знаком одновременно. В его руке - тот самый нож, о котором Шоу никто не доложил. Видимо, именно поэтому сам Шоу настроен миролюбиво, он жестом осаживает Риптайда и выходит вперед.
Одинокий человек с ножом угрожает ему еще меньше маленькой флотилии береговой охраны, которые ему вовсе не угрожают. Но Эмма почему-то напрягается.
- Он пришел тебя убить,- говорит Эмма. Как будто можно было заподозрить, что он приплыл сюда вручить фюреру запоздалый подарок на именины. Шоу говорит по-немецки, от давно забытых интонаций в его голосе сводит скулы, но Риптайд продолжает улыбаться, человек в водолазном костюме корчится на полу с перекошенным лицом, Шоу жадно впитывает каждое его движение, и даже слегка подается корпусом вперед, когда тот все-таки бросает нож, как будто, что бы ни говорила Эмма, все ждет подарка.
Алмазная рука ревниво преграждает ножу дорогу к Шоу. К гауптштурмфюреру Шмидту. К заведующему лабораторией в Аушвице-2. Алмазная рука выбрасывает несостоявшегося убийцу с ножом за борт. Последнее, что они видят - полный бессильной ненависти взгляд. Шоу журит Эмму шутливо, она смеется, никому из них не смешно.
Катера береговой охраны приходят на помощь своевременно. Из громкоговорителя доносится требование оставаться на месте. Риптайд исполняет его добуквенно, посылая катерам сразу два воздушных поцелуя. Мощно и четко, надувные лодки с десантной группой уходят под воду строго перпендикулярно, но Шоу даже не смотрит. Немногим больше он озадачен известием, что среди устроителей вечеринки - второй телепат. У фюрера слегка потерянный, но скорее довольный вид. Риптайд подходит к перилам, но смотрит - не на корабли, а в воду. Где-то там, мертвый или живой, возможно с переломанной шеей или множественным разрывом мягких тканей, но тем не менее, где-то там очень рядом, гораздо ближе, чем Дахау к Аушвицу, чем Париж к Аушвицу, чем Вилья Гессель к Аушвицу - плавает образец номер 101.
Лучшее, чем когда бы-то ни было владел Шоу, по меньшей мере, если полагаться на его слова.
Риптайд не обращает внимания на корабли, его интересует голова на морской поверхности, он уже готовит вихрь пожестче. Но головы нет, вместо этого есть - цепь. Огромная якорная цепь, взмывающая в воздух. Описывающая дугу, обрушивающаяся на палубу. Риптайд не двигается, он завороженно следит за яростной змеей, вгрызающейся в брюхо "Каспартины". Змея, пожалуй, больше, чем его ветер. Чем когда бы-то ни было был его ветер. Палуба начинает крениться, он хватается за перила, но не может отвести глаз.
- А ты упрямый, - раздраженно бросают сзади.
Риптайд вовсе не собирается идти за Азазелем в пламя, но его никто, как водится, не спрашивает.
Они оказываются у открытого люка. Риптайду очень хочется набить Азазелю морду. Они смотрят друг на друга пару секунд, у Азазеля глаза неожиданно злые, пика царапает то пол, то стены. У Риптайда сухо в горле, "Каспартина" агонизирует у него под ногами. Он отводит глаза первым, и спускается вниз, на подлодку. Эмма и Шоу давно там, и не похоже, чтобы кто-то из них заметно переживал.
Он не просил его спасать. Он никого. Не просил. Его спасать.
- Ничего себе, - бормочет Шоу.
Их ядерная подлодка, новорожденное детище "Каспартины", неожиданно буксует. Как будто села на мель.
- Странно, - хмурится Эмма, пытаясь найти причину на датчиках. Им с Риптайдом примерно одинаково сложно поверить, что где-то в воде сидит живой человек, который еще недавно ничем им не угрожал, а сейчас держит подлодку рукой. Они справляются одновременно, как раз к тому времени, как этот Эрик все-таки отпускает лодку, "Каспартина-2", оставив позади заваливающуюся яхту, стремительно покидает негостеприимные территориальные воды Соединенных Штатов. Шоу смеется, у него блестят глаза, в которых один план пожирает другой, сменяясь третьим с космической скоростью, он смотрит перед собой, но вряд ли видит приборы.
- Это сто первый, - говорит наконец Шоу, нервно облизываясь и потирая руки.- Нашелся. Хороший знак.
- Он хотел тебя убить, - повторяет Эмма, хмурясь.
- Естественно! - смеется Шоу. Сейчас он чем-то похож на Азазеля. Но Азазель так и не спустился, исчезнув прежде, чем за Риптайдом закроется люк. И не подумав отвечать на вопрос зачем, которого Риптайд так и не задал, потому что все еще не помнит, как задают вопросы и для чего. Эмма встречается с ним взглядом, тревожным и напряженным. Риптайд улыбается ей.
Ему интересно, что она нашла в голове у образца сто один, раз тонкие пальцы до сих пор подрагивают на клавишах.
Ему смешно, потому что теперь не только он посвящен в особенности научной карьеры фюрера. Это не делает его самого счастливее или свободее, зато теперь у него - хорошая компании. Теперь, вместе с ним, с фюрером гораздо ближе знакома Эмма.
И - способный удерживать подводную лодку подопытный 101 из Аушвица-2, еще один человек, которого сделал Шоу.
1962, апрель
Внутри прочного водонепроницаемого корпуса нет места ветру, и самому Риптайду слишком мало места. Он точно знает, от стены до стены в рубке - четыре шага, от входа в кают-компанию до стены, за которой скрывается ядерный реактор - семь. Его каюта здесь, полтора шага от стены до стены, больше напоминает гроб, о верхнюю койку он постоянно бьется лбом, когда пытается резко встать. На верхней койке никто ни разу не ночевал, Азазеля он не видел с тех самых пор, как они расстались с яхтой. Впрочем, Шоу это вовсе не тревожит, и Эмма больше не задает вопросов.
Снаружи прочного водонепроницаемого корпуса - смерть. Красиво, сказала Эмма, предложив ему прогулку наверх. С тех пор Риптайд открывал люк всего один раз, когда Эмма была надежно занята Шоу, проверка показала: ничего не изменилось. От колючего воздуха все так же перехватывает дыхание. От ослепительных солнечных бликов слезятся глаза. Ледяные поля, они это называют, алебастровые равнины, перемежающиеся вздыбленными выступами, где расколотый лед вспучивается, наслаивается, застывает перебитым хребтом доисторической твари. С ума сойти, сказала Эмма, с ней не поспоришь, здесь действительно просто сойти с ума. Больше всего - от горной цепи на горизонте, она кажется сушей, но плохо притворяется. В этом Азазель тоже врал. У смерти, оказалось - нет никакого запаха.
Смерть, оказалось - бесконечное пустое пространство, в котором ничего не меняется.
Внутри - Риптайд все больше сидит, у него два кресла на выбор, датчики глубины с одной стороны, локаторы с другой, он меняет кресло, когда спину начинает совсем беспощадно ломить. Есть еще рация, но она бессмысленно трещит, мертвая, как и все снаружи.
Он точно знает, который час, благодаря датчикам, он понятия не имеет, который день. Который месяц. Который год. У смерти нет времени, они все загнулись в Майами, а это все - закономерное последствие, прохладно, как для котла, но фюрер, видимо, предоставил черту отпуск. Все разговоры в кают-компании - столь же застывшие, как океан, столь же невнятные. Все новости по телевизору - о том, что войны не будет. Об этом говорит Кеннеди, об этом говорят русские, об этом говорят за огромным круглым столом и с высоких прямоугольных трибун. Об этом столько говорят, что Риптайд уверен: это ложь, как и та горная цепь. Война уже давно закончилась без них, все эти передачи - механически воспроизводящаяся запись, скоро она пойдет на повтор. Например, как сейчас - про беспрецедентную угрозу. Эти слова Риптайд точно слышал, в прошлом выпуске, в прошлом месяце, в прошлой жизни. Он тихо поднимается и выходит, в очередной раз зарекаясь оставаться в кают-компании, он тоже повторяется изо дня в день, как и все остальное.
На его правом кресле в рубке - сидит Азазель, не имеющий на это никакого права, как и на то, что Риптайд, кажется, рад его видеть. Пика с легким скрежетом царапает металлический пол. Красные пальцы нетерпеливо постукивают по приборной панели.
- Ну что, уже? - довольно спрашивает Азазель, покосившись через плечо.
Риптайд пожимает плечами и проходит к своему левому креслу. С каждым шагом Азазеля в рубке все больше. Он слишком много двигается, слишком много места занимает, слишком ярок для привычных холодных красок, его опять слишком слишком.
- Сколько можно, - Азазель закатывает глаза, но тут же разворачивается, склоняет голову к плечу, смотрит на Риптайда изучающе. - Ясно, na severnom fronte bez peremen.
Риптайд разворачивается к нему спиной и старательно изучает пустоту на радаре.
- Durackaja konserva, - цедят ему в спину почти зло. - Но не мог же я просить его примерить. Несолидно вышло бы.
Пустота, думает Риптайд. Гораздо более заметная штука, если смотреть со стороны.
- Москва буксует, - сообщает Азазель. Риптайду с трудом удается вспомнить, что на таком расстоянии, взаперти - он вряд ли удержит смерч.
Ему помогает Эмма, которая мысленно требует спустить трап. Он поднимается, Азазель поднимается тоже. У Эммы спокойный, но озадаченный вид, когда она исчезает, Азазель подмигивает ему:
- Уже.
И исчезает - ровно через три секунды после того, как в рубке показывается Шоу, на голове у которого красуется идиотский горшок.
- Это от телепатов, - будничным тоном объясняет Эмма, спускаясь.
"Тебе же Азазель просил передать, что ты дурак, и этого даже смерть не изменила" - добавляет она прямиком Риптайду в голову, отдавая Шоу стакан. Тот проходится по рубке, оценивая данные приборов, временами довольно нервно подергивая головой, поскольку горшок от телепатов перекрывает обзор не только им. Это слишком смешно и слишком ново для смерти, думает Риптайд.
И решает, что не собирается умирать.
1962, опять апрель
- Отправишь Эмму к генералу и возвращайся. У нас запланирован выход в свет.
Риптайд так и не научился называть горшок шлемом, но уже не улыбается подчеркнуто светскому тону Шоу, который так им с горшком не идет. В общем-то, это с самого начала было не особо смешно.
Эмма слушает разговор в кают-компании отстраненно, как будто ее он не касается. Как будто она уже давно под Москвой, или под Ленинградом, или под генералом.
- Как в прошлый раз? - скептически щурится Азазель. На его лице размашистыми прописными буквами написано: горшок, написано: тоска, написано: что у вас тут еще? Риптайду смутно хочется наступить ему на хвост.
- Ну что ты. Теперь тебе - все карты в руки, - широко улыбается Шоу. И кивает Риптайду, - Идешь с нами, проветришься.
На прогулку Риптайд выбирает тот самый костюм, в котором едва не оказался в воде, потому что борт Каспартины уже ощутимо кренило. Он до сих пор уверен, что смог бы вылететь, если что. Правило фюрера номер один: экстремальные ситуации всегда помогают генам. Его пиджаками, брюками, жилетами, рубашками - занята вся верхняя койка. Больше она все равно никому не нужна, а шкафа, как и горничной, на подлодке не предусмотрено.
Нижнее белье он уже некоторое время стирает сам, и не хочет думать, что будет, когда закончатся носки и свежие рубашки. Конец света обязан наступить раньше.
- Итак, это самый подробный план, который нам удалось достать, увы, он не идеален. Прошу заметить...
План А, план B, и так до конца алфавита. Азазель изучает развернутую бумагу, где пробелов гораздо больше, чем стен и постов охраны, с преувеличенной серьезностью. Риптайду плевать на план, все равно Шоу просчитает все варианты, и что бы они ни делали, сколько бы там ни было подпольных этажей, транспорта и людей - попадут в один из. Риптайда гораздо больше интересует пика, временами скользящая совсем рядом с его ботинком. И если...
- Chto vy hoteli etim ckazat, tovarisch? - приподнимая бровь, разворачивается к нему Азазель. От того, что как раз у основания пики его хвост прижат к полу туфлей Риптайда, он, по виду, не испытывает никакого дискомфорта.
Шоу смотрит на них обоих удивленно. Эммы, которая могла бы все ему объяснить, здесь больше нет.
У Азазеля - взгляд насмешливый, но холодный. Риптайд демонстративно пожимает плечами и отводит глаза, улыбаясь фюреру.
- Если мы закончили, тогда в путь, - не медлит тот, обходя стол. Азазель тянется к нему рукой и переносит их прежде, чем Шоу что-то увидит.
Последнее, что видит сам Риптайд, перед тем, как они расходятся во дворе правительственного здания: у Шоу учащенное дыхание и горят глаза, он жадно всматривается в темноту, будто надеясь кого-то там обнаружить. Отойдя шагов на двадцать, куда большее расстояние, чем можно было позволить себе за последний месяц, Риптайд зло сплевывает себе под ноги.
- Все карты в руки, - смеется Азазель без тени обиды за прижатый в субмарине хвост. Исчезая прежде, чем Риптайд попробует вспомнить, как это сказать. Чем это сказать. Зачем это. Они должны продраться внутрь до Шоу, который взял на себя парадный вход. Они должны пройти к мелким засранцам раньше.
Потом это спишут на случайность. Или Шоу расстроится. Или очень сильно разозлится.
Риптайду плевать, но когда Шоу появится там - бывший подопытный образец номер 101 должен быть мертв.
Все карты в руки, а на руках нет даже младшей пары. Как когда зимой, все еще в Париже - на нем пальто с чужого плеча, короткие рукава заканчиваются задолго до запястья, руки ничем не согреть. Он пялится на уродливую груду металлолома, уходящую шпилем в небо, подходящий символ для уродливой страны, а фюрер говорит со знакомой смесью сожаления, презрения и мечтательности в голосе: он бы ее смял. Продолжи мы наши эксперименты...
Риптайд вертит смерч, сбивая охранников, но не останавливается, закручивая все быстрее и быстрее, как той зимой, когда он решил, что уничтожит башню для фюрера, чтобы тому стало хорошо. Идиот, орет фюрер, чокнутый идиот, пострадали всего две машины, и те не очень, пришлось сбегать, люди были слишком заняты ветром, чтобы смотреть по сторонам, ты чем вообще думаешь?
Или потом, ночью, когда он впервые пробует французское вино, красное и сладкое, у фюрера слегка дрожит рука и горлышко бутылки звякает о край стакана. Мне все-таки следовало его забрать, говорит фюрер, но мы бы не успели. Формальности, бумаги, объяснения, говорит фюрер. Это теперь отсюда легко воображать, что это было бы легко. У него все больше лающего акцента в речи, и лающих слов, которыми он заполняет паузы между глотками, Риптайд не понимает и ждет, когда фюрер наконец поймет, что кроме них в номере гостиницы с видом на площадь перед Северным вокзалом никого нет.
Охранники безбожно тормозят, Риптайду хочется драки, а выходит бедлам с десятком стонущих тел, парой бамперов, ветками, пластиком, камнями, стеклом. Ты чем вообще думаешь, снова спрашивает фюрер, отставляя к стене вторую пустую бутылку, возвращаясь назад, пошатываясь, будто они опять в поезде, скорость пули выше скорости твоего ветра. Ты не умеешь останавливать пули иными словами, до тебя дошло? Ты не умеешь останавливать пули. У Риптайда мутно в голове и слишком жарко, хотя зима, он сидит на стуле у окна, там, за окном, вроде бы ничего не движется, все те же облезлые серые дома, все те же редкие фонари, но движет его самого, из стороны в сторону, фюрер досадливо кривится и падает на кровать, раскинув руки в стороны, они проиграли войну, говорит фюрер, как они умудрились проиграть эту ебаную войну? Риптайду обидно, что он ничего не знает о войне, но еще обиднее, что он не умеет останавливать пули и сминать уродливые башни.
- Мы выиграем, - говорит Риптайд, а фюрер смеется, совсем не так, как обычно днем - гораздо громче, почти визгливо. Я могу поглотить все, сквозь смех говорит фюрер, я могу поглотить все, а вместо этого жду парома в Лондон, как последний эсэсовский говнюк, и как это называется? У них была лучшая армия на планете, у них были лучшие тактики, я мог бы пробиться в Берлин, но я сказал ему: Ганс, эти лагеря - отличная селективная возможность, и если я поеду в Берлин, кто проследит за тем, чтобы какого-нибудь генетически перспективного жиденка не пустили на мыло? И что бы я делал в Берлине, среди этих хитрожопых недоумков, что? Они уничтожили Дрезден, представляешь, они стерли его с лица земли, весь, говорят, там камня на камне не осталось, от целого Дрездена, думаешь, я бы смог и это тоже? Никогда не знал предела, никогда... нельзя думать о пределе, до тех пор, пока ты о нем не думаешь, его нет. Они просрали Германию, потому что боялись предела, а я просрал сто первого, и что мне стоило взять его с собой, а? Он так прекрасно меня ненавидел, так чисто, так бешено, он бы горы сворачивал этой ненавистью, он бы завоевал для нас мир, мой хороший мальчик. Риптайду было слишком шатко на стуле, поэтому, осторожно держась за стену, он пересел на пол. Упираясь спиной в жесткий деревяный бок кровати, он замирает, ловя каждый звук все более сбивчивой речи, и чужая рука треплет его волосы - небрежно, по-хозяйски.
Точно как сейчас. Он упускает ветер, резко разворачивается, но за спиной - всего лишь Азазель, неодобрительно качающий головой.
- Никакой фантазии. Смотри.
Не проходит и минуты, как почти под ноги Риптайду падает первое тело. К шестому - наконец начинаются выстрелы. Риптайд смеется, одна пуля пролетает совсем близко от виска, он накручивает ветер на человека с автоматом и сбивает им второго.
- Ставлю бутылку, - подмигивает снова появившийся рядом Азазель, - что я зачищу левое крыло быстрее.
Риптайд кивает и крутит, и смеется, и крутит, своего последнего он вгоняет смерчем прямо в стекло, тормозя в последний момент, он хочет видеть, как умирает сто первый, на этот раз он хочет быть уверен. С другой стороны комнаты с кучкой сбившихся в угол подростков - Азазель вгоняет нож в спину своему последнему. Четверо мальчиков трогательно защищают двоих девочек. Стекло хрустит под ногами. Из-за двери доносятся несколько выстрелов и просьбы остановиться.
Никакого сто первого здесь нет.
- Где телепат? - спрашивает Шоу, в его голосе - едва слышное раздражение. Риптайд улыбается, не он один сегодня не нашел здесь, чего искал.
- Его здесь нет, - отвечает Азазаель. Шоу с видимым облегчением снимает горшок с головы и начинает очередную запланированную речь. Азазель кривит губы, это серьезно портит его в целом угрожающий вид. Четверо мальчиков теперь прячутся за одной грудастой девочкой. У девочки блядский макияж, блядские шмотки и откровенно блядский взгляд на фюрера. Эмма бы, вероятно, этого не одобрила, но у Эммы есть генерал, а у них с Шоу - детский сад, телепат оказался херовым телепатом, раз его до сих пор тут нет.
Со стороны Азазеля выбегает еще один недобитый. Человек с автоматом бежит через лужайку, усеянную парой десятков трупов, но это не наводит человека с автоматом ни на какие мысли. Когда он останавливается - дуло целится Риптайду прямо в грудь.
Азазель не двигается, дословно выполняя приказ человека с автоматом.
У человека - дрожат голос и руки. Шансы попасть Риптайд оценивает невысоко, всего раз в пятнадцать выше, чем собственные шансы уклониться или сбить пулю. Шоу от него все еще слишком далеко.
- Азазель, - говорит Шоу, и тот пропадает со скоростью выпущенной из дула пули. Выстрела так и не звучит. На лужайке становится трупом больше, Азазель и не думает сходить с того места, откуда в Риптайда целился идиот с автоматом. С искушением отправить туда вихрь удается справиться только благодаря тому, что руки заняты горшком, который Риптайду только что достался от Шоу. Горшок неожиданно легкий, от чего кажется еще более глупым. Азазель всем своим видом демонстрирует, что не против поиграть с горшком в бейсбол, но это рискует смазать торжественность момента. Девочка с блядским лицом неумело оправдывается и соглашается на предложение Шоу, не подозревая, что совершает изощренное самоубийство.
Риптайд бы ее пожалел, если бы так не хотел отодрать.
...
- Что значит, нет?
Последние полтора часа Риптайд слушал краткий пересказ всех разговоров на яхте, всех разговоров в "Атомном", всех разговоров на вилле. Ааа, отвечала фюреру шлюха, которая на поверку оказалась-таки шлюхой. Ооо. Рука Шоу попеременно оказывалась то на ее голом плече, то на бедре, каждый раз она так искренне подавалась вперед, задерживая дыхание, будто все то время, которое они провели под многолетними глыбами льда, тоже не трахалась. Впрочем, первые несколько минут на подлодке шлюха по кличке Ангел для вида даже поплакала.
От привычного едкого привкуса Риптайда передергивало, но он старательно влил в себя почти четыре бокала. Стало только хуже. Мысли метались между ебаным в рот сто первым и пышным бюстом Ангела со средней скоростью Азазеля, он все сильнее ерзал в кресле, но Шоу был слишком занят планами и шлюхой, чтобы замечать что-то кроме, даже то, что Азазель, отправленный за Эммой, непривычно задерживался.
Риптайду не нужно быть Эммой, чтобы видеть: Шоу злой, как черт, и успокаивается, как умеет, Шоу всегда успокаивает звук собственного голоса и мысли о новой мировой столице. Риптайду не нужно быть Шоу, чтобы понимать: если Азазель вернулся один, что-то пошло радикально не так.
- Нет, - отвечает Азазель, медленно обводя взглядом кают-компанию, - Значит, нет. Там бардак, много солдат, мертвых и живых. И будь у твоего генерала личная красная кнопка, он бы на ней сейчас с удовольствием прыгал. Раз уж больше оказалось не на чем.
- К-как? - спрашивает Шоу, раздраженно поднимаясь, прильнувшая было к нему шлюха испуганно зажимается в углу дивана.
- Говорят, ЦРУ, - пожимает плечами Азазель. - Но все, что можно погнуть из металла - там вокруг дома погнуто знатно.
Они застывают, Шоу и Риптайд, они отлично понимают, что это значит, и Азазель тоже понимает, и его это, кажется, веселит. У Шоу сжаты кулаки - до побелевших костяшек. У Риптайда пересохло во рту, ему не хватает воздуха.
Как когда в Нью-Йорке, он сперва слышит голос Эммы в голове, а потом его вытаскивают из-под кусков лепнины и штукатурки, вокруг все перепачкано известкой и кровью, из-под огромной золоченой люстры торчит нога покойного белого короля, у Шоу твердые руки, но растерянный взгляд, у Эммы, наоборот, дрожат руки и губы, когда она присаживается над Леландом и закрывает тому глаза, у Леланда багровое искаженное гримасой лицо, Риптайд не помнит, кто его вырубил, но помнит, что все это уже было, не так, не тогда, не те, но было, было, было, этому было тесно в висках, оно рвется наружу, щекочет руки, сжимает горло...
- Ну что ж, - говорит фюрер, об его вкрадчивый, нарочито равнодушный баритон удобно возвращаться обратно. - Похоже, один-один.
- Поискать? - интересуется Азазель. Шоу задумчиво рассматривает свою новую шлюху.
- Не стоит. Она не пропадет, а у нас есть дела поважнее. Когда закончим - найдем... и проверим, насколько нашей белой королеве по-прежнему можно доверять. На сегодня вы свободны.
Теперь он не будет снимать свой горшок даже во сне, думает Риптайд. Он будет трахать Ангела в горшке, думает Риптайд. Азазель ждет его в рубке. Риптайд подходит к нему вплотную и поднимает левую руку, чтобы смахнуть застрявшую в жестких черных волосах хвоинку.
И бьет правой под дых - резко, проворачивая кулак.
...
За это Азазель приводит его посмотреть на завернутый причудливым коконом забор, из которого до сих пор пытаются выпутать посиневшие трупы.
1962, май
Столица "Монополии", подпольных казино и борделей сорвала погодный банк, в Атлантик-сити дохера палящего солнца, влажной духоты и горячих брызг, соленого ветра, белого песка и голых задниц, тут лето - досрочно, оптом, взахлеб. Лишних полминуты в пальто - и рубашка намертво прилипает к мокрой спине, но Риптайд не торопится раздеваться, а девчонка не торопится отпускать его руку.
- Так много танков, - говорит она, все те полчаса, что им пришлось торчать в советском министерстве обороны, не отлипавшая от окна. - Это... война, да?
Азазель фыркает, Шоу оборачивается уже от дверей, чтобы снисходительно улыбнуться.
- Парад, Ангел. Это то, чем заканчиваются войны. И - чем они начинаются.
В "Чалфонт-Хаддон Холле" они снимают весь одиннадцатый этаж, бассейн - прямо на балконе, окольцовывающем восемь личных номеров и гостинную размером в шесть рубок, в сотне метров от балкона плещется океан. Стоило Эмме пропасть, и Шоу вспомнил, что он по-прежнему белый король, он отвоевывает свое американское королевство с той же всепоглощающей самоотдачей, с которой до этого два месяца предавался затворничеству в северных водах, кажется, даже фюреру стало тесно в толстых стенах ядерной консервы. Он и не думает прятаться, используя фальшивые документы из чистой вежливости к традициям, половину вечеров Шоу проводит в Нью-Йорке, половина знакомых из Нью-Йорка днями гостит у него, некоторые - даже уезжая, пребывают в полной уверенности, что казино в подвале принадлежит фюреру, кому же еще.
Риптайду нравится в казино, но больше - на променаде, современные фешенебельные отели там чередуются с вычурными домиками, разукрашенными, как пасхальные яйца, его все время тянет их потрогать, чтобы убедиться, что это не фанерная театральная декорация. В одном из них он покупает себе мороженого у чопорной старушки, затянутой в синее атласное платье с буфами на плечах, но стоит выйти - Риптайд снова не верит, что зеленая потрескавшаяся дверь не нарисована на картоне. И шляпы, мать его, какие тут ходят шляпы, и каблуки, и ноги, и буфера, здесь не раздражает даже французская речь, которой кичатся портные, да что там, здесь не раздражает даже Азазель, особенно, когда его нет поблизости. Уже две недели Риптайд живет в раю, и предпочитает не задумываться о том, что для этого где-то раньше ему пришлось умереть.
- Ты совсем не говоришь, никогда-никогда? - расстегивая ему ширинку воркочет пышнотелая шатенка, такая же курносая, как Ангел, но сейчас этого не видно. Она чертовски понятливая, хотя сперва боялась идти за ним на пляж, мало ли, но теперь расслабилась и отлично расслабляет его, у нее очень умелый язык и цепкие руки, ползущие под рубашку, царапающие грудь, слишком слабо, но пусть. Шезлонг под ним не качается, бархатный песок струится сквозь пальцы, волны шумят совсем рядом, чего еще желать.
В отель Риптайд возвращается к рассвету, под завязку накачавшись океаном, мартини и сексом, с открытого балкона долетают голодные крики ранних чаек и что-то еще. На балконе ветрено и прохладно, чуть поодаль, напротив бассейна к перилам жмется Ангел, на ней - пурпурная комбинация, ветер треплет спутанные волосы и кружева. Риптайд подходит ближе и набрасывает пиджак ей на плечи. Плечи под пиджаком мелко дрожат, и он не убирает рук, хотя после бешеной ночи на пляже у него сейчас даже на Мерлин не встанет.
По смуглым щекам текут слезы.
- Все нормально, - говорит она, тряхнув головой, скрывая под длинной челкой заплаканные глаза, вместе с косметикой пропали лет десять, она выглядит младше Альбы, младше рыжей Нормы из "Атомного", а той и двадцати не было. - Ты не подумай. Все нормально.
По-прежнему держа за плечи, Риптайд уводит ее к себе, Ангел не сопротивляется, но идет неуверенно, прямо как сегодняшняя шлюха на пляж, ему почти хочется вложить ей двадцать баксов под бретельку. Вместо этого он усаживает ее в кресло и разливает мартини по бокалам, хотя от спиртового привкуса его уже порядком тошнит. Мартини Ангел выпивает залпом и тут же тянется за бутылкой, чтобы налить еще.
- Спасибо, я... нет, ты правда не подумай. Просто перебрала. Такое, знаешь, блядство в голове.
Во всем остальном сейчас - блядства на удивление нет. Риптайд растягивается на кровати, подперев висок согнутой в локте рукой, вертит бокал и пытается не вырубиться.
- Дарвин, мы... нет, они идиоты, да... но блин, он же это... ада... а-да-пти-ро-вал-ся?
Риптайд качает головой. Он здесь не для того, чтобы ее успокаивать. И тем более не для того, чтобы вестись на дешевый съезд.
- Я не хотела, - говорит Ангел, обхватывая себя руками, грудь рискует вывалиться из тугого корсета, Риптайду почти видны соски и родинка чуть повыше правого. - Я правда не хотела. Ну мы же могли просто разойтись да? Ну, как в разные стороны, ну нахрена они это?
Он пожимает плечами, отпивая мартини, он и сам до сих пор не понимает, нахрена. Он сам, стоя за спиной у Шоу, даже испугаться не успел, когда ярко-алые круги взрезали воздух и понеслись на них. Все эти круги фюрер, не поморщившись, сжал до размера крупной сливы. И скормил ее предателю, проработавшему двойным агентом меньше двух минут.
- Я ни при чем, я их не просила, - ее зубы постукивают о край бокала, по щеке снова катится слеза. - Мистер Шоу - он же не злой...
Риптайд улыбается. С каждым глотком Ангел становится ближе к правде.
- У меня много было. Ну, понимаешь. Ну, типа... клиентов, - в третий раз она доливает бокал до самых краев и тут же расплескивает мартини - на стол, на пиджак, на голые ноги. Смущенно улыбается, и пьет, и улыбается, откидывая волосы с лица, уже совсем не стесняясь припухших глаз. Он вспоминает, как впервые надрался сам - Шоу на вечер оставил его в гостинице в Женеве, а он последовательно выстроил на столе все бутылки из мини-бара, никакого повода не было, просто был пустой огромный номер с ростовым зеркалом у стола, это было прикольно - пить, чокаясь с зеркалом, морщась от слишком горького или слишком сладкого, закинув ноги на подлокотник кресла, которое вертелось все сильнее, фюрер нашел его в уборной, и, кажется, даже особо не ругал, впрочем, эту часть Риптайд и в лучшие времена помнил смутно. Ангел такая же, дерганая и жадная, как будто это первая бутылка мартини, которую при ней оставили без присмотра. Ему почти не жалко пострадавшего пиджака.
- Я их вижу, все девочки так. Пара извращенцев - и понимаешь, от кого держаться подальше. Ни за какие деньги, иначе найдут потом по кусочкам. Бегал за мной один из Висконсина, цветы носил, придурок. Пришлось кадрить охранника, обычно тех, кто не буянит, просто так не выставляли у нас. Смешно, знаешь, я с ними об этом никогда не говорила, там. Они такие, типа делали вид, что я к ним прямо из колледжа на пару недель отпросилась, придурки. Типа, нет-нет, нам совсем за тебя не стыдно, а я будто не вижу, как Мистик на меня пялится, как эта ЦРУшная сука кривится. И как остальные отпялить меня хотят.
Редкий случай, обычно его раздражают пьяные бабы, Ангел - наоборот, они с мартини созданы друг для друга, с каждым новым глотком ее голос - мягче, размереннее, шелковистее. Риптайда качает на нем, как на волнах, когда он выныривает в очередной раз - пиджак на полу, бутылка наполовину пуста, Ангел смеется, поправляя бюстгалтер, сетчатые татуировки на ее предплечьях шевелятся в утреннем свете. За ее спиной, у самого входа с балкона, стоит Азазель.
- С тобой классно, - говорит Ангел. - Мистер Шоу, он... я... как-то не по себе от него бывает. С ним так не посидишь. Купишь мне еще мартини завтра?
Азазель кривит губы в ухмылке и качает головой. Риптайд улыбается и кивает - им обоим.
- Слушай, а... ничего если я у тебя тут немного посплю? Ты же... ну... ты же не будешь, ну... правда?
Ему все-таки приходится подняться - чтобы довести ее до постели, Ангел вешается ему на шею и горячим, приторно-сладким "кру-у-уто" будит Риптайда окончательно. Он косится на балкон. Азазель, ублюдок, и не думает пропадать.
Уложив ее на кровать, Риптайд раздевается до плавок и направляется к бассейну.
Азазель пропадает в пламени, когда между ними остается пара шагов, но возвращаться теперь - глупо. С перил над ним пронзительно хохочет наглая чайка. Риптайд затыкает ее ветром и плавает до полудня, пока не выматывается настолько, что отключается, едва опустившись на шезлонг.
- Опять сбежал, - смеется ветер у него над ухом, или не ветер, но уже неважно.
Продолжение по ссылке
-
-
13.07.2011 в 15:47маленький, маскирующийся апдейт, собака поймала тебяинтересно, что будет когда Азазелю надоесть... или Риптайд успеет собраться с мыслями... прямо жду не дождусь
-
-
13.07.2011 в 16:25бгг, мы такие, зашифрованные)) просто это не последний апрель в линейке, так я особо и не кричу:-)хм. big big big bang?:-)
-
-
13.07.2011 в 16:44-
-
16.07.2011 в 17:24очень мило *_*
и Ангел даже прелесть :З живая и несчастная
тучки сгущаются над горизонтами Шоу *предвкушает*-
-
16.07.2011 в 17:34-
-
16.07.2011 в 17:38мне просто кажется, что он наматывает катушку... более медленно и не осознанно
а не потому что бухает меньше
ах, эти душевные травмы мозга, такие волнительные-
-
16.07.2011 в 17:41-
-
16.07.2011 в 17:43-
-
03.08.2011 в 20:35.. часть "1962, опять апрель":
Все карты в руки, а на руках нет даже младшей пары. Как когда зимой, все еще в Париже - на нем пальто с чужого плеча, короткие рукава заканчиваются задолго до запястья, руки ничем не согреть. (с)
Как Тогда зимой, наверное?
Остальное.. если вы еще не забыли мой ник - то знаете мое мнение о том, что пишете. *____*
-
-
03.08.2011 в 21:31я подумаю, стоит ли это убирать в бета-версии, но в процессе - мне захотелось вот именно так, но я в целом, как видите, люблю
ебать козуместами нетрадиционный подход к языку:-)не забыл, спасибо, очень приятно, что и вы нас не забываете:-)
-
-
03.08.2011 в 21:54Нетрадиционный подход к языку и стиль в общем - это да, он у вас есть и это кру-у-уто. *_____* НО. В данной ситуации это выглядит исключительно как опечатка. т__Т Вот как мозгом не извернись, а все же.. ну..
-
-
03.08.2011 в 21:55