в интересах революции
Название: Вот, как кончится мир
Автор: JFL
Персонажи: Азазель/Риптдайд, Фрост, Шоу
Рейтинг: NC-17наконец-то
Дисклеймер: все, что не принадлежит Мэттью Вону, принадлежит алфавиту.
Статус: wip
От автора: автор не читал комиксов и не будет, не смотрел остальных фильмов и не будет, и вообще мимо проходил. потенциально: AU, OOC и т.д. автор позволяет себе довольно свободное обращение с историческими датами там, где ему это выгодно, пользуясь тем, что в комиксах, которых он по-прежнему не читал, позволяют себе и не такие автоAU.
1961, ферваль-июль1961, февраль
- Vjerchenyy, - цедит он, окинув Риптайда беглым взглядом. Пожалуй, мешать скотч с мартини на посту - плохая идея. У Шоу временами бывают: генералы, министры, секретари, президенты, диктаторы, агенты. Но размалеванный мудак в маскарадном костюме из его кабинета вышел впервые.
- Кто звонил в эскорт? - интересуется Риптайд. Изогнутый хвост ночного посетителя неприятно двоится в глазах.
“Дурак”.
От голоса Эммы в голове он стремительно трезвеет, но красный хвост продолжает покачиваться, пока его хозяин изучает ассортимент барной стойки.
Как живой.
“Он настоящий”.
- Значит, у Шоу испортился вкус, - вслух констатирует Риптайд, все еще достаточно пьяный, чтобы не оглядываться на дверь кабинета. Перед ним, водя пальцем по этикеткам, порой брезгливо морщась, прохаживается абсолютная концентрация абсурда. Этот красный платок в кармане черного френча. Этот меч в левой руке, прижатый к плечу на японский манер. Этот русский акцент.
“Заткнись”
Ослепительно улыбаясь, Эмма садится на подлокотник его кресла. И как бы невзначай прижимает колено к яйцам. Не алмазное - и на том спасибо.
- Вторая слева, - бросает она красному ублюдку. - Замечательный гаванский ром.
Риптайду кажется: даже пот на его спине превратился в льдинки, теперь они, подтаивая, скатываются к пояснице, ужасно хочется почесаться, поежиться, дернуться. Он вжимается в спинку кресла и не двигается. И даже не создает торнадо, которое размажет эту суку по огромной репродукции “Колосса”. Он ведет себя очень хорошо, наблюдая, как красный говнюк, расхаживающий по гостиной Шоу, точно у себя дома, наливает себе рома в стакан, небрежно подхваченный хвостом.
“Выбирай выражения” - голос Эммы в голове трещит, как тонкий лед. Больше телепатов Риптайд ненавидит, когда его трогают. Больше, чем когда его трогают, Риптайд ненавидит трезветь. Теперь он трезвеет окончательно и бесповоротно.
Он впервые слышит, как Эмме - страшно.
В абсолютной тишине два кубика льда падают в стакан, обвитый красным хвостом. Потом на пороге кабинета возникает Шоу и произносит очередную запланированную речь.
Так они знакомятся с Азазелем.
1961, по-прежнему февраль
От безделья под жарким солнцем – плавятся мозги, типографская краска облазит с газет на пальцы. Он все равно нихрена не понимает по-испански, но полдень, заставший человека у бассейна, обязан застать его во время небрежного пролистывания местной прессы.
Риптайд складывает самолетик из разворота с фотографией Кеннеди в Конгрессе, и некоторое время мелкими смерчами гоняет его над застывшей лазурной гладью. То ли от бликов, то ли от хлорки – режет глаза. Самолет пикирует на дно, подводные вихри рвут его на мелкие ошметки. Он поминает Кеннеди и прочих безымянных жертв бумажной авиакатастрофы джином, разбавленным тоником только потому, что неразбавленный джин в полдень пьют только хронические алкоголики, к тому же все дело в волшебных пузырьках.
Поиски бутылки на ощупь не увенчиваются успехом. Зато в поле зрения попадает что-то слишком омерзительно красное для такого прекрасного солнечного дня. Его джин – издевательски покачивается в хвосте. Ну не урод, а?
- Это цивилизованный дом, - Риптайд старательно выговаривает все согласные, иначе, он знает, эффект смажется. – Обезьяньи рефлексы изволь проявлять где-нибудь в другом месте.
- Hmph. – раздается слишком близко над ухом. А потом перед Риптайдом возникает стена огня.
…
…он горит – изнутри и снаружи, каждой клеткой, он – стремительная плазма, растянутая до бесконечности, скомканная в кулаке.
Он сидит на земле. А на него несется огромная масса шерсти и клыков…
…
- Effectivno, - комментируют из-за спины. Едва слышно – из-за птичьего гвалта, суматошного улюлюканья, визга, жужжания, шипения, шелеста. Над головой – не видно солнца из-за густых крон. Вокруг – сплошная многоуровневая шевелящаяся зеленая масса. Впереди – два сломанных дерева и одна мертвая горилла. Риптайд не помнит, как оказался на ногах, но пальцы и загривок до сих пор покалывает.
А бежевые брюки - безнадежно испорчены.
- Мне нужен новый костюм, - бросает он, не оборачиваясь. Так с этим, красным, удобнее всего говорить.
Риптайд слышит:
- Lehhko.
А потом он снова горит.
…
В Париже зима и ночь, костюм приходится искать дважды. Первый – безнадежно заляпан кровью не слишком сговорчивого портного. За полчаса в столице пиджаков от кутюр Риптайд успевает узнать: терпение свойственно его красному спутнику еще меньше, чем многословие.
Когда он, подставив лицо медленно кружащемуся снегу, повязывает шейный платок – руки почти не дрожат.
- Жарко, - говорит Риптайд и смеется – громко, искренне. В первый раз за черт знает сколько лет.
1961, март
Он просыпается от крика, утробного, истошного. Рука уже нацелена на звук, но звук раздается из-за стены, а за стеной – спальня Эммы. Риптайд грязно ругается и набрасывает халат. Это значит, фюрер снова ночует у нее, это значит, фюрер с утра будет не в духе, а это – понятно, что значит.
Сон безнадежно испорчен. Или вовремя прерван, как посмотреть.
Во сне были лианы в форме хвостов, хвосты в форме лиан, Шоу с красными руками, беспардонно лапающими, разворачивающими, раскладывающими…
В гостиной – пробирающий запах спирта. И хруст.
На ослепительно белой мраморной столешнице аккуратно нарезаны соленые огурцы. И черный хлеб. И что-то с виду мясное, но Риптайд не поручился бы. Красный – в неизменном черном френче – удобно устроился на вертящемся стуле и приветственно машет ему бутылкой.
Бутылка с надписью кириллицей на этикетке выглядит еще более дурацкой, чем имидж красного. Но от рюмки Риптайд не отказывается. Кашляет, плюется, смаргивает слезу. Как будто Шоу крепко разозлился и засунул ему в пищевод чертов ядерный реактор.
Красный деловито хрустит огурцом. Мутной жидкости в бутылке – наполовину.
- Дешево, - говорит Риптайд, продышавшись. И с сомнением косясь на чудовищную закуску.
Красный разливает снова, вблизи вонь от бутылки – совсем жуткая, Риптайд жалееет, что спустился вниз. Примерно так же, как телепатов, он ненавидит попадаться на чужие крючки.
- Вот это – дешево, - красный кивает на "Колосса". – А это – забавно.
Вторая рюмка идет легче. Вместе с искрами, пронзающими мозг насквозь, до Риптайда доходит: красный внезапно говорит без акцента.
В этом есть что-то трогательное. То ли в огурцах, то ли в задумчивом взгляде светло-голубых, неожиданно красивых глаз.
Хотя кого он обманывает. Глаза вышибли его сразу. Риптайд косится на кресло, к которому его не так давно прижимало острое колено Эммы.
- Почему Азазель? – спрашивает он невпопад.
- Как назвали, - пожимает плечами красный.
- Где он тебя нашел?
Красный опять разливает, Риптайд надеется только на то, что это не технический спирт. В голове одновременно слишком ясно и слишком шумно. Первые признаки отравления.
- Он? – смеется красный. – Это я его нашел.
"Колосса" за его спиной слегка пошатывает. Черный хлеб оказывается свежим и идеально подходящим. После третей Риптайд решает, что отступать некуда и тянется за огурцом.
- Ты псих.
- Зачем ты его боишься?
Чертовы, чертовы, чертовы глаза.
- Лучше так, чем съехать с катушек и решить, что ты демон, - за эти слова тут же становится неловко. После прогулки за костюмом Риптайд не собирался этого говорить.
- Он демиург, - кивает красный, ничуть не смутившись. – Но мелковат, как для бога.
Риптайду очень хочется его умыть. Лоснящаяся красная кожа с черными полосами категорически не подходит этим слишком адекватным, как для допитой бутылки глазам. Отодрать мочалкой. Рано или поздно под этим маскарадом появится что-то настоящее.
- Зачем? – спрашивает красный, и Риптайду становится неловко, он, кажется, уже некоторое время говорит вслух. Самое время уходить, но ноги предательски деревянные, намертво приросли к стулу.
- А-за-зель, - по слогам произносит он, будто пробуя на вкус. Свыкаясь с тем, как чудовищно это звучит. – Чего тебе от меня надо?
Пламя вспыхивает и гаснет, и снова вспыхивает. Столешница – чистая. Риптайд начинает сомневаться, не привиделось ли ему. Все эти огурцы, и хлеб, и…
- Это не Гойя, - улыбается Азазель. – Его звали Асенсио. Хороший был мальчик. Очень любил учителя и рисовать. Ты любишь рисовать?
Риптайд молчит и старательно не смотрит вниз, на руки. Пальцы привычно покалывает. Еще немного, и он разнесет ублюдка к чертовой матери. Вместе с чертовым «Колоссом».
- В вашем мире столько шедевров, созданных талантливыми учениками. Tjebe pora povzroslet.
Он исчезает прежде, чем вихрь срывается с пальцев. Звенит битое стекло. Так Риптайд знакомится с Азазелем по-настоящему.
1961, апрель
- Жиды намного хуже Гитлера, - улыбается Шоу. Партия в бридж с министром сельского хозяйства в самом разгаре. Каркано без спутников, поэтому Риптайд тоже в игре. Закономерно, не Азазеля же звать.
- Эти его "соглашение о флоте" с бриттами, плебисцит в Саарской области, Рейн под лозунгом "извините, подвиньтесь", Испания, австрийский аншлюс, Мюнхенские соглашения… да он ребенок по сравнению с паразитами, обремененными многовековым опытом выживания и выжимания всех соков. Мы с вами, синьор Мигель, свидетели пресловутого заката Европы, позволившей править миру безумным детям. Сперва эти дети так радуются, что родители купили им новый круглый стол, что дарят жидам кусок бесплодной пустоши. Потом они вытирают им сопли, ну как же, Холокост. Они никогда не расплатятся за Холокост, вы понимаете? они, виноватые только в том, что находились вместе с умирающими жидами на одном земном шаре. Проценты по долгам растут в геометрической прогрессии к их выплате. Но дети не умеют считать, и не проходит десятка лет, как они вынуждены закрывать глаза на военные вторжения, из вежливости называемые операциями по поимке.
Риптайд едва сдерживает зевок. С тех пор, как в прошлом мае среди бела дня на глазах у десятка жителей Буэнос-Айреса "Моссад" похитил Эйхмана, у Шоу это стало любимой темой. В бесконечных разговорах он в равной мере мешает с дерьмом и янки, и советов. Благо, здешняя политическая фауна относится к нему с пиететом, считает тем еще умником и слушает, разинув рот. Половина из них положила на счета изрядные суммы только за то, что у Шоу на руках несколько пакетов документов на разные имена. После Эйхмана, по паре паспортов досталось и Риптайду с Эммой.
До конца прошлой осени Риптайд не верил своим глазам и ушам. В конце концов, он мог заблуждаться. Принимать желаемое за действительное. Судить по себе.
К началу зимы стало ясно: ему не показалось. Чужое чувство порой ощутимо давило на затылок, заставляло оглядываться в самый неподходящий момент, пахло гнильцой и сыростью.
Шоу боялся.
- Для этого у него есть мы, - сказала тогда Эмма, которая, разумеется, унюхала. На Риптайда она при этом смотрела достаточно многозначительно, чтобы больше ничего не говорить. Еще пару недель он старательно избегал любых мыслей о немцах, жидах и судах, просто на всякий случай.
Но их с Эммой Шоу оказалось недостаточно. Поэтому в феврале, в разгар аргентинского лета – на вилле появился Азазель. Почетный член Клуба адского пламени.
От скуки Риптайд берется сыграть контракт под реконтрой. Играя в паре с Каркано, приходится брать инициативу в свои руки. От него - минимум активности, минимум выигрыша, и тот за счет чистого везения, с такой осторожностью Риптайд понятия не имеет, как аргентинец вообще рискнул появиться на свет. У Каркано холеные руки, орлиный нос и цепкий взгляд, всю войну он просидел послом в Британии, и до сих пор не может избавиться от подхваченных там манер.
От жидов разговор переходит на кредитование фермеров, и Риптайд окончательно теряет его нить. "Передай Азазелю, что он ебаный халявщик", - активно думает он в сторону Эммы, раздавая карты.
"Ты заигрался", - приходит от нее неожиданно быстро, холодной пощечиной.
"Если я буду играть вслепую, ты тоже ничего не увидишь" - старательно думает он.
"Я не о картах, дурак".
Азазеля Эмма по-прежнему сторонилась, порой Риптайду приходилось терпеть ее общество в гостиной, когда Шоу запирался с тем в кабинете. Однажды Риптайду довелось услышать обрывок их разговора о многомировой интерпретации и квантовой запутанности. Больше он не понял из-за кошмарного акцента, которым Азазель, похоже, искренне гордился, но в голосе красного сукина сына отчетливо слышались глумливые нотки.
- Нормально, да? – спросил он тогда, скорее у Колосса, чем у Эммы. – Каждая хвостатая тварь теперь имеет свое мнение об Энштейне.
- Янош, - сказала Эмма, вслух у нее порой получалось даже холоднее, чем мысленно. Идеально ровная спина, идеально уложенные волосы, в тот день она не выходила из дома, но это ей не мешало. Алмазная структура. Риптайда резко замутило от этих правильных линий. У него, черт возьми, было хорошее настроение. – Ты очень ценный член клуба. Но Азазель – бесценный союзник. Не стоит заставлять Себастьяна делать выбор.
Шоу боялся жидов. Эмма боялась красного русского демона. Каркано боялся возвращения Перона. Риптайд взял три взятки в миноре и две в мажоре. И решил, что сегодня ничего не боится.
"Помешай мне", - зло думает он, облизывая мартини с губ. От инея в голове скоро начнут рваться сосуды, как обледеневшие провода.
"С ним даже Себастьян не играет на равных".
Брови у Риптайда ползут вверх, со стороны может показаться, что сыгранный контракт его здорово удивил. Каркано, разумеется, замечает и неодобрительно поджимает губы.
Все эти три месяца Азазель беспрекословно исполнял распоряжения Шоу. Пару раз он здорово пригодился – запугивать американцев. Когда он не требовался фюреру для выездов или разговоров, он бесцельно слонялся по дому или пропадал ненадолго, появляясь порой с каким-нибудь бессмысленным мелким животным, порой со свежей «Правдой», порой со следами помады, порой нетрезвым. Он выглядел куда менее озабоченным захватом мира, чем полагалось бы здравомыслящему демону.
Порой с ним было по-настоящему весело, но скунса, паленой турецкой водки и прыжка с Ниагарского водопада Риптайд ему до сих пор не простил.
"Ты знаешь о чем-то, чего не знает фюрер?" - думает он, старательно пожимая руку Каркано, ослепительно улыбаясь, благодаря за отличную партию, отдавая аргентинца в руки Шоу для последнего разговора за совсем закрытыми дверями.
"Ты слишком много на себя берешь, ладья".
"А ты слишком дрочишь на вашу бесполезную иерархию", - думает Риптайд, старательно не думая о том, что об этом все-таки не следовало так громко думать.
Еще он думает: "погремушки". Еще он думает: "кому какая разница, как вы там называетесь, если вас все равно осталось двое да я, да чокнутый красный, которому похуй". Еще, это совсем некрасиво, но его уже несет, на выходе из кабинета он спустил себя с рук, как обычно спускал ветер, Риптайд думает: "Даже Шоу положить на это дрочево, только вы с Леландом кончали об королей, королев, офицеров, но Леланд благополучно сдох, и теперь всем, кроме тебя, на это положить".
Риптайд отлично знает, что у Эммы – порядочный радиус. Поэтому ему рискует стать больно. Или очень больно. Или слишком больно и слишком скоро. Стоит степенно закрыть дверь кабинета, из гостиной он вылетает пулей, она по-прежнему не сказала ему ни слова, а значит либо отвлеклась, либо определяется с методом воздействия. Риптайд все еще помнит, что решил ничего не бояться разнообразия ради. Но он очень не любит боли, а Эмма очень об этом знает.
Адское везение – в коридоре он едва не сбивает с ног Азазеля, теряя драгоценные секунды. Вцепившись ему в плечи и чувствуя, что опаздывает, Риптайд все равно улыбается, потому что так будет гораздо надежнее.
- О! Ты давно был на Северном полюсе? А в Сахаре? А в Атакаме? А…
Крыша внезапно наваливается ему на голову и погребает под собой, превращаясь в тесный гроб. Ему некуда бежать и нечем кричать. Он чувствует, как на щеках проступают глубокие морщины. Как высыхают и с треском лопаются глазные яблоки. Как зубы вываливаются из прогнивших десен. Он из последних сил цепляется за обрывки мыслей, которые все менее реальны, потому что распадаются вместе с нейронными связями.
Последнее, что он точно помнит: где-то между всем этим был огонь. Должен был быть огонь. Иначе Азазель – последняя сука.
1961, все еще апрель
…первой, разумеется, возвращается боль. Странная, давящая на сплетение и спину одновременно.
…вторым, разумеется, возвращается страх. Из него что-то льется, а он ничего не может сделать. Риптайд зажмуривается. Ему плевать, остались ли у него глаза, но он не хочет видеть, как харкает собственной кровью, или кишками, или чем там еще. Ему все равно нечем дышать, так что все это скоро закончится.
…третьим, разумеется, возвращается любопытство. Чертово "а что же дальше?", которое всегда держало его на ногах, даже когда ноги не держали. Оно больно колет под ребро, когда земля внезапно начинает вращаться, а потом он оказывается крепко прижат к земле, и чья-то рука зажимает ему нос, и чья-то рука крепко держит за шею, и поток воздуха – горячего, соленого – стремительно входит в него, заполняет грудную клетку, давит страх под собой, потому что для страха не остается места.
Риптайд сжимает руку в кулак, в пальцах – песок и мелкая галька. Его все еще трахают воздухом, он не может пошевелиться, оторваться, остановиться, он вынужден дышать, хотя ему нечем, к нему присоединили адскую машину, которая накачивает его кислородом. Перед глазами, когда Риптайд все-таки вспоминает, как их открывать – черно-красные пятна.
Потом он сгибается в приступе надсадного кашля, плюется слишком густой слюной, его мутит, песок – везде, на языке, на зубах, на губах, перед глазами, он едва не падает в него, когда рука подгибается, но за плечи держат слишком крепко.
- Ты, - хрипит он, когда снова может дышать, промаргиваясь, чтобы разогнать мутную пелену, которой снова заволокло глаза, сухие и жгучие, будто туда тоже от души насыпали песка, впрочем, почему будто. – Какого черта?! Откуда столько… воды?!
Азазель смеется и помогает ему сесть. Сзади – пальмы. Впереди, сколько хватает взгляда – море, сперва лазурное, потом зеленое, потом синее, как платье Эммы. Эмма. Твою ж мать. Он ничего не может с собой сделать, рука сама тянется к лицу и застывает в последний момент, подрагивая.
- Cto ty sobirajeshsja tam najti? – спрашивает Азазель, и Риптайду вдвойне неловко. Он зло проводит рукой по волосам, еще сильнее пачкая их в мокром песке, и оценивает ситуацию. Костюм в говно, правая туфля где-то потерялась, рубашка разорвана в паре мест.
- Бога, - коронная вежливая улыбка номер тридцать пять "а не разведал бы ты для меня дорогу к чертовой матери?" искривляет губы без лишних усилий с его стороны. – Раз уж зеркала нет, придется довольствоваться руками. Что это все значит, не изволишь объяснить?
Азазель пожимает плечами, мокрый до нитки, но даже не расстегнувший китель. Только платок в нагрудном кармане отсутствует, и неожиданное черное там, где всегда было красное, раздражает сильнее, чем должно бы.
- Смерч такого размера не прошел бы незамеченным. А Шоу сейчас не нужно лишнее... шоу. Внимание всего мира должно стремиться к Турции, где янки скоро заработают очевидное преимущество. Аномалию списали бы на секретное оружие, испугались бы, отвлеклись – собирать разведданные. Нарушилась бы экспонента, которую мы так старательно выстраиваем.
Риптайд смотрит на него, не моргая. Азазель – мечтательно рассматривает солнце. Несмотря на то, что он снова не выебывается со своим дурацким акцентом, Риптайд не понимает ни слова. Звуки разлагаются в голове раньше, чем обретают смысл. Это мокрая холодная ткань, омерзительно липнущая к телу, мешающая двигаться, тяжелая, грязная. Это слишком ясные и слишком спокойные глаза, будто слепые – иначе как он может так долго, не моргая, пялиться в ослепительно яркое небо. Это острый камень под задницей. Это…
- Смерч? Какой. Такой. Смерч?
- Ну знаешь, тебе виднее.
Риптайда снова тошнит.
- Не помню никаких смерчей.
Азазель впервые отвлекается от солнца и смотрит на него. Ощупывает его глазами настолько пристально, с ног до головы, что это уже почти непристойно. Кажется, он и раньше такое проделывал, но Риптайд был слишком весел или слишком пьян, чтобы запомнить.
- Начал ты еще в доме, - скалится он, снова делаясь беззаботным - Но я тебя быстро убрал. Времени на раздумья было маловато, пришлось ориентироваться на память.
- И куда ты меня… убрал?
- На глубину пять метров под уровнем моря. Стоило бы поглубже, но даже там весьма паршиво, давит.
- Под ковер, - обреченно констатирует Риптайд, вспоминая гору окурков на прошлой неделе, когда они оба слишком увлеклись игрой в дартс, чтобы думать о пустых формальностях вроде пепельниц. На рассвете Риптайд попал в него третий раз, и все-таки выиграл пари. На то, чтобы разобраться с пеплом, у них ушло меньше минуты. – Ты убрал меня под ковер.
- И по ковру пошла отличная волна, - смеется Азазель, довольный, как ребенок с огромным леденцом в руке.
Уравнение из смерча, глубины и волны отнимает у Риптайда добрых полминуты. Потом он смотрит на Азазеля гораздо более холодно.
- И куда пошла волна?
- Атолл Уэйк – теперь совсем голый атолл.
- Там же… американская база, да? – уточняет Риптайд, от сочетания жары сверху и холода по всему телу его начинает потряхивать.
- Не-ет, - потягивается Азазель, которого вряд ли беспокоят такие мелочи. - Там была американская база.
- Ты… чертов русский отморозок, ты – уничтожил – мной – американскую – базу?
- А что мне еще оставалось делать? Такие хорошие смерчи не должны пропадать.
"Он настоящий" - невпопад вспоминает Риптайд.
И почему-то верит.
1961, все тот же апрель
Он просыпается внезапно, вжимаясь в постель, инстинктивно разворачивая руки ладонями вверх, и отмечая: правой что-то мешает.
- Одевайся быстрее, - говорит тот же голос, который его разбудил. После этого Азазель отпускает его плечо и отходит к окну, принимаясь барабанить пальцами по подоконнику. С тех пор, как они вернулись в особняк, прошло три дня.
За это время ни с Эммой, ни с ним Риптайд не обменялся ни единым словом. Ему повезло, Шоу часто требовался водитель и телохранитель. А вечерами нужно было просто поменьше мелькать в общих помещениях.
Фраза "да пошел ты" застревает в горле, как слишком предательская. Так сливаться Риптайду не позволяют остатки самоуважения. Над фразой получше он думает минуты полторы. Заодно, стоя у распахнутого шкафа, он думает над тем, какой галстук лучше подходит к серой тройке.
- Быстрее, - доносится от окна. Риптайд впервые слышит в этом голосе отчетливое раздражение. – Опоздаем.
- На собственные похороны не опаздывают, - цедит Риптайд, и одевается нарочито неспешно. До сих пор Азазель делал вид, что усвоил правила игры. Утро – личное время, не предназначенное для разговоров, вежливые реплики можно пропускать, чтобы не утруждаться, из чужих газет не делают бумажных самолетиков, из чужих тарелок не едят, из чужих стаканов не пьют, на чужую территорию не заходят без приглашения.
Особенно ночью.
Теперь, завязывая узкий полосатый галстук в крестовый узел, Риптайд пытается определиться: Азазель мудак или ублюдок. От окна доносится все больше звуков – шорохи, постукивания, покашливания. Для того, чтобы определиться, Риптайду вовсе не обязательно смотреть на Азазеля, так что он и не смотрит.
В газетах писали о тропическом шторме, который угробил несколько сотен человек и почти дошел до Гуама. Шоу ничего не заподозрил. Американцы тоже.
И только Эмма за ужином смерила его торжествующим взглядом, но тут же отвела глаза.
От окна доносится какой-то несвойственный шорох, потом щелчок, потом приглушенное:
- Ты идешь или нет? – будто Азазель говорит сквозь стекло.
Риптайд, наконец удовлетворенный внешним видом, но так и не придумавший ничего соответствующего ситуации, кроме потока обсценной лексики, очевидно лишней, оборачивается. И тут же приподнимает бровь: над привычным френчем вместо головы – летный шлем с опущенным забралом.
Удивиться по-настоящему он не успевает: Азазель воспринимает его движение как знак согласия, как обычно трактуя любое разночтение в свою пользу. В секунду, съедаемую огнем, Риптайд отмечает: раньше тому никогда не требовалось его согласие.
Подумать об этом, как следует, некогда, вокруг слишком светло, со всех сторон напирает толпа. Взвинченная, напряженная, шепчущая, орущая, толкающаяся, отдавливающая ноги, говорящая… говорящая, блядь, по-русски. Риптайд пытается что-то сказать, но не слышит звука собственного голоса. Чужая рука по-прежнему крепко держит его за плечо, и он инстинктивно подается назад, вжимаясь в Азазеля спиной. На него начинают коситься. В лицо дует непривычно холодный ветер, но щеки горят. Впереди, куда устремлены все взгляды, которые еще не устремлены в него, широкий пустой проспект, заканчивающийся площадью, и такая же толпа, расплющенная по другой его стороне. Людьми заполнено все. Окна, крыши, столбы, местами, даже стены, хоть он и не понимает, как. Здесь чудовищно бедный цветовой диапазон: все оттенки черного и темно-коричневого, все оттенки серого, все оттенки белого – и красный, красный, красный. Флаги, плакаты, галстуки, звезды. Справа накатывает гул, по проспекту мимо них движется черная машина с открытым верхом, в ней стоит человек. Толпа вокруг Риптайда одномоментно выдыхает, он ничего не может с собой поделать, выдыхая вместе с остальными, фюрер рассказывал о подобном эффекте, но осведомленность о том, как работает спусковой механизм, не спасает от пули. Под звуки торжественного марша он сливается вместе с толпой на каком-то животном уровне, вместе с толпой встает на носки, вытягивает шею, тянется вперед, он понятия не имеет, к чему и зачем, но ощущение вовлеченности, приобщенности к чему-то исторически уникальному полностью поглощает рассудок. Толпа что-то скандирует, машет флагами, плакатами, детьми, обнимается, целуется, плачет. О том, кто он такой, Риптайду напоминают только цепкие пальцы в кожаной перчатке, сжимающие предплечье.
Кто-то слева что-то ему говорит, но огонь окутывает Риптайда раньше, чем он успевает ответить.
Они – на красной стене, прикрытые одним из зубцов. Отсюда видно, как машина с человеком въезжает на площадь, а за ним на площадь втекает ревущее человеческое море. Первые минуты Риптайд сам себе кажется вырванным зубом, что-то внутри ноет, дергает, требует немедленно вернуться обратно, туда, где все настолько живое, но для того, чтобы обернуться к Азазелю и заставить его вернуть себя на место, нужно обернуться, а он не может отвести от площади глаз.
Под промозглым ветром и редким дождем он остывает, медленно и неохотно. Внутри тугим клубком укладывается слишком много новых эмоций, чтобы думать об этом так сразу. Поверх ложится вяжущее чувство благодарности. Чужая рука по-прежнему покоится у него на предплечье, теперь гораздо более расслабленная. Ветер треплет густые черные волосы, Риптайд не заметил, когда Азазель успел снять шлем, теперь он улыбается, торжественно и счастливо.
- Gagarin, - говорит он, кивая вниз.
Толпа, площадь и стена исчезают в пламени, но музыка по-прежнему звенит у Риптайда в ушах.
В его комнате они не проводят и нескольких секунд, потом Азазель раздраженно бросает:
- Tesno, - и снова тащит их в огонь.
На палубе пришвартованной к берегу яхты Шоу они надираются в хлам, мешая карамельный ликер с водкой. К рассвету Риптайд уже довольно сносно воспроизводит "My rozghdeny, chtob skazku sdelat’ byl’u", фюрер всегда отмечал, что у него хороший слух. Азазель безбожно завирается в версиях перевода, через раз называя пыль былью или наоборот, от этого смысл некоторым образом плывет, что отлично гармонирует с тем, как плывет вокруг все остальное.
- Люблю ее, - задумчиво произносит Азазель, неожиданно четко и трезво. – Красивая. Будет жаль, когда кончится.
- Все кончится, - отмахивается Риптайд. Серьезный Азазель ему не нравится. На этой корме их только что было двое, а теперь он притащил сюда что-то слишком большое и неуместное. Лучше бы за бутылкой сходил.
Волны бьются о пирс, о берег, об яхту. Укачивают. Голова становится слишком тяжелой, и Риптайд утыкается лбом в чужое предплечье.
- Между идеей и повседневностью. Между помыслом и поступком, - отрешенно произносит Азазель, по-прежнему далекий и еще менее понятный, чем обычно. Риптайда это бесит, он заводится, сам не понимая, с чего, и, вскидываясь, выдает на одном дыхании, не особо вдумываясь в то, что несет:
- Все кончится. Мы – не кончимся, понял? Мы будем стоять на обломке самой высокой стены и мочиться на тлеющие руины. Первое и последнее поколение, которому можно все. Будет круто.
Холодные ясные глаза смотрят на него, не мигая. Риптайду хочется тепла и совсем не хочется себя контролировать, он вспоминает, что еще несколько часов назад вообще не собирался говорить с этим сукиным сыном, поэтому он не говорит, а притягивает Азазеля к себе за лацкан, целует – резко, глубоко и порывисто, кусая губы, свои и чужие, охуевая от собственной смелости.
Его отстраняют, неожиданно мягко, но бесповоротно, и все места, где только что было так восхитительно горячо, под завязку заливает жгучей злостью и обидой. Он, мать его, еще никому себя не предлагал.
- Мы не кончимся, - повторяет за ним Азазель слегка удивленно, будто пробуя эти слова на вкус. Потом придвигается, обдавая горячим запахом горькой карамели, и впивается в него губами, крепко, надежно, тщательно исследуя его небо длинным шершавым языком. Риптайд успевает вырубиться, увидеть во сне сотни ядерных грибов и снова прийти в себя. Он пытается вспомнить, обижается или нет, и если да – то на что.
- Если все кончится, кто разрешит тебе все? – смеется Азазель где-то над ухом. Потом где-то за ухом становится влажно, а зубы сжимают мочку, Риптайд тихо стонет и выгибается в чужих руках, и цедит: "Плевать" – сквозь зубы, это же надо было так ужраться, он слышит голос, смутно похожий на его собственный, но слишком хриплый и глухой, голос говорит: "Сделай что-нибудь, наконец", а Азазель медлит, как он ночью с галстуком, и водит пальцами по его соскам сквозь рубашку, неторопливо и задумчиво, будто подбирая код к сейфу на слух, шепча себе под нос что-то про кактусы, и пружина внутри все тянется и тянется и тянется и…
…секс с Азазелем похож на боевой спарринг, только еще быстрее. Они катаются по корме, кусая друг друга, раздирая друг другу спину, пару раз едва не оказываются за бортом, пару раз переносятся, красная кожа оказывается совсем не противной на ощупь, просто очень жесткой, как и сам Азазель, никаких больше поцелуев, они оба сорвались с пружин, но боль, неожиданно понимает Риптайд, не всегда бывает постыдно неприятной, в висках стучит барабанная дробь, будто они снова на площади, но даже если так – ему плевать. Когда он пытается орать, красная рука довольно грубо затыкает ему рот, он тут же впивается в нее зубами, и насаживается, сбивая чужой ритм, глубже, резче, сильнее, и стонет, ерзая возбужденным членом по холодной корме, но правая рука в стальном захвате, а левой он держится за перила, чтобы не свалиться, и когда Азазель наконец начинает ему дрочить, он кончает, кажется, от одного горячего прикосновения, и ослепительно четко понимает, что чувствовала Хиросима.
Его будят красные лучи закатного солнца, бьющие прямо в открытое настежь окно спальни. Все тело по ощущениям – один сплошной синяк, в голове – вовсю идет третья мировая. Что-то из того, что он смутно помнит, ему точно приснилось.
Риптайд ненавидит напрягаться, поэтому предпочитает решить, что приснилось – все.
1961, май
Любимая шутка недели – мы живем в карточном домике. Даже фюрер, услышав, смеялся.
Карты везде. Морских путей. Островов. Атоллов. Рифов. Южного побережья Северной Америки, северного побережья Южной. Аргентины. Чили. Антарктиды. Европы. Турции. Китая. Советского союза. Варшавского блока.
У Шоу не бывает непредсказуемых ситуаций, потому что все ситуации должны быть предсказаны заранее. Буквы латинского алфавита заканчиваются раньше, чем вариации плана, на помощь приходит неистребимый легион арабских цифр.
О картах – все разговоры. На вилле больше не бывает посторонних гостей, зато есть круглосуточные дежурства. Всех своих друзей из хунты, послов и прочих дельцов фюрер теперь принимает на яхте. Потому что кабинет, гостиная, бильярдная – завалены плотными листами расчерченной на мелкие квадраты разноцветной бумаги с галочками, крестиками, пунктирами
- Был я в одном бункере в сорок пятом, - позавчера ухмыльнулся Азазель, нежно гладя кончиком хвоста Восточный Берлин. – Этому еще есть, куда расти.
- Шоу говорил, он был чокнутым, - нахмурился Риптайд, неотрывно следя за выгибающимся красным хвостом. Он больше не казался неестественным, или мерзким, или. Но сколько ни пытался Риптайд вспомнить, когда наступило это «больше» - память сдавалась и отступала.
- Как и любой из них, - пожал плечами Азазель, царапая карту от Берлина до Москвы. – Собрался завоевать мир – изволь сойти с ума.
Риптайд сказал, что это бред. Азазель ответил, что это закон. И перед тем, как скрыться в огненном сполохе, обернулся, добавляя:
- Уж мне-то ты можешь поверить.
- Нет, дорогой, так не пойдет.
Риптайд старательно изучает ту самую красную точку на карте, которую позавчера так ласково гладила темная острая пика. Ему скучно.
- Твои способности управлять барическим и температурным градиентом ничем не отличаются от твоих способностей отжиматься от пола, - продолжает Шоу, глядя на него поверх очков, кончики переплетенных пальцев касаются подбородка. Риптайд поводит плечом.
В кабинете слишком душно. Сесть ему Шоу так и не предложил. Эмма наверняка крутится поблизости, приходится очень тщательно думать, о чем думать. Удобнее всего - об ультиматуме Хрущева, в честь которого фюрер откупорил один из своих лучших коньяков. Азазель коньяку порадовался, но к радости Шоу отнесся скептически, выдав презрительное "Сольет". Хрущева Азазель вообще не любил и пару раз - то ли серьезно, то ли в шутку - уже предлагал Шоу разобраться с гниющей рыбой по правилам, с головы. Одна из принципиальных мелочей, в которых их взгляды расходились кардинально, с первого взгляда их не было вовсе, но стоило вслушаться и присмотреться, они проступали, как невидимые чернила на нагретой бумаге.
Впрочем, амбиций Шоу Азазель, похоже, был начисто лишен, так что расхождение его личного мнения с мнением фюрера не доставляло ему никаких проблем.
- Мозг - это мышца, Янош, - вкрадчивый баритон возвращает его в кабинет. - Когда ты последний раз отжимался?
- Утром.
- Когда ты последний раз регулировал поток воздуха?
Врать Шоу нельзя и нелепо. Правда заключается в том, что Риптайд не помнит. Зато вся мировая пресса помнит за него.
- Где-то с месяц назад.
- Где-то с ме-сяц на-зад, - растягивая слова на слоги повторяет за ним Шоу. - Ты звучишь жалко.
Риптайду плевать, как он звучит. Он хочет наконец получить инструкции и свалить отсюда куда-нибудь подальше, где есть воздух и нет бумаги. Но Шоу, разумеется, не собирается его отпускать. Он поднимается из-за стола, выходит к Риптайду, останавливается слишком близко, двумя пальцами мягко, но холодно и непререкаемо разворачивает к себе его лицо за подбородок, заставляя смотреть в глаза.
- Мы с тобой добились отличных результатов, Янош. И что ты теперь делаешь?
Теперь Риптайд думает, что полтора десятка лет занимался совершенно не тем. Сейчас он все бы отдал за способность мгновенно перемещаться в пространстве.
- Я жду ответа.
- Я все исправлю, - глухо отвечает он, морщась от того, насколько фальшиво это звучит.
- Ты все исправишь, конечно. Во-первых, с этой минуты у тебя сухой закон. Во-вторых, восемь часов в день ты будешь проводить за тренировками по обычной схеме. В-третьих, сходи подстригись, с этим хвостом у тебя дешевый вид.
Риптайд выжимает из себя улыбку. Ему уже не пятнадцать, и даже унижаться он умеет с достоинством.
- Будет исполнено.
Вечером с яхты доносится музыка и женский смех, у Шоу - очередной прием.
Риптайд на берегу играет ветром в городки. Выставляет камни обратно. Снова сносит. Непривычно короткие волосы постоянно лезут в глаза.
- Где точность, Янош? - звучит из-за спины, он оборачивается, пожалуй, слишком резко, но Шоу должен быть на яхте, а не здесь.
Азазель стоит чуть поодаль, заложив руки за спину, и наблюдает за ними без особого интереса.
- Ты совсем забыл, чему я тебя учил, - качает головой Шоу. Риптайд смотрит то на него, то вправо, но Азазель и не думает исчезать. Чертов беспардонный ублюдок.
- Ты - спусковой механизм, - вещает Шоу, обходя его, подходя к камням, присаживаясь на корточки, выкладывая их заново - в четыре столбика. - Ты...
- Я знаю, - раздраженно перебивает Риптайд, стараясь выбросить Азазеля из головы. Пока тот молча стоит за спиной - достаточно туда не смотреть, чтобы убедить себя в том, что на берегу - только он, Шоу и камни.
- ... не саперная лопатка, - заканчивает Шоу, отходя в сторону от камней. - Сбивай первый и третий от меня.
Риптайд торчит на берегу четвертый час, у него пересохло в горле, горят ладони и виски, каждый следующий раз последовательно выходит хуже предыдущего, самая мелкая цель, на которую он способен точно навестись - это яхта, и то, для верности, лучше пускать ветер по воде, так хоть волной достанет.
- Я не могу, - качает он головой, опуская руки.
- Сбивай. Первый. И. Третий. От. Меня. - повторяет Шоу, каждое слово режет воздух, как резкий взмах красного хвоста.
Вихрь слетает с пальцев сам собой. Подхватывает все камни из четырех столбов и с земли, несется в сторону кустов, трещит ветками. За спиной у Риптайда хмыкает Азазель, Шоу оценивает разрушения и подходит ближе, отряхивая руки от песка.
- Забудь о силе. Ты никогда не научишься пролезать в щель, если будешь сносить стену головой. Ты уже всем доказал, что способен устраивать глобальные катаклизмы. Это красиво, но бесполезно, до тех пор, пока ты не умеешь их контролировать.
Шоу хозяйским жестом похлопывает его по щеке.
- Но с атоллом ты справился отлично, теперь, возможно, мы дожмем их уже в Берлине.
- Атолл входил в твои планы, - улыбается Риптайд, которому остается только улыбаться. Вопросительной интонации не получается, никакой другой, впрочем, тоже.
Шоу снисходительно улыбается ему в ответ.
- Я вернусь утром.
Риптайд уходит строить из камней новые башни, не оборачиваясь. Мысли об американцах, Эмме и Азазеле не помогают концентрации. Когда он в самый последний момент все-таки уводит смерч от пирса, Риптайд решает, что пора остановиться. Музыка на яхте становится еще громче, к женским примешиваются уже и мужские пьяные голоса.
Он возвращается на виллу - переодеться и взять с собой достаточно денег, чтобы хватило на билет и пару недель безбедной жизни. Утром он сядет на первый попавшийся самолет в Штаты. В Нью-Йорке просто потеряться. Он неплохо стреляет с двух рук и много кому будет там небесполезен.
Машину Риптайд бросает в укромном месте у парка, где ее не сразу найдут, через два квартала в "Бегемоте" он заказывает текилы себе и длинноногой грудастой красотке, обещает убить ее брата, если тот посмеет возразить, предлагает бармену сыграть в русскую рулетку, проставляется всей стойке, целуется, пьет, танцует, лапает упругую задницу, разбивает бутылку, дерется, смеется, братается с тем, кого чуть не убил, снова пьет и целуется, снова танцует, так, что почти трахается, просто в одежде, дрочит в сортире, потому что больше просто не выдержит, целуется, лапает, танцует, пьет, меряется пистолетом с жирным боровом из Эквадора, первый раз в жизни пробует кокаин прямо с грязного стола, долго чихает до потемнения в глазах, спорит на пулю в голову, что конец света наступит до конца президентского срока Кеннеди, объясняет половине бара, кто такой Кеннеди, получает по морде, дает по морде, целуется, лапает, танцует, пьет.
Риптайд понятия не имеет, что такое свобода, но если это – свобода, то она ему нравится.
1961, разумеется, май
- Ну что же, господа члены Внутреннего круга, прошу высказываться.
- Ты сам говорил, что мы не трогаем своих. А он даже предательстсвом был нам полезен. Предлагаю разжаловать в пешки и оставить на испытательный срок.
- Предлагаю повысить в ферзи.
- Что?!
- Черный ферзь, ты мог бы высказаться чуть более развернуто, чтобы мы с королевой тебя поняли?
- Охранять белого короля от покушений - первая обязанность черного ферзя в отсутствие черного короля. Он справился с ней лучше меня.
Перед глазами - мутные пятна, голова раскалывается, ноют мышцы и кости, из-за трещины в ребре больно дышать, плечо охвачено огнем. Он лежит на белом полу, в крови, чужой и своей. У него над головой безымянные голоса разыгрывают фантасмагорическую пьесу, достойную Бэккета. В памяти достаточно милосердных черных дыр. Кажется, сперва его били ногами. Потом он точно был к чему-то привязан за руки. От него добивались правды о докторе Шмидте, у них были загорелые мускулистые руки и характерные семитские носы. Еще у них, по их собственным словам, было мало времени. Еще ему что-то кололи... или это ему уже приснилось. Потом, когда они проговорились, где находится их штаб, стало можно наконец убираться. Они возражали, одно возражение до сих пор засело у него в плече, но с ветром сложно спорить.
Потом Риптайд как-то добрался до почты, приставил пистолет к виску клерка, чтобы ему дали позвонить, и попросил кого-то, кто снял трубку на вилле, прислать за ним Азазеля раньше, чем приедет полиция. Потом Азазель кого-то убивал, наверное, раз двигался так быстро, а в лицо Риптайду, висящему у него на плече, брызгала теплая кровь. Потом, раз пол так качает, значит, они на яхте.
- Я выношу средний арифметический вердикт из ваших предложений, ладья остается в прежнем статусе. Все вещи, которые кому-то были дороги на вилле, можете эвакуировать в течение двух часов, после чего ее не станет. Ферзь, зайди ко мне через полчаса за списком того, что ты достанешь для меня лично. Экстренное заседание Внутреннего круга прошу считать закрытым. Эмма, воду, бинты и несессер. Азазель, водку.
- Сухой закон, - хрипит Риптайд, когда ему в зубы довольно грубо пытаются вставить горлышко бутылки.
- Считай его действие временно приостановленным.
От водки его едва не выворачивает наизнанку прямо на руки Шоу. На глаза накатываются слезы, внутри все пылает и скручивается в комок, но он упрямо продолжает глотать. Потом становится адски больно, но все равно...
Риптайд открывает глаза в кромешной темноте. Плечо упирается в стену. Над головой нависает слишком низкий потолок. Или крышка. На секунду Риптайду кажется: он в гробу. Он ничего не может с собой поделать, и самым идиотским образом орет, пока горячая рука не затыкает ему рот.
- Тихо, перебудишь всех, - говорит Азазель.
Здоровой рукой Риптайд хватает его за запястье.
- Хочу на воздух.
Он оказывается на корме вместе с одеялом, но без подушки. Азазель хмыкает и усаживается на пол, укладывая голову Риптайда себе на колени.
- Я собирался уходить, - говорит он, когда молча смотреть на качающиеся звезды надоедает.
- Это мы поняли, - хмыкает Азазель. - Я как раз нашел машину.
- Быстро ты...
- Быстро я - это на почту. За тобой туда не полиция приехала. То есть, не только полиция.
- Да, там еще были. Другие, кроме тех, которых я.
- Да, мы с Шоу час назад вернулись. Уже нет. Курить будешь?
Риптайд кивает и тут же больно бьется затылком об пол. Потом ему вставляют в губы зажженную сигарету. Потом оказывается, что Азазель прихватил и остатки водки, но Риптайд категорически против, потому что его и без того до сих пор штормит, и редкие мысли всплывают, как хлопья грязи и водорослей на пенной морской поверхности в бурю.
- Почему я не ушел? - спрашивает он неожиданно для самого себя, Азазель кашляет, поперхнувшись, отчего его, вновь устроившегося на чужих ногах, кружит еще больше.
- Хм, - наконец отвечает Азазель, немного помолчав, - потому что ты не собирался уходить.
- Врешь. И про атолл ты врал.
- Или Шоу врал. Или мы оба врали.
- Ты морочишь мне голову.
- Ты сам ее себе морочишь.
- Ты знал про атолл.
- И что, если так?
Риптайд выбрасывает окурок за борт и надолго задумывается. Азазель тихо насвистывает веселый марш и временами прикладывается к бутылке. Звезды неприятно качаются и плывут.
- Ты меня использовал.
Чужая рука на несколько секунд ложится на лоб, она неожиданно прохладная, и это приятно.
- Шоу давно считал, что тебе пора сносить барьер. "Порог допустимого", он это называет. И разумеется, цель он наметил заранее. И разумеется, поставил меня в известность, что рано или поздно тебя нужно будет туда доставить. Через две недели после этого Эмма неожиданно позвала меня в коридор, а потом на меня налетел ты. Вопрос: кто кого использовал?
- Глупый вопрос.
- Шоу использовал нас с Эммой для того, чтобы поднять твой КПД на порядок и уничтожить базу. Эмма использовала нас с Шоу, чтобы безнаказанно на тебе сорваться. Ты использовал нас троих, чтобы получить в руки способность уничтожить полтысячи человек и несколько десятков строений, а это не так уж мало.
- Кого и зачем использовал ты?
Ноги под головой начинают вздрагивать, Риптайд косится наверх. Азазель едва слышно, но очень весело смеется. Допивает бутылку, выбрасывает ее за борт и возвращает влажную холодную ладонь ему на лоб.
- Никого. В этом вся прелесть. Вы отлично справляетесь сами.
Щеке внезапно тоже становится холодно и твердо, Риптайд запоздало понимает, что это - пика. Она слегка шершавая на ощупь, как голая кость.
- Ты горишь, - тихо говорит Азазель.
А потом он действительно горит и падает в темную темную яму, где нет ни снов, ни памяти, ни черта.
1961, июнь
- Eh, jablochko, cveta spelogo, sleva krasnogo bej, sprava belogo, - напевает Азазель, свесив ноги с верхней палубы. Рядом с ним плетеная корзина с крупными красными и зелеными яблоками, которые он швыряет вниз хвостом, в разные стороны. Риптайд уже умело подхватывает их ветром с кормы, но пока что не рискует швырять обратно.
Азазель, если что, успеет исчезнуть, но за разбитые стекла отвечать перед Шоу не хочется.
Шоу категорически отказывается жить на суше. Аргентина, говорит он, преподнесла ценный урок. В Майями у них - отличное подполье в клубе, размером с добрую треть старого особняка на Вилье Гессель. Но спят они - на "Каспартине". Пока Риптайд валялся в бреду, Азазель - то с Эммой, то сам, еще несколько раз бывал в Буэнос-Айересе. Для решения пары принципиальных для фюрера вопросов, вопросы доставлялись к нему на борт. Одного Шоу даже соизволил отпустить, и Азазель выкинул его в море. Баренцево, потом уточнил он. С тех пор фюрер осторожнее формулирует приказы.
Эмма появляется на корме, усаживается на мягкий диван, пристально смотрит на Азазеля. Тот кивает, швыряет последнее яблоко и исчезает раньше, чем Риптайд, повертев яблоко в смерче, отправляет его в море.
- Ты с ним спал, - звучит ему в спину. Эмма - мастер ударов исподтишка.
Риптайд оборачивается, мелкий смерч по-прежнему щекочет ладонь.
- Не помню, - пожимает он плечами и улыбается. - А что?
- Расскажи мне, - тонкий халатик оказывается на полу, Эмма растягивается на диване, подставив солнцу шею и грудь. Бюстгалтер - ничего не прячет, скорее наоборот, выставляет на обозрение. Пышные, колышущиеся с каждым вздохом, Риптайд ничего не может с собой поделать, он стоит и пялится на них, как сопливый подросток, а правая рука рефлекторно оглаживает вихрь, удлиняя его, закручивая еще сильнее.
- Расскажи, - тонкими пальцами Эмма проводит от подбородка до сплетения, в небрежном жесте столько секса, что у Риптайда все мерзнет и плавится одновременно, он вспоминает о вихре и гасит его на всякий случай, отправляя в море остатки легкого бриза.
- Рецепт простой. Бутылка Калуа. Бутылка Абсолюта. Перемешать в пропорции один к одному. Принять за пару часов. Проснуться еще через двенадцать и недоумевать, ты спал с Азазелем, Мерлин Монро, плюшевым медведем или 21 съездом КПСС в полном составе считая иностранных гостей.
Риптайд понятия не имеет, по-прежнему ли у него действует сухой закон, он ни разу не спрашивал, после той водки, которую в него вливали на палубе, он не может смотреть ни на что, крепче шампанского. Может, Шоу туда чего-то домешал. Трезвая жизнь уныла и слишком серьезна, у всех внезапно появляется много дел, среди которых устройство во Флориде далеко не главное. Фюрер с Азазелем постоянно мотаются то в Берлин, то в Вашингтон.
- Тебе понравилось, - говорит Эмма, не открывая глаз, голос звучит задумчиво и немного удивленно. Пальцами она подзывает его к себе и показывает на диван рядом. Чтобы куда-то деть руки, Риптайд закуривает.
- Почему ты считаешь меня врагом? - Эмма приподнимает голову и лукаво смотрит на него, склонив голову к плечу, платиновая прядь струится от шеи в ложбинку, Риптайд по-прежнему держит на лице безукоризненную скучающе-насмешливую маску, с королевой это абсолютно бесполезно, но есть же принципы.
- Не люблю, когда меня трахают.
- Кого ты обманываешь.
- Вот видишь. Не люблю, когда меня трахают. В мозг. Без спроса.
Она потягивается, разводит руки в стороны, пальцами правой задевает его, совершенно случайно конечно, но по телу будто пропускают высоковольтный заряд. У него стоит так, что сидеть ровно уже нихрена не выходит. Эмма, конечно, даже не смотрит в его сторону, вниз по меньшей мере, зачем ей. Она собирается его ебать, а спит она с Шоу.
- Ты боишься того, что я делаю или того, что я могу сделать?
- Я уже месяц как перестал пить коньяк по утрам.
Эмма смеется.
- Ты боишься слова боишься?
- Я просто не люблю, когда меня трахают. И если тебе что-то от меня нужно, сперва достань свой ментальный вибратор из моей головы.
Едва слышный треск, будто лед тает в бокале. Рядом с Риптайдом на диване - идеальная алмазная статуя. Куллинан и Кохинор - фальшивые стекляшки, от солнечных бликов на сотнях граней режет глаза, на нее невозможно смотреть, но, по крайней мере, пропадает желание немедленно броситься под холодный душ и дрочить до потери сознания.
- Ты вырос, Янош, - говорит Эмма без тени прежней шутливости в голосе. Риптайд не уверен, комплимент это или оскорбление. - Нам было бы очень жаль тебя потерять.
- Я находчивый.
- Нам с тобой нечего делить. А значит, незачем враждовать. Тебе пора это понять.
- Мир, дружба, жвачка, - разводит он руками, по-прежнему не глядя в ее сторону. Твердые граненые пальцы касаются его бедра. Пожалуй, выпей он немного - он был бы не против выебать ее даже такую. Но Риптайд сегодня, как и вчера, как и позавчера - омерзительно трезв.
- Янош. Азазель тебе не друг. Он никому здесь не друг. Мы партнеры, в лучшем случае - долговременные. Но у нас разное будущее. И ему наплевать на будущее, которого добивается Себастьян. Я не знаю, в какие игры он играет с советами. Но на советы ему тоже наплевать.
- И что мне с того? - спрашивает Риптайд, которому тоже наплевать на чужое будущее, советы
и янки, но, как верно заметила Эмма, он слишком вырос для того, чтобы говорить об этом вслух.
- Будь осторожен, - едва слышный треск - и пальцы на его бедре снова становятся мягкими. - Когда он решит, что с нами ему не по дороге, он воспользуется тобой, как самым слабым звеном. Просто помни, что бы он тебе ни обещал, с тобой ему тоже не по дороге. Он не человек, Янош. Он очень человечен, но он не человек.
В Майями-бич достаточно баров и борделей, но вместо этого Риптайд цепляет совсем юную кубинскую иммигрантку, кормит ее мороженым, слушает о том, как дядю взяли люди Кастро, как родители за неделю оказались здесь у дальних родственников, как мама из-за всех тревог слегла и до сих пор болеет, а она подрабатывает официанткой в том самом кафе на побережье, где Риптайд ее снял. Когда он обнимает ее за талию, Альба краснеет так, что видно даже при свете луны. Риптайду смешно и легко, откуда он сам? О, он тоже иммигрант, венгерский. Но они сбежали давно, еще во время войны, цыган там никогда не любили, а уж немцы-то и подавно. Где его родители? Где-то, где с ними все хорошо. По меньшей мере, гораздо лучше, чем было в Венгрии. В аду, например. Он не в курсе, он их совсем не помнит. Да нет, ему совсем не жаль. Сложно жалеть о том, чего не было.
- Альба, что такое человек? - спрашивает он на прощание. Курносое лицо пару мгновений хмурится в задумчивости, потом светлеет.
- Это венец творения Божьего, - отвечает она и крестится, улыбаясь. Целует его в щеку и бежит по пляжу.
Риптайд долго смотрит ей вслед, если верить ее словам, его бог - Себастьян Шоу, размашистым докторским почерком выводящий на страницах истории сверхновый завет.
1961, июль
Комендантский час отменен - на новой яхте появляются гости.
То ли фюрера настолько греет личный ядерный реактор, то ли он решил, что они достаточно замели следы, но Шоу не боится принимать здесь даже старых товарищей по Рейху, осевших в Аргентине. На яхту переносятся и дневные встречи, Эмма сперва дергается и даже пытается возражать, но фюрер как обычно не слышит возражений.
Единственный, кто мог бы его вразумить - категорически отказывается лишний раз здесь появляться.
С Азазелем они теперь видятся только на инструктажах (варианты действий: привести, ранить, убить; всю дипломатическую работу Шоу по-прежнему доверяет только себе, всю информационную - только Эмме.) и операциях. Стоит Азазелю доставить их обратно, он уходит непатриотично, по-английски. Эмма все чаще хмурится, фюрер не обращает внимания, у него еще больше карт и еще больше дел, Берлин так многообещающе раздвигает обе половины, что туда грешно не вставить, это понятно даже Риптайду.
- Где он шляется? - спросила она вчера, слегка перебравшая, отчего на скулах играл розовый румянец. Пальцы жестко барабанили по стакану, почти позвякивали. Шоу на другом конце палубы доверительно приобнимал конгрессмена Карвера.
- Я знаю? - передернул плечами Риптайд. - Это ты здесь умеешь читать.
- Леланд погиб, потому что нас предали, - сказала Эмма, помолчав. Глядя вроде бы на Риптайда, но куда-то сквозь и далеко. - Этого больше не повторится.
Стоя в мессиве из того, что еще пять минут назад представляло собой заполненную людьми гостинную, старательно не глядя на конвульсивно подрагивающие старческие пальцы в луже крови, Риптайд самым светским тоном интересуется планами Азазеля на вечер. Их задачей было ликвидировать одного мешавшего фюреру майора. Они попали прямо на именины его жены. В куче взбитых сливок в красный горошек догорают праздничные свечи.
- V Leningradskoj filarmonii premjera Shostakovicha, - равнодушно отвечает Азазель. Риптайд начинает опасаться, что премьера рискует закончиться столь же плачевным образом, как юбилей миссис Уоллес.
Они появляются в пустой ложе, Азазель удачно прячется в угол и старательно вытирает лезвия пурпурной тяжелой шторой. Зал под ними забит людьми и бравурной, торжественной музыкой. Риптайд ни черта не смыслит в опере, но русская опера оказывается еще халтурней тех пластинок, что порой вечерами звучат из кабинета Шоу. Тут даже не поют. Незавидную оценку музыкальных способностей любимой нации Азазель принимает с прежним безразличием. Если вообще слышит. Он задумчиво рассматривает свое отражение в широком клинке, затем поднимает глаза и пару секунд удивленно моргает, будто видит Риптайда впервые. Спросить, в чем дело, тот не успевает.
- Nu chto, tovarisch, - заговорщицки подмигивает ему Азазель. - Подарим Гоа индусам?
Риптайд все еще вспоминает, где находится это Гоа, когда оказывается в темноте и грязи. Над головой летают снаряды. Слева - пулеметная очередь. Азазель жадно оглядывается и кивает Риптайду:
- Пушки.
Риптайд до сих пор не понимает, что они делают, но его не надо просить дважды. Смерчи уже слетают с рук.
- Осторожно, машины! - орет Азазель и он уводит ветер в сторону в последний момент, в сполохе разорвавшегося снаряда заметив несколько внедорожников, едущих в сторону укрепления.
Ветер еще не долетает до стены, а Азазель швыряет их в огонь, выбрасывая по другую сторону форта, здесь по стене бегают люди, орут не по-испански, но похоже, нескольких их приятелей только что на пару десятков метров отнесло от мортир, а Риптайд уже запускает новые вихри, а сзади, совсем рядом, кто-то сдавленно стонет и снова слышен треск ткани, хруст костей, удивленный возглас, переходящий в предсмертный хрип. Дождь стоит сплошной стеной, мокрая одежда мешает двигаться, но Риптайду и не надо, всю работу делают воздух и Азазель. Вокруг умирают незнакомые люди, очертание хвостатой фигуры во вспышках пламени заметны то совсем рядом, то в нескольких десятках метров, снова слышны выстрелы и крики откуда-то снизу. Риптайду по-прежнему кажется, что он в концертном зале, партию виолончели исполняет подбитый самолет, партию контрабаса - пулемет, Азазель, неуловимый и внезапный, умело дирижирует этим безумным оркестром. Он вдруг возникает совсем рядом, лицом к лицу, мокрые волосы разметались по щекам, глаза шальные и пьяные, на скуле запеклась кровь. Сзади, над ухом - выстрел и крик, короткий, как выстрел, Азазель снова исчезает, на земле за Риптайдом - брошенный автомат и никого нет.
Риптайд присаживается на колено и гладит еще теплый автомат, нежно, как свою хорошенькую кубинку. Посреди нечленораздельной какафонии взрывов, очередей, воплей, он оглушен осознанием того, насколько слепо доверяет напарнику.
- Зачем? - флегматично интересуется Шоу, доставая осколок из левого предплечья Азазеля. Черный френч изодран в клочья, костюм Риптайда не лучше, он сам до сих пор слышит как сквозь вату, снаряд разорвался совсем рядом, Азазель вытащил их в последний момент.
Они свалились на корму прямо под ноги Эмме, ее смех звучал еще пару мгновений, а потом резко прервался. Она осмотрела Риптайда, принесла Шоу все необходимое и ушла к себе.
- У генерал-майора Кандетха день рождения, - цедит Азазель сквозь зубы.
Кровь у него - густая, почти черная. Грудь и спина - в шрамах и ожогах, куда более глубоких, чем на лице. Риптайд не удивлен, что он так стоически переносит все манипуляции Шоу.
- Вот оно что. Когда?
- В один из ближайших 365 дней. Когда-то же он родился.
Отдраив палубу, приняв душ и переодевшись Риптайд вытирает Азазеля смоченным в воде бинтом. Кончик хвоста обвивается вокруг его лодыжки, временами кольцо сжимается сильнее, чем это было бы приятно, но потом ослабевает. Риптайд думает о коротких поводках, и о том, что Азазеля впервые серьезно зацепило на его памяти, и о том, что этот осколок мог снести ему голову, и о том, что это все может значить. Потом Риптайд устает думать, бросает бинт в темную воду и садится в кресло у кровати.
Хвост наконец отпускает его ногу. Азазель открывает глаза.
- Это была симфония.
- Что?
- Музыка, где не поют. Это была симфония.
- Ты бредишь.
- Нет, я умираю.
- Охренел? Позвать Шоу?
- Что мне твой Шоу. Принеси выпить.
За упокой, учит его Азазель, удобно устроившись на подушках, принято пить не чокаясь. После пары стаканов скотча за свой упокой, он наконец засыпает. Пика все еще лежит на ноге у Риптайда, слегка подрагивая.
И тот до самого утра не решается встать.
Продолжение по ссылке
Автор: JFL
Персонажи: Азазель/Риптдайд, Фрост, Шоу
Рейтинг: NC-17
Дисклеймер: все, что не принадлежит Мэттью Вону, принадлежит алфавиту.
Статус: wip
От автора: автор не читал комиксов и не будет, не смотрел остальных фильмов и не будет, и вообще мимо проходил. потенциально: AU, OOC и т.д. автор позволяет себе довольно свободное обращение с историческими датами там, где ему это выгодно, пользуясь тем, что в комиксах, которых он по-прежнему не читал, позволяют себе и не такие автоAU.
1961, ферваль-июль1961, февраль
- Vjerchenyy, - цедит он, окинув Риптайда беглым взглядом. Пожалуй, мешать скотч с мартини на посту - плохая идея. У Шоу временами бывают: генералы, министры, секретари, президенты, диктаторы, агенты. Но размалеванный мудак в маскарадном костюме из его кабинета вышел впервые.
- Кто звонил в эскорт? - интересуется Риптайд. Изогнутый хвост ночного посетителя неприятно двоится в глазах.
“Дурак”.
От голоса Эммы в голове он стремительно трезвеет, но красный хвост продолжает покачиваться, пока его хозяин изучает ассортимент барной стойки.
Как живой.
“Он настоящий”.
- Значит, у Шоу испортился вкус, - вслух констатирует Риптайд, все еще достаточно пьяный, чтобы не оглядываться на дверь кабинета. Перед ним, водя пальцем по этикеткам, порой брезгливо морщась, прохаживается абсолютная концентрация абсурда. Этот красный платок в кармане черного френча. Этот меч в левой руке, прижатый к плечу на японский манер. Этот русский акцент.
“Заткнись”
Ослепительно улыбаясь, Эмма садится на подлокотник его кресла. И как бы невзначай прижимает колено к яйцам. Не алмазное - и на том спасибо.
- Вторая слева, - бросает она красному ублюдку. - Замечательный гаванский ром.
Риптайду кажется: даже пот на его спине превратился в льдинки, теперь они, подтаивая, скатываются к пояснице, ужасно хочется почесаться, поежиться, дернуться. Он вжимается в спинку кресла и не двигается. И даже не создает торнадо, которое размажет эту суку по огромной репродукции “Колосса”. Он ведет себя очень хорошо, наблюдая, как красный говнюк, расхаживающий по гостиной Шоу, точно у себя дома, наливает себе рома в стакан, небрежно подхваченный хвостом.
“Выбирай выражения” - голос Эммы в голове трещит, как тонкий лед. Больше телепатов Риптайд ненавидит, когда его трогают. Больше, чем когда его трогают, Риптайд ненавидит трезветь. Теперь он трезвеет окончательно и бесповоротно.
Он впервые слышит, как Эмме - страшно.
В абсолютной тишине два кубика льда падают в стакан, обвитый красным хвостом. Потом на пороге кабинета возникает Шоу и произносит очередную запланированную речь.
Так они знакомятся с Азазелем.
1961, по-прежнему февраль
От безделья под жарким солнцем – плавятся мозги, типографская краска облазит с газет на пальцы. Он все равно нихрена не понимает по-испански, но полдень, заставший человека у бассейна, обязан застать его во время небрежного пролистывания местной прессы.
Риптайд складывает самолетик из разворота с фотографией Кеннеди в Конгрессе, и некоторое время мелкими смерчами гоняет его над застывшей лазурной гладью. То ли от бликов, то ли от хлорки – режет глаза. Самолет пикирует на дно, подводные вихри рвут его на мелкие ошметки. Он поминает Кеннеди и прочих безымянных жертв бумажной авиакатастрофы джином, разбавленным тоником только потому, что неразбавленный джин в полдень пьют только хронические алкоголики, к тому же все дело в волшебных пузырьках.
Поиски бутылки на ощупь не увенчиваются успехом. Зато в поле зрения попадает что-то слишком омерзительно красное для такого прекрасного солнечного дня. Его джин – издевательски покачивается в хвосте. Ну не урод, а?
- Это цивилизованный дом, - Риптайд старательно выговаривает все согласные, иначе, он знает, эффект смажется. – Обезьяньи рефлексы изволь проявлять где-нибудь в другом месте.
- Hmph. – раздается слишком близко над ухом. А потом перед Риптайдом возникает стена огня.
…
…он горит – изнутри и снаружи, каждой клеткой, он – стремительная плазма, растянутая до бесконечности, скомканная в кулаке.
Он сидит на земле. А на него несется огромная масса шерсти и клыков…
…
- Effectivno, - комментируют из-за спины. Едва слышно – из-за птичьего гвалта, суматошного улюлюканья, визга, жужжания, шипения, шелеста. Над головой – не видно солнца из-за густых крон. Вокруг – сплошная многоуровневая шевелящаяся зеленая масса. Впереди – два сломанных дерева и одна мертвая горилла. Риптайд не помнит, как оказался на ногах, но пальцы и загривок до сих пор покалывает.
А бежевые брюки - безнадежно испорчены.
- Мне нужен новый костюм, - бросает он, не оборачиваясь. Так с этим, красным, удобнее всего говорить.
Риптайд слышит:
- Lehhko.
А потом он снова горит.
…
В Париже зима и ночь, костюм приходится искать дважды. Первый – безнадежно заляпан кровью не слишком сговорчивого портного. За полчаса в столице пиджаков от кутюр Риптайд успевает узнать: терпение свойственно его красному спутнику еще меньше, чем многословие.
Когда он, подставив лицо медленно кружащемуся снегу, повязывает шейный платок – руки почти не дрожат.
- Жарко, - говорит Риптайд и смеется – громко, искренне. В первый раз за черт знает сколько лет.
1961, март
Он просыпается от крика, утробного, истошного. Рука уже нацелена на звук, но звук раздается из-за стены, а за стеной – спальня Эммы. Риптайд грязно ругается и набрасывает халат. Это значит, фюрер снова ночует у нее, это значит, фюрер с утра будет не в духе, а это – понятно, что значит.
Сон безнадежно испорчен. Или вовремя прерван, как посмотреть.
Во сне были лианы в форме хвостов, хвосты в форме лиан, Шоу с красными руками, беспардонно лапающими, разворачивающими, раскладывающими…
В гостиной – пробирающий запах спирта. И хруст.
На ослепительно белой мраморной столешнице аккуратно нарезаны соленые огурцы. И черный хлеб. И что-то с виду мясное, но Риптайд не поручился бы. Красный – в неизменном черном френче – удобно устроился на вертящемся стуле и приветственно машет ему бутылкой.
Бутылка с надписью кириллицей на этикетке выглядит еще более дурацкой, чем имидж красного. Но от рюмки Риптайд не отказывается. Кашляет, плюется, смаргивает слезу. Как будто Шоу крепко разозлился и засунул ему в пищевод чертов ядерный реактор.
Красный деловито хрустит огурцом. Мутной жидкости в бутылке – наполовину.
- Дешево, - говорит Риптайд, продышавшись. И с сомнением косясь на чудовищную закуску.
Красный разливает снова, вблизи вонь от бутылки – совсем жуткая, Риптайд жалееет, что спустился вниз. Примерно так же, как телепатов, он ненавидит попадаться на чужие крючки.
- Вот это – дешево, - красный кивает на "Колосса". – А это – забавно.
Вторая рюмка идет легче. Вместе с искрами, пронзающими мозг насквозь, до Риптайда доходит: красный внезапно говорит без акцента.
В этом есть что-то трогательное. То ли в огурцах, то ли в задумчивом взгляде светло-голубых, неожиданно красивых глаз.
Хотя кого он обманывает. Глаза вышибли его сразу. Риптайд косится на кресло, к которому его не так давно прижимало острое колено Эммы.
- Почему Азазель? – спрашивает он невпопад.
- Как назвали, - пожимает плечами красный.
- Где он тебя нашел?
Красный опять разливает, Риптайд надеется только на то, что это не технический спирт. В голове одновременно слишком ясно и слишком шумно. Первые признаки отравления.
- Он? – смеется красный. – Это я его нашел.
"Колосса" за его спиной слегка пошатывает. Черный хлеб оказывается свежим и идеально подходящим. После третей Риптайд решает, что отступать некуда и тянется за огурцом.
- Ты псих.
- Зачем ты его боишься?
Чертовы, чертовы, чертовы глаза.
- Лучше так, чем съехать с катушек и решить, что ты демон, - за эти слова тут же становится неловко. После прогулки за костюмом Риптайд не собирался этого говорить.
- Он демиург, - кивает красный, ничуть не смутившись. – Но мелковат, как для бога.
Риптайду очень хочется его умыть. Лоснящаяся красная кожа с черными полосами категорически не подходит этим слишком адекватным, как для допитой бутылки глазам. Отодрать мочалкой. Рано или поздно под этим маскарадом появится что-то настоящее.
- Зачем? – спрашивает красный, и Риптайду становится неловко, он, кажется, уже некоторое время говорит вслух. Самое время уходить, но ноги предательски деревянные, намертво приросли к стулу.
- А-за-зель, - по слогам произносит он, будто пробуя на вкус. Свыкаясь с тем, как чудовищно это звучит. – Чего тебе от меня надо?
Пламя вспыхивает и гаснет, и снова вспыхивает. Столешница – чистая. Риптайд начинает сомневаться, не привиделось ли ему. Все эти огурцы, и хлеб, и…
- Это не Гойя, - улыбается Азазель. – Его звали Асенсио. Хороший был мальчик. Очень любил учителя и рисовать. Ты любишь рисовать?
Риптайд молчит и старательно не смотрит вниз, на руки. Пальцы привычно покалывает. Еще немного, и он разнесет ублюдка к чертовой матери. Вместе с чертовым «Колоссом».
- В вашем мире столько шедевров, созданных талантливыми учениками. Tjebe pora povzroslet.
Он исчезает прежде, чем вихрь срывается с пальцев. Звенит битое стекло. Так Риптайд знакомится с Азазелем по-настоящему.
1961, апрель
- Жиды намного хуже Гитлера, - улыбается Шоу. Партия в бридж с министром сельского хозяйства в самом разгаре. Каркано без спутников, поэтому Риптайд тоже в игре. Закономерно, не Азазеля же звать.
- Эти его "соглашение о флоте" с бриттами, плебисцит в Саарской области, Рейн под лозунгом "извините, подвиньтесь", Испания, австрийский аншлюс, Мюнхенские соглашения… да он ребенок по сравнению с паразитами, обремененными многовековым опытом выживания и выжимания всех соков. Мы с вами, синьор Мигель, свидетели пресловутого заката Европы, позволившей править миру безумным детям. Сперва эти дети так радуются, что родители купили им новый круглый стол, что дарят жидам кусок бесплодной пустоши. Потом они вытирают им сопли, ну как же, Холокост. Они никогда не расплатятся за Холокост, вы понимаете? они, виноватые только в том, что находились вместе с умирающими жидами на одном земном шаре. Проценты по долгам растут в геометрической прогрессии к их выплате. Но дети не умеют считать, и не проходит десятка лет, как они вынуждены закрывать глаза на военные вторжения, из вежливости называемые операциями по поимке.
Риптайд едва сдерживает зевок. С тех пор, как в прошлом мае среди бела дня на глазах у десятка жителей Буэнос-Айреса "Моссад" похитил Эйхмана, у Шоу это стало любимой темой. В бесконечных разговорах он в равной мере мешает с дерьмом и янки, и советов. Благо, здешняя политическая фауна относится к нему с пиететом, считает тем еще умником и слушает, разинув рот. Половина из них положила на счета изрядные суммы только за то, что у Шоу на руках несколько пакетов документов на разные имена. После Эйхмана, по паре паспортов досталось и Риптайду с Эммой.
До конца прошлой осени Риптайд не верил своим глазам и ушам. В конце концов, он мог заблуждаться. Принимать желаемое за действительное. Судить по себе.
К началу зимы стало ясно: ему не показалось. Чужое чувство порой ощутимо давило на затылок, заставляло оглядываться в самый неподходящий момент, пахло гнильцой и сыростью.
Шоу боялся.
- Для этого у него есть мы, - сказала тогда Эмма, которая, разумеется, унюхала. На Риптайда она при этом смотрела достаточно многозначительно, чтобы больше ничего не говорить. Еще пару недель он старательно избегал любых мыслей о немцах, жидах и судах, просто на всякий случай.
Но их с Эммой Шоу оказалось недостаточно. Поэтому в феврале, в разгар аргентинского лета – на вилле появился Азазель. Почетный член Клуба адского пламени.
От скуки Риптайд берется сыграть контракт под реконтрой. Играя в паре с Каркано, приходится брать инициативу в свои руки. От него - минимум активности, минимум выигрыша, и тот за счет чистого везения, с такой осторожностью Риптайд понятия не имеет, как аргентинец вообще рискнул появиться на свет. У Каркано холеные руки, орлиный нос и цепкий взгляд, всю войну он просидел послом в Британии, и до сих пор не может избавиться от подхваченных там манер.
От жидов разговор переходит на кредитование фермеров, и Риптайд окончательно теряет его нить. "Передай Азазелю, что он ебаный халявщик", - активно думает он в сторону Эммы, раздавая карты.
"Ты заигрался", - приходит от нее неожиданно быстро, холодной пощечиной.
"Если я буду играть вслепую, ты тоже ничего не увидишь" - старательно думает он.
"Я не о картах, дурак".
Азазеля Эмма по-прежнему сторонилась, порой Риптайду приходилось терпеть ее общество в гостиной, когда Шоу запирался с тем в кабинете. Однажды Риптайду довелось услышать обрывок их разговора о многомировой интерпретации и квантовой запутанности. Больше он не понял из-за кошмарного акцента, которым Азазель, похоже, искренне гордился, но в голосе красного сукина сына отчетливо слышались глумливые нотки.
- Нормально, да? – спросил он тогда, скорее у Колосса, чем у Эммы. – Каждая хвостатая тварь теперь имеет свое мнение об Энштейне.
- Янош, - сказала Эмма, вслух у нее порой получалось даже холоднее, чем мысленно. Идеально ровная спина, идеально уложенные волосы, в тот день она не выходила из дома, но это ей не мешало. Алмазная структура. Риптайда резко замутило от этих правильных линий. У него, черт возьми, было хорошее настроение. – Ты очень ценный член клуба. Но Азазель – бесценный союзник. Не стоит заставлять Себастьяна делать выбор.
Шоу боялся жидов. Эмма боялась красного русского демона. Каркано боялся возвращения Перона. Риптайд взял три взятки в миноре и две в мажоре. И решил, что сегодня ничего не боится.
"Помешай мне", - зло думает он, облизывая мартини с губ. От инея в голове скоро начнут рваться сосуды, как обледеневшие провода.
"С ним даже Себастьян не играет на равных".
Брови у Риптайда ползут вверх, со стороны может показаться, что сыгранный контракт его здорово удивил. Каркано, разумеется, замечает и неодобрительно поджимает губы.
Все эти три месяца Азазель беспрекословно исполнял распоряжения Шоу. Пару раз он здорово пригодился – запугивать американцев. Когда он не требовался фюреру для выездов или разговоров, он бесцельно слонялся по дому или пропадал ненадолго, появляясь порой с каким-нибудь бессмысленным мелким животным, порой со свежей «Правдой», порой со следами помады, порой нетрезвым. Он выглядел куда менее озабоченным захватом мира, чем полагалось бы здравомыслящему демону.
Порой с ним было по-настоящему весело, но скунса, паленой турецкой водки и прыжка с Ниагарского водопада Риптайд ему до сих пор не простил.
"Ты знаешь о чем-то, чего не знает фюрер?" - думает он, старательно пожимая руку Каркано, ослепительно улыбаясь, благодаря за отличную партию, отдавая аргентинца в руки Шоу для последнего разговора за совсем закрытыми дверями.
"Ты слишком много на себя берешь, ладья".
"А ты слишком дрочишь на вашу бесполезную иерархию", - думает Риптайд, старательно не думая о том, что об этом все-таки не следовало так громко думать.
Еще он думает: "погремушки". Еще он думает: "кому какая разница, как вы там называетесь, если вас все равно осталось двое да я, да чокнутый красный, которому похуй". Еще, это совсем некрасиво, но его уже несет, на выходе из кабинета он спустил себя с рук, как обычно спускал ветер, Риптайд думает: "Даже Шоу положить на это дрочево, только вы с Леландом кончали об королей, королев, офицеров, но Леланд благополучно сдох, и теперь всем, кроме тебя, на это положить".
Риптайд отлично знает, что у Эммы – порядочный радиус. Поэтому ему рискует стать больно. Или очень больно. Или слишком больно и слишком скоро. Стоит степенно закрыть дверь кабинета, из гостиной он вылетает пулей, она по-прежнему не сказала ему ни слова, а значит либо отвлеклась, либо определяется с методом воздействия. Риптайд все еще помнит, что решил ничего не бояться разнообразия ради. Но он очень не любит боли, а Эмма очень об этом знает.
Адское везение – в коридоре он едва не сбивает с ног Азазеля, теряя драгоценные секунды. Вцепившись ему в плечи и чувствуя, что опаздывает, Риптайд все равно улыбается, потому что так будет гораздо надежнее.
- О! Ты давно был на Северном полюсе? А в Сахаре? А в Атакаме? А…
Крыша внезапно наваливается ему на голову и погребает под собой, превращаясь в тесный гроб. Ему некуда бежать и нечем кричать. Он чувствует, как на щеках проступают глубокие морщины. Как высыхают и с треском лопаются глазные яблоки. Как зубы вываливаются из прогнивших десен. Он из последних сил цепляется за обрывки мыслей, которые все менее реальны, потому что распадаются вместе с нейронными связями.
Последнее, что он точно помнит: где-то между всем этим был огонь. Должен был быть огонь. Иначе Азазель – последняя сука.
1961, все еще апрель
…первой, разумеется, возвращается боль. Странная, давящая на сплетение и спину одновременно.
…вторым, разумеется, возвращается страх. Из него что-то льется, а он ничего не может сделать. Риптайд зажмуривается. Ему плевать, остались ли у него глаза, но он не хочет видеть, как харкает собственной кровью, или кишками, или чем там еще. Ему все равно нечем дышать, так что все это скоро закончится.
…третьим, разумеется, возвращается любопытство. Чертово "а что же дальше?", которое всегда держало его на ногах, даже когда ноги не держали. Оно больно колет под ребро, когда земля внезапно начинает вращаться, а потом он оказывается крепко прижат к земле, и чья-то рука зажимает ему нос, и чья-то рука крепко держит за шею, и поток воздуха – горячего, соленого – стремительно входит в него, заполняет грудную клетку, давит страх под собой, потому что для страха не остается места.
Риптайд сжимает руку в кулак, в пальцах – песок и мелкая галька. Его все еще трахают воздухом, он не может пошевелиться, оторваться, остановиться, он вынужден дышать, хотя ему нечем, к нему присоединили адскую машину, которая накачивает его кислородом. Перед глазами, когда Риптайд все-таки вспоминает, как их открывать – черно-красные пятна.
Потом он сгибается в приступе надсадного кашля, плюется слишком густой слюной, его мутит, песок – везде, на языке, на зубах, на губах, перед глазами, он едва не падает в него, когда рука подгибается, но за плечи держат слишком крепко.
- Ты, - хрипит он, когда снова может дышать, промаргиваясь, чтобы разогнать мутную пелену, которой снова заволокло глаза, сухие и жгучие, будто туда тоже от души насыпали песка, впрочем, почему будто. – Какого черта?! Откуда столько… воды?!
Азазель смеется и помогает ему сесть. Сзади – пальмы. Впереди, сколько хватает взгляда – море, сперва лазурное, потом зеленое, потом синее, как платье Эммы. Эмма. Твою ж мать. Он ничего не может с собой сделать, рука сама тянется к лицу и застывает в последний момент, подрагивая.
- Cto ty sobirajeshsja tam najti? – спрашивает Азазель, и Риптайду вдвойне неловко. Он зло проводит рукой по волосам, еще сильнее пачкая их в мокром песке, и оценивает ситуацию. Костюм в говно, правая туфля где-то потерялась, рубашка разорвана в паре мест.
- Бога, - коронная вежливая улыбка номер тридцать пять "а не разведал бы ты для меня дорогу к чертовой матери?" искривляет губы без лишних усилий с его стороны. – Раз уж зеркала нет, придется довольствоваться руками. Что это все значит, не изволишь объяснить?
Азазель пожимает плечами, мокрый до нитки, но даже не расстегнувший китель. Только платок в нагрудном кармане отсутствует, и неожиданное черное там, где всегда было красное, раздражает сильнее, чем должно бы.
- Смерч такого размера не прошел бы незамеченным. А Шоу сейчас не нужно лишнее... шоу. Внимание всего мира должно стремиться к Турции, где янки скоро заработают очевидное преимущество. Аномалию списали бы на секретное оружие, испугались бы, отвлеклись – собирать разведданные. Нарушилась бы экспонента, которую мы так старательно выстраиваем.
Риптайд смотрит на него, не моргая. Азазель – мечтательно рассматривает солнце. Несмотря на то, что он снова не выебывается со своим дурацким акцентом, Риптайд не понимает ни слова. Звуки разлагаются в голове раньше, чем обретают смысл. Это мокрая холодная ткань, омерзительно липнущая к телу, мешающая двигаться, тяжелая, грязная. Это слишком ясные и слишком спокойные глаза, будто слепые – иначе как он может так долго, не моргая, пялиться в ослепительно яркое небо. Это острый камень под задницей. Это…
- Смерч? Какой. Такой. Смерч?
- Ну знаешь, тебе виднее.
Риптайда снова тошнит.
- Не помню никаких смерчей.
Азазель впервые отвлекается от солнца и смотрит на него. Ощупывает его глазами настолько пристально, с ног до головы, что это уже почти непристойно. Кажется, он и раньше такое проделывал, но Риптайд был слишком весел или слишком пьян, чтобы запомнить.
- Начал ты еще в доме, - скалится он, снова делаясь беззаботным - Но я тебя быстро убрал. Времени на раздумья было маловато, пришлось ориентироваться на память.
- И куда ты меня… убрал?
- На глубину пять метров под уровнем моря. Стоило бы поглубже, но даже там весьма паршиво, давит.
- Под ковер, - обреченно констатирует Риптайд, вспоминая гору окурков на прошлой неделе, когда они оба слишком увлеклись игрой в дартс, чтобы думать о пустых формальностях вроде пепельниц. На рассвете Риптайд попал в него третий раз, и все-таки выиграл пари. На то, чтобы разобраться с пеплом, у них ушло меньше минуты. – Ты убрал меня под ковер.
- И по ковру пошла отличная волна, - смеется Азазель, довольный, как ребенок с огромным леденцом в руке.
Уравнение из смерча, глубины и волны отнимает у Риптайда добрых полминуты. Потом он смотрит на Азазеля гораздо более холодно.
- И куда пошла волна?
- Атолл Уэйк – теперь совсем голый атолл.
- Там же… американская база, да? – уточняет Риптайд, от сочетания жары сверху и холода по всему телу его начинает потряхивать.
- Не-ет, - потягивается Азазель, которого вряд ли беспокоят такие мелочи. - Там была американская база.
- Ты… чертов русский отморозок, ты – уничтожил – мной – американскую – базу?
- А что мне еще оставалось делать? Такие хорошие смерчи не должны пропадать.
"Он настоящий" - невпопад вспоминает Риптайд.
И почему-то верит.
1961, все тот же апрель
Он просыпается внезапно, вжимаясь в постель, инстинктивно разворачивая руки ладонями вверх, и отмечая: правой что-то мешает.
- Одевайся быстрее, - говорит тот же голос, который его разбудил. После этого Азазель отпускает его плечо и отходит к окну, принимаясь барабанить пальцами по подоконнику. С тех пор, как они вернулись в особняк, прошло три дня.
За это время ни с Эммой, ни с ним Риптайд не обменялся ни единым словом. Ему повезло, Шоу часто требовался водитель и телохранитель. А вечерами нужно было просто поменьше мелькать в общих помещениях.
Фраза "да пошел ты" застревает в горле, как слишком предательская. Так сливаться Риптайду не позволяют остатки самоуважения. Над фразой получше он думает минуты полторы. Заодно, стоя у распахнутого шкафа, он думает над тем, какой галстук лучше подходит к серой тройке.
- Быстрее, - доносится от окна. Риптайд впервые слышит в этом голосе отчетливое раздражение. – Опоздаем.
- На собственные похороны не опаздывают, - цедит Риптайд, и одевается нарочито неспешно. До сих пор Азазель делал вид, что усвоил правила игры. Утро – личное время, не предназначенное для разговоров, вежливые реплики можно пропускать, чтобы не утруждаться, из чужих газет не делают бумажных самолетиков, из чужих тарелок не едят, из чужих стаканов не пьют, на чужую территорию не заходят без приглашения.
Особенно ночью.
Теперь, завязывая узкий полосатый галстук в крестовый узел, Риптайд пытается определиться: Азазель мудак или ублюдок. От окна доносится все больше звуков – шорохи, постукивания, покашливания. Для того, чтобы определиться, Риптайду вовсе не обязательно смотреть на Азазеля, так что он и не смотрит.
В газетах писали о тропическом шторме, который угробил несколько сотен человек и почти дошел до Гуама. Шоу ничего не заподозрил. Американцы тоже.
И только Эмма за ужином смерила его торжествующим взглядом, но тут же отвела глаза.
От окна доносится какой-то несвойственный шорох, потом щелчок, потом приглушенное:
- Ты идешь или нет? – будто Азазель говорит сквозь стекло.
Риптайд, наконец удовлетворенный внешним видом, но так и не придумавший ничего соответствующего ситуации, кроме потока обсценной лексики, очевидно лишней, оборачивается. И тут же приподнимает бровь: над привычным френчем вместо головы – летный шлем с опущенным забралом.
Удивиться по-настоящему он не успевает: Азазель воспринимает его движение как знак согласия, как обычно трактуя любое разночтение в свою пользу. В секунду, съедаемую огнем, Риптайд отмечает: раньше тому никогда не требовалось его согласие.
Подумать об этом, как следует, некогда, вокруг слишком светло, со всех сторон напирает толпа. Взвинченная, напряженная, шепчущая, орущая, толкающаяся, отдавливающая ноги, говорящая… говорящая, блядь, по-русски. Риптайд пытается что-то сказать, но не слышит звука собственного голоса. Чужая рука по-прежнему крепко держит его за плечо, и он инстинктивно подается назад, вжимаясь в Азазеля спиной. На него начинают коситься. В лицо дует непривычно холодный ветер, но щеки горят. Впереди, куда устремлены все взгляды, которые еще не устремлены в него, широкий пустой проспект, заканчивающийся площадью, и такая же толпа, расплющенная по другой его стороне. Людьми заполнено все. Окна, крыши, столбы, местами, даже стены, хоть он и не понимает, как. Здесь чудовищно бедный цветовой диапазон: все оттенки черного и темно-коричневого, все оттенки серого, все оттенки белого – и красный, красный, красный. Флаги, плакаты, галстуки, звезды. Справа накатывает гул, по проспекту мимо них движется черная машина с открытым верхом, в ней стоит человек. Толпа вокруг Риптайда одномоментно выдыхает, он ничего не может с собой поделать, выдыхая вместе с остальными, фюрер рассказывал о подобном эффекте, но осведомленность о том, как работает спусковой механизм, не спасает от пули. Под звуки торжественного марша он сливается вместе с толпой на каком-то животном уровне, вместе с толпой встает на носки, вытягивает шею, тянется вперед, он понятия не имеет, к чему и зачем, но ощущение вовлеченности, приобщенности к чему-то исторически уникальному полностью поглощает рассудок. Толпа что-то скандирует, машет флагами, плакатами, детьми, обнимается, целуется, плачет. О том, кто он такой, Риптайду напоминают только цепкие пальцы в кожаной перчатке, сжимающие предплечье.
Кто-то слева что-то ему говорит, но огонь окутывает Риптайда раньше, чем он успевает ответить.
Они – на красной стене, прикрытые одним из зубцов. Отсюда видно, как машина с человеком въезжает на площадь, а за ним на площадь втекает ревущее человеческое море. Первые минуты Риптайд сам себе кажется вырванным зубом, что-то внутри ноет, дергает, требует немедленно вернуться обратно, туда, где все настолько живое, но для того, чтобы обернуться к Азазелю и заставить его вернуть себя на место, нужно обернуться, а он не может отвести от площади глаз.
Под промозглым ветром и редким дождем он остывает, медленно и неохотно. Внутри тугим клубком укладывается слишком много новых эмоций, чтобы думать об этом так сразу. Поверх ложится вяжущее чувство благодарности. Чужая рука по-прежнему покоится у него на предплечье, теперь гораздо более расслабленная. Ветер треплет густые черные волосы, Риптайд не заметил, когда Азазель успел снять шлем, теперь он улыбается, торжественно и счастливо.
- Gagarin, - говорит он, кивая вниз.
Толпа, площадь и стена исчезают в пламени, но музыка по-прежнему звенит у Риптайда в ушах.
В его комнате они не проводят и нескольких секунд, потом Азазель раздраженно бросает:
- Tesno, - и снова тащит их в огонь.
На палубе пришвартованной к берегу яхты Шоу они надираются в хлам, мешая карамельный ликер с водкой. К рассвету Риптайд уже довольно сносно воспроизводит "My rozghdeny, chtob skazku sdelat’ byl’u", фюрер всегда отмечал, что у него хороший слух. Азазель безбожно завирается в версиях перевода, через раз называя пыль былью или наоборот, от этого смысл некоторым образом плывет, что отлично гармонирует с тем, как плывет вокруг все остальное.
- Люблю ее, - задумчиво произносит Азазель, неожиданно четко и трезво. – Красивая. Будет жаль, когда кончится.
- Все кончится, - отмахивается Риптайд. Серьезный Азазель ему не нравится. На этой корме их только что было двое, а теперь он притащил сюда что-то слишком большое и неуместное. Лучше бы за бутылкой сходил.
Волны бьются о пирс, о берег, об яхту. Укачивают. Голова становится слишком тяжелой, и Риптайд утыкается лбом в чужое предплечье.
- Между идеей и повседневностью. Между помыслом и поступком, - отрешенно произносит Азазель, по-прежнему далекий и еще менее понятный, чем обычно. Риптайда это бесит, он заводится, сам не понимая, с чего, и, вскидываясь, выдает на одном дыхании, не особо вдумываясь в то, что несет:
- Все кончится. Мы – не кончимся, понял? Мы будем стоять на обломке самой высокой стены и мочиться на тлеющие руины. Первое и последнее поколение, которому можно все. Будет круто.
Холодные ясные глаза смотрят на него, не мигая. Риптайду хочется тепла и совсем не хочется себя контролировать, он вспоминает, что еще несколько часов назад вообще не собирался говорить с этим сукиным сыном, поэтому он не говорит, а притягивает Азазеля к себе за лацкан, целует – резко, глубоко и порывисто, кусая губы, свои и чужие, охуевая от собственной смелости.
Его отстраняют, неожиданно мягко, но бесповоротно, и все места, где только что было так восхитительно горячо, под завязку заливает жгучей злостью и обидой. Он, мать его, еще никому себя не предлагал.
- Мы не кончимся, - повторяет за ним Азазель слегка удивленно, будто пробуя эти слова на вкус. Потом придвигается, обдавая горячим запахом горькой карамели, и впивается в него губами, крепко, надежно, тщательно исследуя его небо длинным шершавым языком. Риптайд успевает вырубиться, увидеть во сне сотни ядерных грибов и снова прийти в себя. Он пытается вспомнить, обижается или нет, и если да – то на что.
- Если все кончится, кто разрешит тебе все? – смеется Азазель где-то над ухом. Потом где-то за ухом становится влажно, а зубы сжимают мочку, Риптайд тихо стонет и выгибается в чужих руках, и цедит: "Плевать" – сквозь зубы, это же надо было так ужраться, он слышит голос, смутно похожий на его собственный, но слишком хриплый и глухой, голос говорит: "Сделай что-нибудь, наконец", а Азазель медлит, как он ночью с галстуком, и водит пальцами по его соскам сквозь рубашку, неторопливо и задумчиво, будто подбирая код к сейфу на слух, шепча себе под нос что-то про кактусы, и пружина внутри все тянется и тянется и тянется и…
…секс с Азазелем похож на боевой спарринг, только еще быстрее. Они катаются по корме, кусая друг друга, раздирая друг другу спину, пару раз едва не оказываются за бортом, пару раз переносятся, красная кожа оказывается совсем не противной на ощупь, просто очень жесткой, как и сам Азазель, никаких больше поцелуев, они оба сорвались с пружин, но боль, неожиданно понимает Риптайд, не всегда бывает постыдно неприятной, в висках стучит барабанная дробь, будто они снова на площади, но даже если так – ему плевать. Когда он пытается орать, красная рука довольно грубо затыкает ему рот, он тут же впивается в нее зубами, и насаживается, сбивая чужой ритм, глубже, резче, сильнее, и стонет, ерзая возбужденным членом по холодной корме, но правая рука в стальном захвате, а левой он держится за перила, чтобы не свалиться, и когда Азазель наконец начинает ему дрочить, он кончает, кажется, от одного горячего прикосновения, и ослепительно четко понимает, что чувствовала Хиросима.
Его будят красные лучи закатного солнца, бьющие прямо в открытое настежь окно спальни. Все тело по ощущениям – один сплошной синяк, в голове – вовсю идет третья мировая. Что-то из того, что он смутно помнит, ему точно приснилось.
Риптайд ненавидит напрягаться, поэтому предпочитает решить, что приснилось – все.
1961, май
Любимая шутка недели – мы живем в карточном домике. Даже фюрер, услышав, смеялся.
Карты везде. Морских путей. Островов. Атоллов. Рифов. Южного побережья Северной Америки, северного побережья Южной. Аргентины. Чили. Антарктиды. Европы. Турции. Китая. Советского союза. Варшавского блока.
У Шоу не бывает непредсказуемых ситуаций, потому что все ситуации должны быть предсказаны заранее. Буквы латинского алфавита заканчиваются раньше, чем вариации плана, на помощь приходит неистребимый легион арабских цифр.
О картах – все разговоры. На вилле больше не бывает посторонних гостей, зато есть круглосуточные дежурства. Всех своих друзей из хунты, послов и прочих дельцов фюрер теперь принимает на яхте. Потому что кабинет, гостиная, бильярдная – завалены плотными листами расчерченной на мелкие квадраты разноцветной бумаги с галочками, крестиками, пунктирами
- Был я в одном бункере в сорок пятом, - позавчера ухмыльнулся Азазель, нежно гладя кончиком хвоста Восточный Берлин. – Этому еще есть, куда расти.
- Шоу говорил, он был чокнутым, - нахмурился Риптайд, неотрывно следя за выгибающимся красным хвостом. Он больше не казался неестественным, или мерзким, или. Но сколько ни пытался Риптайд вспомнить, когда наступило это «больше» - память сдавалась и отступала.
- Как и любой из них, - пожал плечами Азазель, царапая карту от Берлина до Москвы. – Собрался завоевать мир – изволь сойти с ума.
Риптайд сказал, что это бред. Азазель ответил, что это закон. И перед тем, как скрыться в огненном сполохе, обернулся, добавляя:
- Уж мне-то ты можешь поверить.
- Нет, дорогой, так не пойдет.
Риптайд старательно изучает ту самую красную точку на карте, которую позавчера так ласково гладила темная острая пика. Ему скучно.
- Твои способности управлять барическим и температурным градиентом ничем не отличаются от твоих способностей отжиматься от пола, - продолжает Шоу, глядя на него поверх очков, кончики переплетенных пальцев касаются подбородка. Риптайд поводит плечом.
В кабинете слишком душно. Сесть ему Шоу так и не предложил. Эмма наверняка крутится поблизости, приходится очень тщательно думать, о чем думать. Удобнее всего - об ультиматуме Хрущева, в честь которого фюрер откупорил один из своих лучших коньяков. Азазель коньяку порадовался, но к радости Шоу отнесся скептически, выдав презрительное "Сольет". Хрущева Азазель вообще не любил и пару раз - то ли серьезно, то ли в шутку - уже предлагал Шоу разобраться с гниющей рыбой по правилам, с головы. Одна из принципиальных мелочей, в которых их взгляды расходились кардинально, с первого взгляда их не было вовсе, но стоило вслушаться и присмотреться, они проступали, как невидимые чернила на нагретой бумаге.
Впрочем, амбиций Шоу Азазель, похоже, был начисто лишен, так что расхождение его личного мнения с мнением фюрера не доставляло ему никаких проблем.
- Мозг - это мышца, Янош, - вкрадчивый баритон возвращает его в кабинет. - Когда ты последний раз отжимался?
- Утром.
- Когда ты последний раз регулировал поток воздуха?
Врать Шоу нельзя и нелепо. Правда заключается в том, что Риптайд не помнит. Зато вся мировая пресса помнит за него.
- Где-то с месяц назад.
- Где-то с ме-сяц на-зад, - растягивая слова на слоги повторяет за ним Шоу. - Ты звучишь жалко.
Риптайду плевать, как он звучит. Он хочет наконец получить инструкции и свалить отсюда куда-нибудь подальше, где есть воздух и нет бумаги. Но Шоу, разумеется, не собирается его отпускать. Он поднимается из-за стола, выходит к Риптайду, останавливается слишком близко, двумя пальцами мягко, но холодно и непререкаемо разворачивает к себе его лицо за подбородок, заставляя смотреть в глаза.
- Мы с тобой добились отличных результатов, Янош. И что ты теперь делаешь?
Теперь Риптайд думает, что полтора десятка лет занимался совершенно не тем. Сейчас он все бы отдал за способность мгновенно перемещаться в пространстве.
- Я жду ответа.
- Я все исправлю, - глухо отвечает он, морщась от того, насколько фальшиво это звучит.
- Ты все исправишь, конечно. Во-первых, с этой минуты у тебя сухой закон. Во-вторых, восемь часов в день ты будешь проводить за тренировками по обычной схеме. В-третьих, сходи подстригись, с этим хвостом у тебя дешевый вид.
Риптайд выжимает из себя улыбку. Ему уже не пятнадцать, и даже унижаться он умеет с достоинством.
- Будет исполнено.
Вечером с яхты доносится музыка и женский смех, у Шоу - очередной прием.
Риптайд на берегу играет ветром в городки. Выставляет камни обратно. Снова сносит. Непривычно короткие волосы постоянно лезут в глаза.
- Где точность, Янош? - звучит из-за спины, он оборачивается, пожалуй, слишком резко, но Шоу должен быть на яхте, а не здесь.
Азазель стоит чуть поодаль, заложив руки за спину, и наблюдает за ними без особого интереса.
- Ты совсем забыл, чему я тебя учил, - качает головой Шоу. Риптайд смотрит то на него, то вправо, но Азазель и не думает исчезать. Чертов беспардонный ублюдок.
- Ты - спусковой механизм, - вещает Шоу, обходя его, подходя к камням, присаживаясь на корточки, выкладывая их заново - в четыре столбика. - Ты...
- Я знаю, - раздраженно перебивает Риптайд, стараясь выбросить Азазеля из головы. Пока тот молча стоит за спиной - достаточно туда не смотреть, чтобы убедить себя в том, что на берегу - только он, Шоу и камни.
- ... не саперная лопатка, - заканчивает Шоу, отходя в сторону от камней. - Сбивай первый и третий от меня.
Риптайд торчит на берегу четвертый час, у него пересохло в горле, горят ладони и виски, каждый следующий раз последовательно выходит хуже предыдущего, самая мелкая цель, на которую он способен точно навестись - это яхта, и то, для верности, лучше пускать ветер по воде, так хоть волной достанет.
- Я не могу, - качает он головой, опуская руки.
- Сбивай. Первый. И. Третий. От. Меня. - повторяет Шоу, каждое слово режет воздух, как резкий взмах красного хвоста.
Вихрь слетает с пальцев сам собой. Подхватывает все камни из четырех столбов и с земли, несется в сторону кустов, трещит ветками. За спиной у Риптайда хмыкает Азазель, Шоу оценивает разрушения и подходит ближе, отряхивая руки от песка.
- Забудь о силе. Ты никогда не научишься пролезать в щель, если будешь сносить стену головой. Ты уже всем доказал, что способен устраивать глобальные катаклизмы. Это красиво, но бесполезно, до тех пор, пока ты не умеешь их контролировать.
Шоу хозяйским жестом похлопывает его по щеке.
- Но с атоллом ты справился отлично, теперь, возможно, мы дожмем их уже в Берлине.
- Атолл входил в твои планы, - улыбается Риптайд, которому остается только улыбаться. Вопросительной интонации не получается, никакой другой, впрочем, тоже.
Шоу снисходительно улыбается ему в ответ.
- Я вернусь утром.
Риптайд уходит строить из камней новые башни, не оборачиваясь. Мысли об американцах, Эмме и Азазеле не помогают концентрации. Когда он в самый последний момент все-таки уводит смерч от пирса, Риптайд решает, что пора остановиться. Музыка на яхте становится еще громче, к женским примешиваются уже и мужские пьяные голоса.
Он возвращается на виллу - переодеться и взять с собой достаточно денег, чтобы хватило на билет и пару недель безбедной жизни. Утром он сядет на первый попавшийся самолет в Штаты. В Нью-Йорке просто потеряться. Он неплохо стреляет с двух рук и много кому будет там небесполезен.
Машину Риптайд бросает в укромном месте у парка, где ее не сразу найдут, через два квартала в "Бегемоте" он заказывает текилы себе и длинноногой грудастой красотке, обещает убить ее брата, если тот посмеет возразить, предлагает бармену сыграть в русскую рулетку, проставляется всей стойке, целуется, пьет, танцует, лапает упругую задницу, разбивает бутылку, дерется, смеется, братается с тем, кого чуть не убил, снова пьет и целуется, снова танцует, так, что почти трахается, просто в одежде, дрочит в сортире, потому что больше просто не выдержит, целуется, лапает, танцует, пьет, меряется пистолетом с жирным боровом из Эквадора, первый раз в жизни пробует кокаин прямо с грязного стола, долго чихает до потемнения в глазах, спорит на пулю в голову, что конец света наступит до конца президентского срока Кеннеди, объясняет половине бара, кто такой Кеннеди, получает по морде, дает по морде, целуется, лапает, танцует, пьет.
Риптайд понятия не имеет, что такое свобода, но если это – свобода, то она ему нравится.
1961, разумеется, май
- Ну что же, господа члены Внутреннего круга, прошу высказываться.
- Ты сам говорил, что мы не трогаем своих. А он даже предательстсвом был нам полезен. Предлагаю разжаловать в пешки и оставить на испытательный срок.
- Предлагаю повысить в ферзи.
- Что?!
- Черный ферзь, ты мог бы высказаться чуть более развернуто, чтобы мы с королевой тебя поняли?
- Охранять белого короля от покушений - первая обязанность черного ферзя в отсутствие черного короля. Он справился с ней лучше меня.
Перед глазами - мутные пятна, голова раскалывается, ноют мышцы и кости, из-за трещины в ребре больно дышать, плечо охвачено огнем. Он лежит на белом полу, в крови, чужой и своей. У него над головой безымянные голоса разыгрывают фантасмагорическую пьесу, достойную Бэккета. В памяти достаточно милосердных черных дыр. Кажется, сперва его били ногами. Потом он точно был к чему-то привязан за руки. От него добивались правды о докторе Шмидте, у них были загорелые мускулистые руки и характерные семитские носы. Еще у них, по их собственным словам, было мало времени. Еще ему что-то кололи... или это ему уже приснилось. Потом, когда они проговорились, где находится их штаб, стало можно наконец убираться. Они возражали, одно возражение до сих пор засело у него в плече, но с ветром сложно спорить.
Потом Риптайд как-то добрался до почты, приставил пистолет к виску клерка, чтобы ему дали позвонить, и попросил кого-то, кто снял трубку на вилле, прислать за ним Азазеля раньше, чем приедет полиция. Потом Азазель кого-то убивал, наверное, раз двигался так быстро, а в лицо Риптайду, висящему у него на плече, брызгала теплая кровь. Потом, раз пол так качает, значит, они на яхте.
- Я выношу средний арифметический вердикт из ваших предложений, ладья остается в прежнем статусе. Все вещи, которые кому-то были дороги на вилле, можете эвакуировать в течение двух часов, после чего ее не станет. Ферзь, зайди ко мне через полчаса за списком того, что ты достанешь для меня лично. Экстренное заседание Внутреннего круга прошу считать закрытым. Эмма, воду, бинты и несессер. Азазель, водку.
- Сухой закон, - хрипит Риптайд, когда ему в зубы довольно грубо пытаются вставить горлышко бутылки.
- Считай его действие временно приостановленным.
От водки его едва не выворачивает наизнанку прямо на руки Шоу. На глаза накатываются слезы, внутри все пылает и скручивается в комок, но он упрямо продолжает глотать. Потом становится адски больно, но все равно...
Риптайд открывает глаза в кромешной темноте. Плечо упирается в стену. Над головой нависает слишком низкий потолок. Или крышка. На секунду Риптайду кажется: он в гробу. Он ничего не может с собой поделать, и самым идиотским образом орет, пока горячая рука не затыкает ему рот.
- Тихо, перебудишь всех, - говорит Азазель.
Здоровой рукой Риптайд хватает его за запястье.
- Хочу на воздух.
Он оказывается на корме вместе с одеялом, но без подушки. Азазель хмыкает и усаживается на пол, укладывая голову Риптайда себе на колени.
- Я собирался уходить, - говорит он, когда молча смотреть на качающиеся звезды надоедает.
- Это мы поняли, - хмыкает Азазель. - Я как раз нашел машину.
- Быстро ты...
- Быстро я - это на почту. За тобой туда не полиция приехала. То есть, не только полиция.
- Да, там еще были. Другие, кроме тех, которых я.
- Да, мы с Шоу час назад вернулись. Уже нет. Курить будешь?
Риптайд кивает и тут же больно бьется затылком об пол. Потом ему вставляют в губы зажженную сигарету. Потом оказывается, что Азазель прихватил и остатки водки, но Риптайд категорически против, потому что его и без того до сих пор штормит, и редкие мысли всплывают, как хлопья грязи и водорослей на пенной морской поверхности в бурю.
- Почему я не ушел? - спрашивает он неожиданно для самого себя, Азазель кашляет, поперхнувшись, отчего его, вновь устроившегося на чужих ногах, кружит еще больше.
- Хм, - наконец отвечает Азазель, немного помолчав, - потому что ты не собирался уходить.
- Врешь. И про атолл ты врал.
- Или Шоу врал. Или мы оба врали.
- Ты морочишь мне голову.
- Ты сам ее себе морочишь.
- Ты знал про атолл.
- И что, если так?
Риптайд выбрасывает окурок за борт и надолго задумывается. Азазель тихо насвистывает веселый марш и временами прикладывается к бутылке. Звезды неприятно качаются и плывут.
- Ты меня использовал.
Чужая рука на несколько секунд ложится на лоб, она неожиданно прохладная, и это приятно.
- Шоу давно считал, что тебе пора сносить барьер. "Порог допустимого", он это называет. И разумеется, цель он наметил заранее. И разумеется, поставил меня в известность, что рано или поздно тебя нужно будет туда доставить. Через две недели после этого Эмма неожиданно позвала меня в коридор, а потом на меня налетел ты. Вопрос: кто кого использовал?
- Глупый вопрос.
- Шоу использовал нас с Эммой для того, чтобы поднять твой КПД на порядок и уничтожить базу. Эмма использовала нас с Шоу, чтобы безнаказанно на тебе сорваться. Ты использовал нас троих, чтобы получить в руки способность уничтожить полтысячи человек и несколько десятков строений, а это не так уж мало.
- Кого и зачем использовал ты?
Ноги под головой начинают вздрагивать, Риптайд косится наверх. Азазель едва слышно, но очень весело смеется. Допивает бутылку, выбрасывает ее за борт и возвращает влажную холодную ладонь ему на лоб.
- Никого. В этом вся прелесть. Вы отлично справляетесь сами.
Щеке внезапно тоже становится холодно и твердо, Риптайд запоздало понимает, что это - пика. Она слегка шершавая на ощупь, как голая кость.
- Ты горишь, - тихо говорит Азазель.
А потом он действительно горит и падает в темную темную яму, где нет ни снов, ни памяти, ни черта.
1961, июнь
- Eh, jablochko, cveta spelogo, sleva krasnogo bej, sprava belogo, - напевает Азазель, свесив ноги с верхней палубы. Рядом с ним плетеная корзина с крупными красными и зелеными яблоками, которые он швыряет вниз хвостом, в разные стороны. Риптайд уже умело подхватывает их ветром с кормы, но пока что не рискует швырять обратно.
Азазель, если что, успеет исчезнуть, но за разбитые стекла отвечать перед Шоу не хочется.
Шоу категорически отказывается жить на суше. Аргентина, говорит он, преподнесла ценный урок. В Майями у них - отличное подполье в клубе, размером с добрую треть старого особняка на Вилье Гессель. Но спят они - на "Каспартине". Пока Риптайд валялся в бреду, Азазель - то с Эммой, то сам, еще несколько раз бывал в Буэнос-Айересе. Для решения пары принципиальных для фюрера вопросов, вопросы доставлялись к нему на борт. Одного Шоу даже соизволил отпустить, и Азазель выкинул его в море. Баренцево, потом уточнил он. С тех пор фюрер осторожнее формулирует приказы.
Эмма появляется на корме, усаживается на мягкий диван, пристально смотрит на Азазеля. Тот кивает, швыряет последнее яблоко и исчезает раньше, чем Риптайд, повертев яблоко в смерче, отправляет его в море.
- Ты с ним спал, - звучит ему в спину. Эмма - мастер ударов исподтишка.
Риптайд оборачивается, мелкий смерч по-прежнему щекочет ладонь.
- Не помню, - пожимает он плечами и улыбается. - А что?
- Расскажи мне, - тонкий халатик оказывается на полу, Эмма растягивается на диване, подставив солнцу шею и грудь. Бюстгалтер - ничего не прячет, скорее наоборот, выставляет на обозрение. Пышные, колышущиеся с каждым вздохом, Риптайд ничего не может с собой поделать, он стоит и пялится на них, как сопливый подросток, а правая рука рефлекторно оглаживает вихрь, удлиняя его, закручивая еще сильнее.
- Расскажи, - тонкими пальцами Эмма проводит от подбородка до сплетения, в небрежном жесте столько секса, что у Риптайда все мерзнет и плавится одновременно, он вспоминает о вихре и гасит его на всякий случай, отправляя в море остатки легкого бриза.
- Рецепт простой. Бутылка Калуа. Бутылка Абсолюта. Перемешать в пропорции один к одному. Принять за пару часов. Проснуться еще через двенадцать и недоумевать, ты спал с Азазелем, Мерлин Монро, плюшевым медведем или 21 съездом КПСС в полном составе считая иностранных гостей.
Риптайд понятия не имеет, по-прежнему ли у него действует сухой закон, он ни разу не спрашивал, после той водки, которую в него вливали на палубе, он не может смотреть ни на что, крепче шампанского. Может, Шоу туда чего-то домешал. Трезвая жизнь уныла и слишком серьезна, у всех внезапно появляется много дел, среди которых устройство во Флориде далеко не главное. Фюрер с Азазелем постоянно мотаются то в Берлин, то в Вашингтон.
- Тебе понравилось, - говорит Эмма, не открывая глаз, голос звучит задумчиво и немного удивленно. Пальцами она подзывает его к себе и показывает на диван рядом. Чтобы куда-то деть руки, Риптайд закуривает.
- Почему ты считаешь меня врагом? - Эмма приподнимает голову и лукаво смотрит на него, склонив голову к плечу, платиновая прядь струится от шеи в ложбинку, Риптайд по-прежнему держит на лице безукоризненную скучающе-насмешливую маску, с королевой это абсолютно бесполезно, но есть же принципы.
- Не люблю, когда меня трахают.
- Кого ты обманываешь.
- Вот видишь. Не люблю, когда меня трахают. В мозг. Без спроса.
Она потягивается, разводит руки в стороны, пальцами правой задевает его, совершенно случайно конечно, но по телу будто пропускают высоковольтный заряд. У него стоит так, что сидеть ровно уже нихрена не выходит. Эмма, конечно, даже не смотрит в его сторону, вниз по меньшей мере, зачем ей. Она собирается его ебать, а спит она с Шоу.
- Ты боишься того, что я делаю или того, что я могу сделать?
- Я уже месяц как перестал пить коньяк по утрам.
Эмма смеется.
- Ты боишься слова боишься?
- Я просто не люблю, когда меня трахают. И если тебе что-то от меня нужно, сперва достань свой ментальный вибратор из моей головы.
Едва слышный треск, будто лед тает в бокале. Рядом с Риптайдом на диване - идеальная алмазная статуя. Куллинан и Кохинор - фальшивые стекляшки, от солнечных бликов на сотнях граней режет глаза, на нее невозможно смотреть, но, по крайней мере, пропадает желание немедленно броситься под холодный душ и дрочить до потери сознания.
- Ты вырос, Янош, - говорит Эмма без тени прежней шутливости в голосе. Риптайд не уверен, комплимент это или оскорбление. - Нам было бы очень жаль тебя потерять.
- Я находчивый.
- Нам с тобой нечего делить. А значит, незачем враждовать. Тебе пора это понять.
- Мир, дружба, жвачка, - разводит он руками, по-прежнему не глядя в ее сторону. Твердые граненые пальцы касаются его бедра. Пожалуй, выпей он немного - он был бы не против выебать ее даже такую. Но Риптайд сегодня, как и вчера, как и позавчера - омерзительно трезв.
- Янош. Азазель тебе не друг. Он никому здесь не друг. Мы партнеры, в лучшем случае - долговременные. Но у нас разное будущее. И ему наплевать на будущее, которого добивается Себастьян. Я не знаю, в какие игры он играет с советами. Но на советы ему тоже наплевать.
- И что мне с того? - спрашивает Риптайд, которому тоже наплевать на чужое будущее, советы
и янки, но, как верно заметила Эмма, он слишком вырос для того, чтобы говорить об этом вслух.
- Будь осторожен, - едва слышный треск - и пальцы на его бедре снова становятся мягкими. - Когда он решит, что с нами ему не по дороге, он воспользуется тобой, как самым слабым звеном. Просто помни, что бы он тебе ни обещал, с тобой ему тоже не по дороге. Он не человек, Янош. Он очень человечен, но он не человек.
В Майями-бич достаточно баров и борделей, но вместо этого Риптайд цепляет совсем юную кубинскую иммигрантку, кормит ее мороженым, слушает о том, как дядю взяли люди Кастро, как родители за неделю оказались здесь у дальних родственников, как мама из-за всех тревог слегла и до сих пор болеет, а она подрабатывает официанткой в том самом кафе на побережье, где Риптайд ее снял. Когда он обнимает ее за талию, Альба краснеет так, что видно даже при свете луны. Риптайду смешно и легко, откуда он сам? О, он тоже иммигрант, венгерский. Но они сбежали давно, еще во время войны, цыган там никогда не любили, а уж немцы-то и подавно. Где его родители? Где-то, где с ними все хорошо. По меньшей мере, гораздо лучше, чем было в Венгрии. В аду, например. Он не в курсе, он их совсем не помнит. Да нет, ему совсем не жаль. Сложно жалеть о том, чего не было.
- Альба, что такое человек? - спрашивает он на прощание. Курносое лицо пару мгновений хмурится в задумчивости, потом светлеет.
- Это венец творения Божьего, - отвечает она и крестится, улыбаясь. Целует его в щеку и бежит по пляжу.
Риптайд долго смотрит ей вслед, если верить ее словам, его бог - Себастьян Шоу, размашистым докторским почерком выводящий на страницах истории сверхновый завет.
1961, июль
Комендантский час отменен - на новой яхте появляются гости.
То ли фюрера настолько греет личный ядерный реактор, то ли он решил, что они достаточно замели следы, но Шоу не боится принимать здесь даже старых товарищей по Рейху, осевших в Аргентине. На яхту переносятся и дневные встречи, Эмма сперва дергается и даже пытается возражать, но фюрер как обычно не слышит возражений.
Единственный, кто мог бы его вразумить - категорически отказывается лишний раз здесь появляться.
С Азазелем они теперь видятся только на инструктажах (варианты действий: привести, ранить, убить; всю дипломатическую работу Шоу по-прежнему доверяет только себе, всю информационную - только Эмме.) и операциях. Стоит Азазелю доставить их обратно, он уходит непатриотично, по-английски. Эмма все чаще хмурится, фюрер не обращает внимания, у него еще больше карт и еще больше дел, Берлин так многообещающе раздвигает обе половины, что туда грешно не вставить, это понятно даже Риптайду.
- Где он шляется? - спросила она вчера, слегка перебравшая, отчего на скулах играл розовый румянец. Пальцы жестко барабанили по стакану, почти позвякивали. Шоу на другом конце палубы доверительно приобнимал конгрессмена Карвера.
- Я знаю? - передернул плечами Риптайд. - Это ты здесь умеешь читать.
- Леланд погиб, потому что нас предали, - сказала Эмма, помолчав. Глядя вроде бы на Риптайда, но куда-то сквозь и далеко. - Этого больше не повторится.
Стоя в мессиве из того, что еще пять минут назад представляло собой заполненную людьми гостинную, старательно не глядя на конвульсивно подрагивающие старческие пальцы в луже крови, Риптайд самым светским тоном интересуется планами Азазеля на вечер. Их задачей было ликвидировать одного мешавшего фюреру майора. Они попали прямо на именины его жены. В куче взбитых сливок в красный горошек догорают праздничные свечи.
- V Leningradskoj filarmonii premjera Shostakovicha, - равнодушно отвечает Азазель. Риптайд начинает опасаться, что премьера рискует закончиться столь же плачевным образом, как юбилей миссис Уоллес.
Они появляются в пустой ложе, Азазель удачно прячется в угол и старательно вытирает лезвия пурпурной тяжелой шторой. Зал под ними забит людьми и бравурной, торжественной музыкой. Риптайд ни черта не смыслит в опере, но русская опера оказывается еще халтурней тех пластинок, что порой вечерами звучат из кабинета Шоу. Тут даже не поют. Незавидную оценку музыкальных способностей любимой нации Азазель принимает с прежним безразличием. Если вообще слышит. Он задумчиво рассматривает свое отражение в широком клинке, затем поднимает глаза и пару секунд удивленно моргает, будто видит Риптайда впервые. Спросить, в чем дело, тот не успевает.
- Nu chto, tovarisch, - заговорщицки подмигивает ему Азазель. - Подарим Гоа индусам?
Риптайд все еще вспоминает, где находится это Гоа, когда оказывается в темноте и грязи. Над головой летают снаряды. Слева - пулеметная очередь. Азазель жадно оглядывается и кивает Риптайду:
- Пушки.
Риптайд до сих пор не понимает, что они делают, но его не надо просить дважды. Смерчи уже слетают с рук.
- Осторожно, машины! - орет Азазель и он уводит ветер в сторону в последний момент, в сполохе разорвавшегося снаряда заметив несколько внедорожников, едущих в сторону укрепления.
Ветер еще не долетает до стены, а Азазель швыряет их в огонь, выбрасывая по другую сторону форта, здесь по стене бегают люди, орут не по-испански, но похоже, нескольких их приятелей только что на пару десятков метров отнесло от мортир, а Риптайд уже запускает новые вихри, а сзади, совсем рядом, кто-то сдавленно стонет и снова слышен треск ткани, хруст костей, удивленный возглас, переходящий в предсмертный хрип. Дождь стоит сплошной стеной, мокрая одежда мешает двигаться, но Риптайду и не надо, всю работу делают воздух и Азазель. Вокруг умирают незнакомые люди, очертание хвостатой фигуры во вспышках пламени заметны то совсем рядом, то в нескольких десятках метров, снова слышны выстрелы и крики откуда-то снизу. Риптайду по-прежнему кажется, что он в концертном зале, партию виолончели исполняет подбитый самолет, партию контрабаса - пулемет, Азазель, неуловимый и внезапный, умело дирижирует этим безумным оркестром. Он вдруг возникает совсем рядом, лицом к лицу, мокрые волосы разметались по щекам, глаза шальные и пьяные, на скуле запеклась кровь. Сзади, над ухом - выстрел и крик, короткий, как выстрел, Азазель снова исчезает, на земле за Риптайдом - брошенный автомат и никого нет.
Риптайд присаживается на колено и гладит еще теплый автомат, нежно, как свою хорошенькую кубинку. Посреди нечленораздельной какафонии взрывов, очередей, воплей, он оглушен осознанием того, насколько слепо доверяет напарнику.
- Зачем? - флегматично интересуется Шоу, доставая осколок из левого предплечья Азазеля. Черный френч изодран в клочья, костюм Риптайда не лучше, он сам до сих пор слышит как сквозь вату, снаряд разорвался совсем рядом, Азазель вытащил их в последний момент.
Они свалились на корму прямо под ноги Эмме, ее смех звучал еще пару мгновений, а потом резко прервался. Она осмотрела Риптайда, принесла Шоу все необходимое и ушла к себе.
- У генерал-майора Кандетха день рождения, - цедит Азазель сквозь зубы.
Кровь у него - густая, почти черная. Грудь и спина - в шрамах и ожогах, куда более глубоких, чем на лице. Риптайд не удивлен, что он так стоически переносит все манипуляции Шоу.
- Вот оно что. Когда?
- В один из ближайших 365 дней. Когда-то же он родился.
Отдраив палубу, приняв душ и переодевшись Риптайд вытирает Азазеля смоченным в воде бинтом. Кончик хвоста обвивается вокруг его лодыжки, временами кольцо сжимается сильнее, чем это было бы приятно, но потом ослабевает. Риптайд думает о коротких поводках, и о том, что Азазеля впервые серьезно зацепило на его памяти, и о том, что этот осколок мог снести ему голову, и о том, что это все может значить. Потом Риптайд устает думать, бросает бинт в темную воду и садится в кресло у кровати.
Хвост наконец отпускает его ногу. Азазель открывает глаза.
- Это была симфония.
- Что?
- Музыка, где не поют. Это была симфония.
- Ты бредишь.
- Нет, я умираю.
- Охренел? Позвать Шоу?
- Что мне твой Шоу. Принеси выпить.
За упокой, учит его Азазель, удобно устроившись на подушках, принято пить не чокаясь. После пары стаканов скотча за свой упокой, он наконец засыпает. Пика все еще лежит на ноге у Риптайда, слегка подрагивая.
И тот до самого утра не решается встать.
Продолжение по ссылке
-
-
12.07.2011 в 09:07и тут надо уже углубляться в квантовую физику, чтобы выдвинуть гипотезу, каким образом совершается транспортировка объектов мейд бай Азазель в пространстве, и уже основываясь на ней разбираться, что там у нас происходит с весом, с натяжением, с компенсацией, потому что вроде как левитацией он не обладает, а как красиво в воздухе-то замирает, ммм....нет, мне слишком жалко catgirls, господь уже нервничает:-)
Нигде не оговаривалось, что Риптайд попал в руки к Шоу вотпрямсразу. Мало ли, через сколько таких деловитых рук он прошел?
мне просто казалось, что по внутреннему определению "фюрер" там все понятно будет:-) но как я и говорил, главное, что рано или поздно информация все-таки вскрывается, в данном случае мне совершенно не критично, чтобы она всплывала прямсразукогда:-)
-
-
15.07.2011 в 21:44JayRenny
-
-
16.07.2011 в 09:20