в интересах революции
Название: Вот, как кончится мир (окончание)
Автор: JFL
Персонажи: Азазель/Риптдайд, Фрост, Шоу, Ангел, упоминается Эрик
Рейтинг: NC-17
Дисклеймер: все, что не принадлежит Мэттью Вону, принадлежит алфавиту.
Статус: закончен
От автора: автор позволяет себе довольно свободное обращение с историческими датами там, где ему это выгодно, пользуясь тем, что в комиксах, которых он по-прежнему не читал, и фильмах, которые он по-прежнему не смотрел, позволяют себе и не такие автоAU.
начало: 1961, февраль-июль
продолжение: 1961, август - 1962, январь
продолжение: 1962, февраль-май
1962, июнь-октябрь1962, июнь
- Хочешь полетать?
Пика постукивает по ножке стула, а ведь поздний завтрак в одиночестве так хорошо начинался. Шоу занят - новым мировым порядком, клубом и воспитанием, после того, как Ангел сболтнула лишнего сенатору Фишеру, фюрер учит ее быть Эммой. Величественно улыбаться, молчать и давать, кому надо, с первым у нее до сих пор проблемы, остальное вполне выходит. Оба до сих пор не вернулись из Нью-Йорка, весь этаж почти сутки был в полном распоряжении Риптайда.
Он поднимает взгляд на Азазеля и пожимает плечами. Можно подумать, что-то изменится от того, кивнет он или покачает головой.
Вспышка пламени - и гул в ушах, и тесно, мать его, они оба едва помещаются в узкую каморку с железным толчком, железными стенами, железным умывальником. Как сортир на подлодке, но там еще был душ. Пол под ногами начинает вибрировать, Риптайд сжимает чужую руку до хруста в пальцах.
- Так не пойдет, - говорит Азазель, и выводит его наружу. Они - в хвосте огромного салона, здесь кресел сотни полторы, по три с каждой стороны, Риптайд ни разу не был в таком огромном самолете, а тот, с натужным гудением уже медленно движется по взлетной полосе. Кескеске? - возмущенно спрашивают сзади, он оборачивается - две стюардессы в белой форме, худая брюнетка с густо подведенными глазами и шатенка постарше с лошадиным лицом, переполнены страхом и возмущением. Рядом с одной из них - свободное кресло, Азазель принюхивается - и бесцеремонно толкает туда Риптайда, старшая стюардесса начинает было подниматься, но Азазель гаркает им обоим:
- Сидеть! - и Риптайд сам не замечает, как отпускает его руку, стюардесса сглатывает, Азазель исчезает.
- П... пристегните ремень, - сдавленным, но хорошо поставленным голосом говорит стюардесса по-английски. Она почему-то совсем не выглядит удивленной тем, что перед ней только что исчез в огне красный человек с длинным хвостом.
- Э... э.... экипажу... - блеет младшая. С задних кресел на них пару раз оборачиваются, но не увидев источника шума, теряют интерес.
- Сиди на месте, - отвечает ей стюардесса рядом с Риптайдом. А потом складывает руки на груди и начинает молиться. Их внезапно вжимает в спинки кресел, самолет разгоняется, Риптайд нашаривает ремень под задницей и затягивает его так, что перехватывает дыхание, или это от бешеного рева турбин, за которым уже ничего не слышно, или это хер знает от чего, к горлу подкатывает завтрак, и вчерашний бокал мартини, и ужин, и обед, кажется, тоже.
- Сиди! - орет стюардесса рядом с ним на младшую, которая все-таки пытается встать и дотянуться до трубки на стене.
Самолет летит по полосе уже на совсем бешеной скорости, в иллюминаторе мелькают строения и машины, он вроде отрывается от земли, а потом с грохотом падает на нее обратно, всех швыряет вперед, ремень больно впивается в тело, дышать уже нечем вообще, кто-то в салоне орет: что за черт?! кто-то просто орет, он упирается руками в спинку переднего кресла, в иллюминаторе виден черный дым откуда-то из-под самолета, полетали, блядь, сукин ты ебаный сын, горим, орет ребенок, горим! господипомогигосподипомогигосподиупокойгосподи не затыкается стюардеса рядом с ним, их по-прежнему несет вперед, дыма из-под колес все больше, от него ровным счетом ничего не зависит, просто Азазель появится или нет, должен появиться, но их все больше швыряет из стороны в сторону, прикладывает об что-то и разворачивает, слышен треск - прямо под ногами, Риптайда бросает в липкий пот, он бы и рад заорать, но горло сдавлено, будто огромное клешней, я не хочу умирать, думает Риптайд, я не хочу умирать, я не хочу опять умирать. Потом - как в замедленной съемке - их отрывает от салона, жар в лицо, их раскручивает, перед глазами мелькает пламя, и красное пятно, и пламя.
Секунда свободного падения - и он в воде, уходит на дно, касается руками кафеля, открывает глаза, всплывает. Он в бассейне, Азазель - у стойки рядом, невозмутимо мешает коктейль. Риптайд отплевывается, мокрая одежда липнет к телу, сковывает движения. Он кое-как доплывает до бортика и, цепляясь за него, наконец немного расслабляется, у него сведены все мышцы, его трясет, ему жарко и холодно, и до сих пор звенит в ушах, от рева и криков и треска и...
- Не получилось, - разводит руками Азазель, присаживаясь над ним, ставя стакан совсем рядом с рукой Риптайда. Он не выглядит особо довольным. Недовольным, впрочем, тоже не выглядит. - Не обижайся, - кивает Азазель на бассейн, - но ты начинал гореть.
Риптайд совсем не собирается обижаться, он собирается убивать.
Поскольку пустоту - вроде бы не за что, приходится убивать время.
...
- 129 человек, шутка ли. Список жертв сравнимый с последствиями бомбардировки. Куда они смотрели?
- Я вообще не понимаю, как они летают на самолетах. Это же... страшно.
- Хорошо, что у нас есть Азазель, и нам никуда не придется летать. Разве что тебе, милая, но тебе для этого не нужен никакой самолет. Кстати говоря, мы нашли тебе прекрасный полигон...
Не отрываясь от газеты, он прислушивается к чужому разговору, доносящемуся из комнаты Ангел. К их возвращению Риптайд как раз успел переодеться, поэтому никто не задает ему вопросов, а Азазелю никто не задает вопросов, потому что Азазеля нет. К тому же, кто станет искать связь между Риптайдом, Азазелем и неудачным взлетом "Боинга" в Орли. Голоса удаляются и стихают, хлопает дверь. Солнце закатывается за океан, Риптайд салютует солнцу "Тропиканой" и желает ему удачной посадки. На месте солнца он воображает себе ядерный гриб. Наверное, будет красиво.
Ангел в длинном белом шелковом халате - это тоже красиво. Хоть халат и с чужого плеча. Она обходит шезлонг Риптайда и останавливается у перил, мешая ему воображать расползающуюся от гриба гигантскую волну. Теперь его воображение занято перебором купальников Эммы.
- Нравится? - спрашивает Ангел.
Риптайд усмехается и пожимает плечами. Эмме сейчас вряд ли есть, где поплавать перед сном. Но какое ему до этого дело.
- Красивый, - продолжает Ангел, гладя бедро через халат. - Дорогой, наверное. Она тоже была красивая, да?
Риптайд кивает. Она была охуенно красивая, но его слегка напрягает это прошедшее время. Ангел хмурится.
- Мистер Шоу говорит, она была полезная. И что я должна учиться. Ненавижу учиться, это скучно. Давай лучше устроим вечеринку?
Вечеринка - это радио на полную громкость, распитая на двоих бутылка мартини, водное поло оливками, поедание одного банана с двух сторон на скорость. Под халатом нет никакого купальника, там вообще ничего, кроме Ангел, нет. Она сидит на бортике, болтая ногами в воде, и рассказывает о больших вашингтонских шишках, и о настоящих ма-фи-о-зо, а еще дипломатах, а еще ведущем, ну, том, с ЭнБиСи, с ужасно сексуальной проседью на висках. Он уже полчаса мокнет в воде, потому что демонстрировать ей такой стояк - это уже слишком откровенное предложение, а Риптайд до сих пор не уверен, что хочет ее выебать, пользуясь отсутствием Шоу. Это рискует все изменить, а вокруг и без того все неприятно меняется.
- Вы отлично подходите друг другу. Столько общего.
Ангел пьяно хихикает и лезет к Риптайду обниматься, сообщая - что он ей вообще как брат, о котором она всегда мечтала.
Риптайд поднимает взгляд - с черных ботинок на черные брюки, с черных брюк на черный френч, с черного френча - на красное, ухмыляющееся лицо. Упражнение "заставить себя не снести пол-этажа вместе с Азазелем к чертовой матери в океан" ему с трудом, но удается. Он широко улыбается в ответ и кивает, приобнимая Ангел за плечи.
Для веселого тона и веселой ухмылки у Азазеля - слишком холодные глаза. Цепкие, задумчивые. По хвосту идут волны - почти как раньше на яхте или потом, на субмарине.
- Нам больше нечего пить, - жалуется Ангел то ли ему, то ли Риптайду. Риптайд кивает - то ли Азазелю, то ли ей. И, оставив Ангел в бассейне, уходит к себе, чтобы достать из-под кровати ту самую бутылку виски, которую Азазель проспорил ему на базе ЦРУ.
Риптайду вовсе не хочется виски, с зимы его тошнит от самого запаха, но это - идеальная точка для испорченного дня с испорченным вечером.
- Ого, - восхищается Ангел, когда он возвращается. - По-взрослому.
От шезлонга, верхом на котором сидит Азазель, уложив подбородок на скрещенные пальцы согнутых в локтях рук, доносится тихий смешок. Риптайд разливает виски, добавляет льда и старается не дышать. На вкус - еще ничего. Ангел пьет - сразу до дна, изо всех сил стараясь не кривиться, вид у нее очень торжественный.
- Хочу в кино, - говорит она, постукивая ярко-алым ногтем по пустому стакану. - Видела днем афишу. "Четыре всадника Апокалипсиса" - это же про нас! Ты сводишь меня в кино?
Риптайд наполняет стакан, и спускается к ней в воду. Ангел резко отталкивается от бортика и плывет к другому, окатывая его брызгами и звонким смехом. Четыре всадника Апокалипсиса, надо же. Ядерная романтика.
Упираясь спиной в угол, он запускает мелкий смерч под водой, разворачивает, ведет прямо к ней. Смерч настигает Ангел, когда та уже плывет обратно. Ой, вскрикивает Ангел, ооой, тянет она - тихо и гортанно, водный смерч вертится у нее между ног, ты, говорит, Ангел, ты, оооой, еще. Риптайд не отрываясь, смотрит на смерч, смотрит на нее, смотрит на Азазеля за ее спиной, его кривая усмешка - зеркальное отражение чужой, то ли от жары, то ли от пары глотков виски, его разводит так, как давно не, еще, хрипло просит Ангел, еще, и он уже не знает, где его рука, где смерч, где ледяные глаза, и кто кого здесь ебет, а потом на него набрасывается маленький мокрый торнадо, жадно целуя, стаскивая плавки, обхватывая ногами за спиной, насаживаясь - резко, жестко, уверенно, утаскивая под воду, шепча: ты охуенный брат, отплевываясь от воды, насаживаясь все быстрее, шепча: я всегда мечтала трахаться с братом, целуя, насаживаясь, крича.
- Я знала, что это будет круто, - говорит Ангел, прижимаясь к нему всем телом, прижимая его к бортику, обдавая горячим перегаром, который почему-то отрезвляет, а не наоборот. Снизу пульсирует ночной город - гитара, саксофон, песни, громкие голоса зазывал. Сверху - только тихий плеск воды и мерный стук, такой же частый, как его собственный пульс, доносящийся от шезлонга, где по-прежнему, не меняя позы, сидит Азазель.
Наверное, думает Риптайд, оглаживая нежную, выгибающуюся спину, именно так объявляют войну.
1962, июль
Сперва Риптайд чувствует запах жженой пластмассы. Потом видит: догорающий столик, перевернутый шезлонг, блики солнца на битом стекле. Потом видит: Азазеля, прижимающего кого-то к стене, застывший и выгнутый, как для удара, хвост. Потом слышит: пусти меня, придурок, да пусти же! Это голос Ангел, это стрекозиные крылья Ангел, впечатанные в стену между окном гостиной и окном спальни Ангел.
Люди - потрясающе нелюбопытны. Он только что обедал в открытом ресторане на первом этаже. Он не видел никого, наблюдавшего за крышей отеля, разинув рот. Он и сам-то...
Он сам - закручивает сразу два вихря и подходит ближе. Азазель оборачивается на звук, к азарту в небесно-ясных глазах примешивается раздражение, он слегка отпускает горло Ангел - этого ей достаточно, чтобы вывернуться, поднырнуть под руку - и стремительно взлететь.
Азазель скалится, совсем по-звериному. Теперь, когда Ангел нет рядом, его гораздо проще ударить, но Риптайд медлит, завороженно наблюдая, как тот, облизываясь, следит за набирающей высоту фигурой. Ноздри раздуваются, голова едва заметно покачивается, глаза прищурены. Вспышка пламени - и тут же вторая, наверху. И снова вспышка, они оба по-прежнему в небе, но гораздо выше, две черные точки, пикирующие вниз, и снова вспышка, и они уже метрах в десяти над бассейном, он заламывает Ангел руку за спину, обхватив горло хвостом, она - из последних сил выкручивает голову и плюет ему в лицо, но вспышка - и вместо Азазеля она попадает в шезлонг. Шезонг горит. Ангел падает в бассейн, у самой поверхности воды - вспышка, и оба оказываются у ног Риптайда, Азазель прижимает ее крыло коленом и плотно держит за подбородок.
За спиной у Риптайда раздаются аплодисменты.
- Отлично! Потрясающе! Милая моя, просто блестяще. Я тобой горжусь.
Азазель исчезает, появляясь - в паре метров, руки скрещены на груди, плечо упирается в стену, у него обычный безучастный вид, только волосы растрепаны, а с правой штанины стекает вода. Ангел медленно поднимается, сворачивает крылья, взгляд лихорадочно мечется между подходящим к ней Шоу и Риптайдом. Шоу похлопывает ее по щеке, таким довольным Риптайд не видел его с тех пор, как научился наматывать катушку.
- Великолепно. Восхитительно... но не стоит ли все-таки перенести занятия на полигон?
Она следит за его взглядом, глаза расширяются, она зажимает рот рукой, совсем маленькая, испуганная, дрожащая.
- И... извините, мистер Шоу, я....
- Азазель, - говорит Шоу. Тот исчезает. Со стороны горящего шезлонга доносится шипение, а потом четверть балкона - в белой пене, Азазель уводит Шоу в пламя, Ангел потерянно озирается по сторонам, бросается к Риптайду, прижимается так крепко, будто срочно хочет еще.
Еще - это последние три недели. В душе. В бассейне. На пляже. В грязной уборной дешевого бара. У него. У нее. Ангел ненасытна и умеет заводить, еще Ангел умеет веселиться, еще Ангел умеет не ждать ответа. Еще Шоу часто пропадает, и этого всего - более, чем достаточно. Она легко пьянеет и легко трезвеет, расчетливая маленькая стерва, то, что надо, самое то.
- Ты должен с этим что-то сделать, - говорит она, и добавляет, - Мне нужно выпить.
Ей всегда нужно - секса, выпить, танцев, травки, с ней легко терять голову, было бы, не будь постоянного ощущения чужого взгляда между лопатками. Временами Риптайд пытался отыскать его в толпе, среди листвы, за колоннами, временами это забавляло, временами бесило, но на совместных обедах, устраиваемых фюрером, когда тому требовалась аудитория - Азазель ничем не выказывал вовлеченности в процесс. Разговоры с Шоу, похоже, занимали его куда больше. Что еще уточняли с братом Кастро в Москве. Что за дурацкое название, Анадырь. Откуда снимают ракеты. Откуда выходят корабли.
Были и другие разговоры - эти всегда заполночь, всегда у Шоу, этим не требовалось лишних свидетелей, эти напоминали о прошлой весне на вилле. Пару раз Ангел пыталась подслушивать, но пересказать не смогла. Бред какой-то, сказала Ангел, что значит разные одинаковые миры, так они разные или одинаковые?
- Он ебанутый, - говорит Ангел, за ее спиной блондинка снимает платье, а брюнетка швыряет перчатку в зал, голос Ангел ненадолго тонет в одобрительных криках. - ... кто угодно чокнулся бы. Но он реально ебанутый, совсем. Он потребовал, чтобы я сделала ему ребенка. Раз уж тебе не нужно, сказал он. Тебе - в смысле тебе, - она тычет в Риптайда пальцем, хотя ему вовсе не требуются дополнительные пояснения.
Именно так, думает Риптайд, подливая виски им обоим и снова забывая положить лед, будет выглядеть первый ядерный удар. Предсказуемый, но оттого не менее внезапный.
- Сделала - ему - ребенка, нет, нормально? Он мне так и сказал, и... блядь, да он бы меня прямо там изнасиловал, если бы я... ну... была как они.
Это вряд ли, думает Риптайд, косясь на стриптизерш. И морщится оттого, что вдохнул невовремя. Зато на вкус виски - никакой. От него просто жарче, что плохо, но спокойнее, что хорошо.
- Он расскажет о нас Шоу, - пальцы на стакане побелели, она прикусывает губу и смотрит на него выжидающе. Еще сильнее хмурится в ответ на вопросительный взгляд. - Он так сказал. То есть не совсем сказал. Но дал понять. Либо я ему даю, либо он нас палит. Но я ему не дам. Так что теперь - это твоя проблема.
Риптайд смеется. Ему хронически не везет с бабами, которым он не платит. Теперь по нему стекает виски, а Ангел скрывается в полумраке, решительно пробивая себе дорогу между столиками.
Азазель был гораздо более прав, чем просто прав, решает он ближе к концу бутылки.
Они действительно похожи.
1962, все тот же июль
Дольше всего Риптайд возится с первыми двумя струнами. Затем, прижимая третью и четвертую на пятом ладу - дотягивает их до звучания в унисон. Здесь больше нечем занять руки, номер пуст и необжит, как будто они въехали сюда вчера. На заправленной постели вряд ли кто-то сидел до него. Пусто даже в шкафу, зато минибар не тронут. Гитара, выглядывающая из-под кровати, единственное доказательство того, что Азазель хотя бы раз сюда заходил.
Риптайд берет ее машинально, ему просто срочно нужно куда-то сесть, он и до номера-то дошел по стенке. Дверь, разумеется, оказалась открыта.
Шестую струну он пропускает, шестая отстраивается последней, иначе рискует лопнуть. Седьмую доводит в унисон с пятой. Тяжелый корпус - совсем новый, пахнет лаком и свежей ольхой. Восьмая упрямо двоится в глазах, проще закрыть - и на ощупь. От толстых медных струн с непривычки горят пальцы. К двенадцатой - Риптайд уже трижды пожалел, что за это взялся, но упрямо продолжает, прикусив губу. Баре на нижних ладах он все равно берет нетвердо, и морщится от того, что безбожно фальшивит.
- Давно играешь? - спрашивает Азазель от балконной двери.
Риптайд сбивается и оборачивается на голос. Он ловит себя на том, что пытается кивнуть и покачать головой одновременно, а это непросто.
Он ни разу не брал в руки гитару. Точнее, он не помнит, чтобы брал. Интересно, если бы под кроватью лежал капкан - он бы с таким же рвением засунул в него руку?
Азазель фыркает. Он криво улыбается и откладывает гитару на кровать. Медленно поднимается, оправляя пиджак. Надеясь, что правый карман не слишком сильно отличается от левого. Пальцы адски болят, Риптайд смотрит на руки, как будто видит их впервые. Как когда в лагере, но там от тяжелого шершавого кайла болели ладони, кожа никак не хотела грубеть, отслаивалась, слезала, кто-то бинтовал его грязными тряпками, но под тряпками жгло еще сильнее, зудело, мешало. Они ничем не отличаются, его руки, тогда и сейчас.
Прошло полтора десятка лет.
На голову что-то капает, в лицо отрезвляюще бьет холодный ветер. Риптайд открывает глаза и видит кресты. Каменные надгробия, торчащие из черной земли, местами поросшие травой, местами покрытые мхом, местами потрескавшиеся.
- Здесь все по-другому, - глухо говорит Азазель. Обходит его, проходит на пару шагов вперед, оглядывается по сторонам. Риптайду не совсем понятно, что можно искать в этой кромешной темноте. Мелкий дождь затекает за расстегнутый воротник, стекает по груди, как когда
Риптайд с тихим присвистом вдыхает воздух сквозь плотно сжатые зубы и больше об этом не думает.
Азазель - садится на одно колено и проводит рукой по мокрой земле, медленно, будто опасаясь обжечься.
- Не люблю умирать, - говорит он, рассматривая перепачканную в земле руку. - Как стричь ногти по живому. Каждый раз по-разному, но все равно одинаково.
Риптайд думает, что с его стороны было очень разумно привести их на кладбище. Решить проблему довольно просто, правая рука уже в кармане, с этого расстояния даже он не промахнется. А что они так далеко от Атлантик-сити - даже к лучшему. Азазель гладит землю, он гладит спусковой крючок, два озабоченных идиота.
- Пять песо - это банкнота или монета? - не оборачиваясь, спрашивает Азазель, как будто не провел полгода в Аргентине. Это не монета, точно знает Риптайд, она коричневого цвета, на задней стороне - толпа людей перед монетным двором, это не золотая, мать ее, монета.
Палец на крючке подрагивает.
- Лучше бы монета, - задумчиво продолжает Азазель. - Иначе неудобно класть на глаза. Пять песо, пять рейхсмарок. Этот ваш Эрик до сих пор с ними носится. Упрямый, совсем как ты.
Он издевается, думает Риптайд. Чертов ублюдок просто берет его на слабо.
- Мало осталось, - говорит Азазель, поднимаясь. Оборачивается, недоуменно смотрит в ответ на вопросительный взгляд, пожимает плечами. - Времени. И меня.
Это должно быть проще, чем генсека, думает Риптайд. Он себе тысячу раз это представлял.
- А ты как умер? - спрашивает Азазель.
Вместо ответа Риптайд направляет на него револьвер и стреляет прежде, чем успеет об этом пожалеть.
1962, тот самый июль
Он приходит в себя уже на земле, ничком, правая рука до хруста вывернута назад, на спину больно давит что-то тяжелое, из ослабевшей кисти, которая, кажется, сломана резким ударом пики, у него забирают револьвер. Дышать нечем, мокрая земля набивается в рот, нихера не видно.
- Извини, - звучит жесткий голос над ухом. - Но один раз меня здесь уже застрелили.
Потом Риптайда отпускают - везде и сразу. Он медленно поднимается, ощупывая руку, пытаясь шевелить пальцами. Белый костюм весь перемазан в омерзительной липкой жиже. Ему больно, холодно, трезво и чудовищно стыдно, хер знает за что.
Азазель стоит в нескольких шагах и смотрит - оценивающе. Как будто видит впервые.
- Хороший урок, - говорит он, переводя взгляд с Риптайда на револьвер в своей руке. Вертит его пару секунд, а затем отбрасывает за спину, - Я запомню.
Риптайд подходит ближе и, морщаясь от острой боли в суставе, протягивает правую руку, накрывая чужое предплечье. Рукав под рукой - мокрый и теплый. Теперь его ладонь перемазана не только землей, но и кровью.
- Я вправляю, ты бинтуешь, - ухмыляется Азазель, как будто это вовсе не его кровь. И вокруг снова вспыхивает огонь.
...
Когда, кое-как переодевшись, он доходит до номера Азазеля, бинты и миска с водой уже стоят у кровати, а гитары больше нет. Стаканов тоже нет, поэтому водку приходится пить прямо из горла.
- Ne nuzhno ni gimnov, ni sljoz mertvecam, оtdajte im luchshij pochjot, - напевает под нос Азазель, а потом плечевой сустав внезапно снова хрустит - и становится на место. Чужие руки по-прежнему на нем, Риптайд склоняет голову и упирается щекой в горячую кожу. Его качает, ему кажется, что они снова на яхте и все по-старому, нет никакого сто первого, нет никаких льдов и никакой смерти тоже нет.
Потом Азазель грубо трясет его за плечи и сообщает, что настала его очередь. Риптайд усаживается в кресло, Азазель замирает у его ног. Глубокая царапина на чужом предплечье извивается перед глазами, как лопнувшая струна. Риптайд промывает ее бесконечно долго, небо за стеклом начинает сереть, когда он наклоняется и проводит по ней языком. Азазель осекается на полуслове, и вздрагивает всем телом, а потом тихо смеется. Кровь у него горячая и горчит на вкус.
- Принято, - говорит Азазель.
Когда Риптайд накладывает бинты, руки почти не дрожат, хотя о распухшее запястье временами трется шероховатая пика.
1962, август
- Еще Гераклит говорил: для бодрствующих существует один общий мир, а из спящих каждый отворачивается в свой собственный. Койнос космос версус идиос космос. И ведь он знал, о чем говорил, еще тогда, это просто фантастика.
Разговорами об общем мире теперь наполнен каждый ужин. Кому нужна ядерная война просто так, спрашивает Шоу, что мы этих грибов, в сорок пятом не видели? Нам нужен мир, отвечает Шоу, которому больше никто не отвечает, ядерный мир. Десятки, сотни взрывающихся боеголовок, главное успеть за ними. Это переход на качественно новый уровень. Мы выйдем за пределы собственного онейроса и сольем его с остальными. Время - иллюзия, пространство - иллюзия, есть только энергия, чистая энергия термоядерного синтеза, мы достигнем критической массы и перед нами откроются невиданные горизонты...
- И небеса свернутся, как свиток книжный, - флегматично вставляет Азазель, не отвлекаясь от стейка. - Куда бы еще воинство деть.
Даже Ангел не обращает на него внимания.
Ночами Риптайд уже несколько раз просыпался от дерганого, прерывистого стука. Азазель сидит в его кресле и молчит, пропадая так же внезапно, как появляясь. Где-то совсем рядом, кажется Риптайду, стоит огромная плотина, из десятков прорех в которой льются струи воды.
- Я его недооценил, - говорить об этом Азазель начинает вовсе не ночью, а на подлодке, куда фюрер регулярно отправляет их снимать показания с приборов. В обшитом зеркалами помещении реактора Риптайд видит Азазеля впервые. Тот смотрит на светящиеся стержни с плохо скрываемой брезгливостью и гораздо лучше скрываемой опаской. - Он действительно решил стать богом.
Риптайд предпочитает: сошел с ума. Об этом неприятно думать, но не думать не получается. Шоу сошел с ума, повторяет про себя Риптайд, глядя на сотни своих отражений, каждое из которых повторяет: шоусошелсума. Рехнулся. Тронулся. Поехал крышей. Лишился рассудка. Сбрендил. Свихнулся. Спятил. Шоу, фюрер, ядро его катушки, человек, который его сделал, слетел с нарезки, двинулся, помешался.
- Слишком рано, - качает головой Азазель. - Слишком быстро.
С ним у тебя получилось лучше, думает Риптайд, гораздо эффективнее, чем...
- Они тут все разнесут к чертям, в прямом смысле.
Это уже слишком, Риптайд хватает его за грудки и разворачивает к себе, Азазель не сопротивляется, только приподнимает бровь.
- По-твоему, я один умею ходить из мира в мир?
Риптайд пожимает плечами и уходит в рубку. Больше, чем от слова мир, его мутит только от слова энергия. Каждое утро он продолжает въебывать в фюрера смерч за смерчем, но тому все мало. Ангел наблюдает за ними с опасливым восторгом. Неуправляемая цепная реакция, говорит Шоу. Мы ее уже запустили.
"Аральское море" полным ходом идет к Карибскому бассейну, как и восемь десятков других кораблей, первые из которых уже разгружаются в Гаване. В Касильде и у Сан-Кристобаля вовсю монтируют установки. Пора прикидывать, через кого пускать утечку, говорит Шоу. Иначе они их, того и гляди, полностью соберут, за этими недоумками нужен глаз да глаз.
Кроме этих Азазель показывает Риптайду и других, хотя Шоу никогда не посылал их в Вестчестер.
- Сильная, - кивает он на вспотевшую от быстрого бега блондинку, сквозь мокрую, облепившую спортивное тело футболку проступают темные соски. Риптайд передает бинокль обратно. Никого, кроме блондинки, во дворе снова нет и в окнах огромного викторианского особняка тоже не видно. Как и в прошлый раз он кивает на особняк. Как и в прошлый раз Азазель качает головой и снова прикипает к биноклю, довольно облизываясь.
Риптайд оставляет его дрочить на блондинку и отходит на несколько метров, оставляя позади удобный кустарник, их излюбленный наблюдательный пост. В конце концов, на его счету похороненный под тайфуном атолл, что такое один каменный особняк? Главное - не ошибиться на запуске. Щекотно уже не только ладоням, покалывание расползается от кистей, бежит по венам. Самый роскошный из всех его смерчей готовится сорваться с рук.
Стальная хватка внезапно пережимает горло. Риптайда бросает в холодный пот. Не сейчас, мать твою, ебаный ты ублюдок, не сейчас, не сейчас, только не сейчас.
- Гаси! - яростно шипит на ухо Азазель.
Он не собирается, но воздуха слишком мало. Для ветра, для того, чтобы стоять, для того, чтобы думать. Его захлестывает, точно как перед атоллом, его накрывает с головой, он понятия не имеет, что там с ветром, что там с особняком, что там с Азазелем, ему плевать на все долбаные миры фюрера, ему страшно до тошноты, до темноты в глазах, он не может пошевелиться, он уже нихрена не может, только панически дрожать каждой клеткой внезапно чужого тела.
- Пускай, - приказывает Азазель, и ветер, будто того и ждет, сам срывается с рук, а он падает лицом в невесть откуда взявшийся снег и дышит колючим морозным воздухом, его трясет, но уже не раскручивает, он точно помнит, как его зовут и за что он собирался оторвать Азазелю яйца.
- Bolshe ja s toboj v razvedku ne pojdu, - доносится сверху, веселое и равнодушное, как ни в чем не бывало. А потом они - снова в гостиной на одиннадцатом, что там в порту? - спрашивает Шоу, еще три дошли, отвечает Азазель, одна с грузом, две с мясом, и только Ангел косится на Риптайда как-то странно, затем присаживается на подлокотник его кресла и принюхивается.
- Набрался уже, что ли? - спрашивает шепотом почти ревниво. Из нее нихрена не вышло новой Эммы, думает Риптайд, хоть она и старается, и никому кроме фюрера и партнеров фюрера больше не дает. У него до сих пор гул в ушах и ватные руки, настолько, что он не рискует даже стереть липкий пот со лба. До сих пор каждый раз, вдыхая, он весь поджимается, не веря, что сможет.
Если верить Шоу, который уже в Штатах убил два года на то, чтобы заставить его затянуть галстук по-человечески, врачи называют это ангинофобией. Не так позорно, как бояться одежды, или желтого цвета, или следящей за тобой утки. На фоне повернутого на власти психа, собравшегося завоевать мир, чтобы завоевать вселенную, и повернутого на смерти психа, который боится неведомых космических полицейских - у него все шансы сказаться абсолютно нормальным, среднестатистическим серийным убийцей.
Ночью он не может заснуть, поэтому впервые слышит, как Азазель появляется в номере. Впервые за очень долгое время - Риптайду хочется заорать, да так, чтобы перебудить пару этажей нахрен, раз фюрер все равно опять съебался в свой Нью-Йорк. Вместо этого он просто садится в кровати и смотрит на Азазеля, чертова сукина сына, который во второй раз не дал ему добить сто первого.
- Ты не пожалеешь, - говорит Азазель. - Если все получится. Я тебе обещаю.
У Риптайда нет ни единой причины ему верить, И тем более нет ни единой причины впиваться в его губы, так жадно, будто именно за ними спрятан последний на планете кислород.
1962, сентябрь
В Алжире принимают конституцию, в Йемене свергают короля. Риптайд уже давно не способен отличить события, которые они спровоцировали от событий, в которые они не вмешивались. Весь вопрос, на последствии какого последствия проще закрыть глаза, как в зеркальном зале на субмарине. Неконтролируемая реакция, говорит фюрер. Ни фига себе у вас, ребята, размах, говорит Ангел. Обезьяна с бензопилой оседлала боеголовку, говорит Азазель. Китайцы с индусами делят Тибет, пулями и штыками. Сонни Листон нокаутирует Флойда Патерсона в первом раунде.
Они преступно просто проводят время, считает Риптайд. Они едят мороженое, пьют шампанское, болтают о погоде и загадочной смерти Мерлин, учат Ангел играть в бридж, трахаются, плавают, полчаса подбирают запонки, разнашивают узкие туфли, выигрывают десять баксов на всех в лотерею, ругаются с обслугой в ресторане, травятся несвежей рыбой, блюют до утра, каждый в своем сортире, старательно делают вид, что ничего не произошло за завтраком, как будто они вовсе не находятся на вершине пищевой цепочки, как будто не они старательно нагуливают аппетит перед тем, как сожрать мир. Границы - это иллюзия, говорит фюрер, да, давно пора отменить гражданство, вяло говорит Ангел, а Шоу с Азазелем переглядываются, все трое, говорит Шоу, все четверо, говорит Азазель и победно ухмыляется, фюрер демонстративно отсчитывает ему шесть купюр с портретом Гранта и протягивает через стол, замечая, что мог бы, но не станет требовать вещественных доказательств. Брезгливость тебя однажды погубит, смеется Азазель и исчезает, испортив воздух и торжественность момента.
- Погуляем, - кивает Риптайду Шоу, поднимаясь из-за стола, за которым все равно никто ничего не ест.
В спину им тот-самый-ведущий-с-проседью рассказывает о штурме дворца в Сане и шторме в Мексиканском заливе.
Небо над морем - мрачное, размокшее, пенные волны бьются о берег водорослями, окурками, скомканными упаковками из-под презервативов. Шоу раскуривает сигару, облокотившись на перила пирса, властно и по-свойски, будто все побережье Атлантик-сити - верхняя палуба его новой яхты.
- Азазель говорит, ты становишься проблемой. Должен заметить, ты выбрал для этого самое неподходящее время.
Риптайд смотрит на него, как на внезапно пожаловавшего к обеду Христа, спустившегося с небес досрочно, потому что кетчуп закончился.
О нем - не о его способностях, не о его галстуках, не о длине его волос - о нем они не говорили с тех пор, как переплыли Ла-Манш. Фюрера никогда не интересовали люди, только то, что люди ему дают, кинетически или потенциально.
Шоу задумчиво смотрит на него - и немного сквозь, Риптайд чувствует, как улыбается, это чудовищно неуместно, но он ничего не может с этим поделать, он растерянно пожимает плечами и ловит каждое чужое движение. Толстые кольца дыма вальяжно плывут над морем.
- Он отказался вести ко мне Эрика. Волк, коза и капуста, сказал он. И как это понимать?
Риптайд снова передергивает плечами. Фюрер раздраженно барабанит пальцами по перилам.
- Если бы он привел Эрика. Ты бы что, и правда попытался его... убить? - последнее слово Шоу почти выплевывает, вид у него озадаченный, будто он уверен, что несет ерунду, и все ждет, когда кто-то его поправит.
Вместо этого Риптайд кивает. Шоу моргает несколько раз, стряхивает пепел, затягивается, морщится, резко выдувает в сторону густую струю дыма.
- Нет, с "Каспартиной" и правда получилось неудачно. Но ничего особо ценного, прямо скажем, не пострадало. Это вовсе не повод для лишних сентиментов.
Риптайда мутит. Все дело, конечно, во вчерашней рыбе.
- Его тянет к нам магнитом. Ты же видел. Он без нас настолько же неполноценен, как... как масло без хлеба. Как коньяк без дубовой бочки. Как "Малыш" без "Энолы Хей". Они там занимаются, ты знаешь? Вчера он развернул антенну, в которой могла бы поместиться наша подлодка. Он великолепен. И - он нам нужен. Втроем мы будем несокрушимы. Он так отчаянно прет напролом, это наш вечный двигатель, который изменит ход истории.
Зубы сжаты так крепко, что скулы сводит, тело наливается свинцом, все вокруг - море, ветер, корабли на горизонте, люди на пляже - застывает, смывается в мутное серое пятно. Четким остается только голос. Риптайд медленно качает головой. Шоу отрывается от перил, его становится слишком много и слишком рядом, мир сужается до точек его зрачков, до тяжелого табачно-орехового запаха. Чужая рука на плече - не дает думать, двигаться и дышать.
- Ты не ребенок, Риптайд. И, если верить Азазелю, никогда им не был. Поэтому сделай нам обоим одолжение, выбрось эту дурь из головы.
Он предпочел бы вчера съесть двойную порцию.
- Не бойся. Мы можем ему доверять. Как никому другому. Он точен и правилен, как идеальные часы, если бы мне требовалось поместить в палату мер и весов...
Риптайд вырывается, отворачивается, хватается за перила обеими руками, жадно глотает соленый воздух, а чужие пальцы - уже в волосах, гладят по голове - и сжимаются в кулак, натягивая - не больно, но ощутимо, не так волосы, как поводок, который идет откуда-то из глубины, и дыхание снова перехватывает, горло пересыхает, сердце безуспешно пытается пробиться сквозь тесные ребра.
- Соберись. Приведи себя в порядок. На счет три - начинаешь разматывать. Раз.
Он не может даже сказать нет.
- Два.
Это для твоего же блага, потом скажет фюрер, Шмидт, Шоу, какого черта, ему не нужно никакого блага, он ничего не хочет разматывать, больше никогда, с него хватит, но чужая рука не оставляет выбора, так было всегда, сколько он себя помнит, горячий липкий страх, приливающий к лицу, вперемешку с неуместным возбуждением, он весь - натянутая до треска струна, оголенный провод, обнаженный нерв, даже легкая шелковая рубашка жжет плечо, в том месте, где еще чувствуется чужое прикосновение, хуже наждачной бумаги.
- В Нью-Йорке все перевернули вверх дном, - доносится до него смутно знакомый голос со смутно знакомым акцентом, такой далекий, будто Азазель говорит из Москвы. - Твой поверенный, Кессиди, уже дает показания.
Кулак в волосах Риптайда сжимается крепче и слегка подрагивает, это и еще боль помогают ему остановиться, хотя ладонь уже покалывает, и воздух начинает собираться вокруг пальцев.
- Разберись, - раздраженно бросает Шоу. Прерывисто вздыхает и выбрасывает сигару в море. - Или нет. Постой. Я хочу на это посмотреть.
Когда Риптайд приходит в себя, он сидит на пирсе, прижимаясь виском к железному столбу, в ушах все еще звенит, вокруг - несколько пар туфлей, женских и мужских, из которых растут загорелые ноги. Ему помогают подняться, ему предлагают вызвать врача, он отмахивается и уходит, пошатываясь. В ближайшем баре нет шлюх, зато есть янтарная масляная вода, которую почему-то выдают за виски. В темном углу у барной стойки его никто не трогает, только косятся иногда и забирают пустые стаканы. Ему по-прежнему не очень удобно сидеть и плечо горит, стоит закрыть глаза, он снова видит фюрера, сжимающего пальцы все крепче и крепче, на плече и не только, но от сто первого фюрер не ушел бы в Нью-Йорк, разгроми они там хоть десять клубов.
- Он запретил мне убивать агентов, надо же, - смеется Азазель, которого еще секунду назад не было на соседнем стуле, он отбирает у Риптайда стакан и выпивает залпом. - Устроил цирк с этим своим конгрессменом. Люди, говорит, должны во-первых бояться, во-вторых чувствовать, что от них что-то зависит. Много он смыслит в людях.
Риптайд задумчиво рассматривает пятна на белом манжете и грязную стойку. Шоу его бы сейчас не одобрил.
Старый телевизор над стойкой трещит о первом канадском спутнике, перспективах полетов на Луну и пожаре в Манхеттене.
Даже если сесть на любой самолет наугад, все равно останешься сидеть на месте.
Он опрокидывает в себя еще один стакан и уходит в уборную, а потом выходит из бара через заднюю дверь, тут же опускаясь на землю рядом с переполненными мусорными баками и дохлой собакой, над которой уже гудят мухи. Грязь, вонь и гниль, идеальное сочетание, чтобы вскакивать по ночам в липком поту, с мелкой дрожью по всему телу. Риптайд думает, что фюрер прав, как всегда. Еще Риптайд вспоминает огромную антенну и думает, что третий всегда лишний.
Мутные красные пятна приближаются и приобретают знакомые черты. Азазель присаживается на корточки - совсем рядом, берет его за подбородок, приближается вплотную, почти касаясь носом скулы, принюхивается.
- Совсем разучились хоронить, - говорит он тихо, как будто скорее себе.
А потом Риптайд видит звезды.
Он лежит на дне узкой моторной лодки, спина промокла, но шевелиться совсем не хочется. Лодку качает из стороны в сторону, волны сносят ее все дальше в море, музыки с берега уже почти не слышно. Азазель лежит рядом, наполовину под ним, это чертовски неудобно, зато тепло. Между звездами и Азазелем он кажется себе несуществующим. Случайным сгустком соленого ветра, брызг и пены. В его несуществующей голове - спокойно и чисто, как давно не.
- Чтобы куда-то дойти, нужно откуда-то выйти. Раньше они знали в этом толк, - говорит Азазель. И еще что-то говорит про кактусы. Когда звезды над головой начинают слишком быстро кружиться, Риптайд закрывает глаза и переворачивается на бок, под щекой оказывается жесткая ткань, а под рукой зачем-то застегнутые пуговицы. Азазель сообщает ему, что покойники себя так не ведут, и Риптайд с ним полностью согласен, он никогда не слышал о покойниках с навязчивым желанием трахаться до утра на мокром дне угнанной моторной лодки.
Азазель делает его как надо, жестко, быстро, засаживая на всю длину. Риптайд цепляется за дно, скамью, борты, набивает кучу синяков, смеется, захлебывается смехом, переходящим в гортанный стон, ловит хвост, грозящий свернуть петлю на горле, наматывает на руку, долго не отпускает, опрокидывает Азазеля на спину, понятия не имеет, что делать дальше, а Азазель смотрит снизу выжидающе и улыбается, и молчит, а пика разрезает рубашку на спине Риптайда, оставляя глубокую царапину вдоль хребта, и у Риптайда встает так, что он бы и лодке засадил, но с Азазелем все равно выходит как-то скомкано и неловко, он слишком торопится, а Азазель слишком ничего не делает, только смотрит не мигая, и в спокойных светлых глазах сверкают пламенные сполохи, будто жаркий огонь, который Риптайд чувствует собой у него внутри, сквозь малейшие трещины прорывается наружу.
- Забавно, - неожиданно говорит Азазель, насмешливо и отстраненно, Риптайд лежит на нем совсем обессилевший и не способен даже ткнуть кулаком в сплетение, поэтому вынужден терпеть. - До сих пор это никому не приходило в голову.
За бортом слышится плеск, по разгоряченной спине Риптайда стекают капли с мокрого холодного хвоста, и оказывается, что силы еще остались.
До наводнения в Барселоне остается два дня, до независимости Уганды - девять, до конца мира - тридцать.
1962, октябрь
Когда пол шатается под ногами, а его швыряет из стороны в сторону, Риптайд, пробираясь к трапу и набивая о стены синяк за синяком, пытается понять: когда все пошло не так.
Пять минут назад? По ушам резануло, он сорвал наушники и покосился на Азазеля, а тот оскалился, глядя на закрывшийся за Шоу люк, и включил реактор на полную мощность. Бережно и торжественно, будто священник, зажигающий свечи перед вигилией.
- Красиво, - процедил он себе под нос, а Ангел спросила:
- А что теперь?
- Она уже идет, - ответил Азазель, глядя куда-то поверх сонара. - Мы хорошо наточили ей косу.
Риптайд поднялся, подошел к Азазелю и схватил его за плечо, разворачивая к себе. Тот продолжал смотреть прямо перед собой и улыбался, блаженно и жадно. Глаза были совсем дикие, как у животного, напавшего на след свежей крови, как в Индии, как в горах, как на базе, как всегда - но в тысячу раз безумнее. Риптайда повело. Пьянящая волна яростного азарта, бешеного накала, неудержимого желания разъебать все вокруг к чертовой матери, расходилась от Азазеля во все стороны, накрывала стремительно, с головой. Риптайд отступил на несколько шагов и замотал головой. Он не имел права терять контроль. Он не должен был подвести фюрера, даже если остальным на фюрера было уже наплевать.
Семь минут назад? Запасной план, сказал Шоу, и Риптайду показалось, что Азазель его сейчас убьет, но Азазель не двигался, он смотрел на фюрера с ненавистью и любовью, самое похожее на преданность выражение, когда-либо мелькавшее на его лице. Ты же можешь его остановить, подумал Риптайд. Ты, единственный, ублюдок ты чертов, можешь сейчас его остановить. На Кубе уже достаточно боеголовок, чтобы все понеслось, твою ж мать, нужно просто затормозить и прекратить давить на сломанную кнопку, дались ему эти корабли.
Фюрер так ни разу на него и не взглянул, а Азазель не проронил ни слова.
Три дня назад?
- Твой выбор, - пожал плечами Азазель и исчез из каюты.
И с тех пор больше не заговаривал с Риптайдом.
Неделю назад? Они на полной скорости шли на Кубу, снова запертые в толстых стенах подлодки, Шоу метался между Нью-Йорком и Вашингтоном, все чаще доверяя Азазелю заниматься Гаваной самостоятельно. В день, когда ввели блокаду, фюрер позволил себе и остальным расслабиться, по его заказу Азазель доставил ящик их немецкого травяного ликера, покрытый густым инеем и еще теплый штрудель. В ночь, когда ввели блокаду, Риптайду не спалось, ликер оказался не сладким и не горьким, а черте чем, пятьдесят шесть трав, на которых, по уверениям Шоу, его настаивали, занимались в нем активным переделом территорий, оплетая мозги тяжелым дурманом. Азазель исчез прямо из кают-компании, фюрер увел Ангел к себе, Риптайд валялся на диване, представлял, как убьет сто первого, а потом Азазеля, а потом Эмму, если понадобится, ему было паскудно и хотелось надраться по-человечески, но ничего, кроме вонючей настойки, на лодке не было.
- Думаешь, я ничего не вижу? - голос фюрера раздался слишком близко, Риптайд открыл глаза - Шоу упираясь руками в спинку и подлокотник дивана, склонялся над самым его лицом. От него пахло сиропом от кашля и приторными духами Ангел. В него истошно хотелось вцепиться и никуда не отпускать. Как тогда, в Германии, а затем в Париже, а затем... Риптайд замер и перестал дышать.
- Он боится. Слишком часто проигрывал. Этот мир он решил завоевать моими руками, как мило.
Шоу присел на край дивана, долил себе настойки в рюмку Риптайда, повертел ее в длинных пальцах, глядя сквозь мутную жидкость на свет.
- Я собираю ему мутантов и помогаю размножаться. Не спрашивай, это настолько заоблачная физика, что постоянно тянет добавить к ней приставку мета. Они дают ему силу здесь, дети. Он их чувствует, как чувствует себя - в других пространствах. Уникальная мутация. И отличное доказательство единства мультивселенной. Единый организм, которому не мешают функционировать принятые условности нашего плоского восприятия многомерной реальности.
Риптайд тонул в его голосе, как муха в клейкой патоке. У фюрера лихорадочно блестели глаза и раскраснелись скулы, он закурил, но после пары затяжек затушил сигару и снова склонился над Риптайдом, выдувая дым поверх его головы, говоря быстро, напористо, неожиданно зло.
- Это мы уже проходили в тридцать девятом. Понимаешь ли, ему не нужен мир, в котором есть мы. Спору нет, его понятие об уберменшах отличается от гиммлеровского в прогрессивную сторону, но оно далеко от совершенства. А теперь он боится, знаешь чего?
Риптайд кивнул, Шоу довольно рассмеялся и потрепал его по плечу.
- Масштаба. Поразительно, однако во всех своих многочисленных попытках завоевать мир, он, похоже, ни разу не выходил за пределы одного локального мирка. Азазель отличный союзник, жаль только - временный. По крайней мере, он сам так считает. Но мы его удивим.
Сильные пальцы мяли его пиджак, его рубашку, его кожу, его мышцы, Риптайд подумал, что ему должно быть больно, но он не чувствовал боли, точно так же, как фюрер не чувствовал, что у него под рукой давно не обшивка дивана.
- Он не умеет останавливаться, - горячий хриплый шепот над ухом заставил его крепко сжать зубы, и вжаться в диван еще сильнее. - Он не успеет остановиться, когда я начну рушить мир. Он будет понимать, что упускает возможность за возможностью меня остановить. И не сможет сделать ни шагу, о нет, он будет помогать мне гораздо неистовее, чем помогает сейчас, гораздо искреннее. Ты проследишь за этим. А когда мы закончим... знаешь, почему его так нервирует наш реактор?
Риптайду было достаточно поднять руку. Просто поднять руку и схватить. И потянуть на себя. И заставить, черт возьми, заставить снова говорить не о ком-то другом.
- Ядерный синтез, мой мальчик, это не нож и не пуля, не химикат, не осколочная граната. Это рискует разрушить его гораздо больше, чем просто здесь. Мы говорили об этом. Он сам не знает, и думаю, не врет. Так что не беспокойся.
Риптайду было жарко и нужно в уборную. Шоу рассеянно теребил его воротник, волосы, пуговицы, распущенный галстук, и чем дальше, тем сбивчивее рассуждал об их неизбежно большом будущем, а Риптайд зачем-то думал о лодке, и ему давно не было так противно, от паршивого привкуса сиропа во рту, от неспособности пошевелиться, от слепой готовности идти за Шоу до конца, даже если до конца придется идти в компании сто первого, и лучше бы Азазель оставил его в том чертовом самолете.
Две недели назад? Когда он обнаружил ревущую Ангел в своей каюте? Зрачки у нее были такие широкие, что скрывали радужку, ее то знобило, то бросало в жар, но фюрера не было, и Азазеля, который водил ее гулять, тоже не было. Не могу больше, не пойду, не буду, не хочу, я не собираюсь под него ложиться, и пошли они с Шоу к черту, кричала Ангел, и билась в его руках, а потом смеялась, а что, хер с ним, зови, я готова, но на субмарине больше никого не было, а Ангел была так готова, что дала даже Риптайду, почему-то сжимаясь каждый раз, когда он ее трогал, все плечи, и грудь, и ключицы, и бедра были покрыты старыми и новыми синяками, он не бьет, ты не подумай, горячно шептала Ангел, он просто забывается иногда, ненавижу, блядь, ненавижу, ненавижу, ненавижу, я ему что, кукла, да? он не имеет права подкладывать меня под этого чокнутого извращенца! интересно, у него большой?
Потом стало тихо, и Риптайду адски хотелось спать, но Ангел не собиралась уходить, она лежала на боку, задумчиво водя алыми ногтями по его груди, а потом вдруг спросила:
- Почему она его предала?
Риптайд пожал плечами. Он никогда не давал себе труда об этом задумываться.
- Мистер Шоу говорит, это она слила им все про Нью-Йорк. И что она легко могла бы уйти, если бы захотела. Мистер Шоу говорит, теперь я буду белой королевой. Это... правда?
Риптайд снова пожал плечами и подумал, что бояться Азазеля Эмма перестала задолго до визита к министру обороны. А королева из Ангел будет еще более никудышная, чем мать.
Десять месяцев назад? Когда снег под ногами так легко превращался во вьюгу, а вместо смеха Азазеля ему слышались другие голоса, чужие, злые, испуганные, и что-то тяжелое в затылок, и веревки, и мешок на голове, и вой, и выстрелы.
Когда Риптайд открывает люк, он видит, что приборы не сошли с ума. Подводная лодка действительно летит в сорока метрах над уровнем моря. Взгляд упирается в дрожащую растопыренную пятерню. Образец сто один, Эрик Леншерр, ебаный сукин сын, сумевший поднять многотонную субмарину, сумевший жить с фюрером и предать фюрера, второй раз пытающийся поднять на фюрера руку.
- В пожаре, - сказал Азазель три дня назад. - Самое паршивое дело прятаться под кучей соломы.
- Ты не ребенок, Риптайд, и если верить Азазелю, никогда им не был, - сказал фюрер.
- Golem, - сказал Азазель в декабре, а Шоу переспросил, и снова переспросил, и едва слышное: клон, что ли? - тогда слилось для Риптайда в одно непонятное слово.
- На счет три начинаешь разматывать, - сказал фюрер.
Риптайд смотрит ему в глаза, сто первому, до которого ему никогда было не дотянуться, сколько он ни старался. Покалывание от пальцев уже дошло до плечевого сустава, обнимает лопатки, пронизывает позвоночник.
Три, говорит властный голос фюрера у него в голове.
Риптайд представляет себя в лодке, в капсуле, в ядре, Риптайд сам становится стержнем своей катушки, и смерть вместе с воздухом с оглушительным свистом наматывается на Риптайда.
тысячадевятьсотчертзнаеткакой
Темнота - насовсем. Виток - и проблески: железо, диоды, лампы. Плеск воды, в которой не-он не-лежит, потому что его слишком много, чтобы понять, где он. Виток, и
- Брак, - голос разрезает темноту, резкий и уверенный голос бога. - Ладно, пойдешь в резерв.
Виток - он вскрытая полость, которой нечем слышать, дышать и говорить, а значит, кричать тем более нечем.
Виток - и снова темнота. И треск, последнее, что он слышит. И - мокрые брюки, он на коленях в вонючей жиже, перед глазами тусклые разноцветные пятна, которые становятся все ярче, и стальные тиски на горле, виток
...и он отчаянно пытается вдохнуть, но нечем, в висках гулко стучит пульс, громкий и быстрый, как почтовый поезд, и вонь, чертова вонь и дерьмо, пальцы судорожно сжимаются и разжимаются, но завернуть смерч не выходит, здесь нечем дышать, мать его, нечем дышать, виток - и в горло впивается огромная стальная рука, от нее воняет кровью, здесь все в крови. Ты ошибаешься - говорит Питер Распутин, Колосс, долбанный защитник подзаборной швали, мудак, который собирается его убить. - Я тебе не друг, Риптайд.
А он смеется, и ветер вертится вокруг, холодный и колючий, как трехдневная щетина, и он наконец-то вдыхает полной грудью, и хохочет оттого, что вечер удался.
1962, по-прежнему октябрь
Он смеется - и кашляет, сплевывая соленый песок, жесткая трава режет ладони, сзади доносится оглушительный грохот, а он смеется, как подорванный, хрипло, надсадно, твою ж мать, вот так занесло.
- Ty i pravda umeesh letat, - хмыкает Азазель.
- Ненавижу русских, - говорит Риптайд и хватается за протянутую руку, поднимаясь на ноги. Тело - будто побывало в мясорубке, каждая мышца ноет на свой лад. Он никогда не чувствовал себя настолько охуительно живым. - Я все пропустил?
Азазель молчит и смотрит на него оценивающе, склонив голову к плечу. Губы медленно расползаются в ухмылке.
- Похоже, это я все пропустил.
- Вуайеризм - восьмой смертный грех.
Стоять на ногах - чертовски неудобно, они все время норовят подогнуться. Если как с большого перепоя, или если как вертеться до тех пор, пока хватает сил, или если как до сих пор не верить, что ноги есть. Блядство. Он хватает Азазеля за грудки, хер знает зачем, тут же отпускает, едва не падает, тот, снова хмыкая, поддерживает его за плечо, ну не ебаный мудак, а?
- Нормально, - цедит он сквозь зубы, на которых по-прежнему хрустит песок, сплевывает себе под ноги густую слюну, утирает рот ладонью, машинально проводя рукой по горлу. - Все нормально. Работаем.
- Работаем, - насмешливо повторяет Азазель, и он бьет кулаком под дых с разворота, но рука у самого сплетения упирается в чужую и Азазель оказывается у него за спиной, а пика - у него перед глазами, и правую руку все сильнее выворачивает, но он не будет тут снова падать на колени, хватит, мать его, нападался.
- Времени мало, - спокойно говорит Азазель. - Уймись.
Лучше бы он ему врезал.
- Пошел ты.
Азазель и идет, прямо в пламя, прихватывая его с собой, вау, говорит Ангел, ну ты их круто сделал. Перед ними догорают остатки самолета. За ними - выброшенная на берег субмарина, бессмысленная и беспощадная, как огромный дохлый кит.
- Идут, - шипит Ангел и взлетает в воздух.
- Убью, - закручивая ветер в ладонях, беззлобно говорит Риптайд, у которого в голове теперь гораздо больше Риптайда, чем когда бы-то ни было, оттого она трещит и раскалывается, но до того ли сейчас.
А потом внезапный алый луч впечатывает его в обшивку, и на несколько долгих секунд ему снова нечем дышать. Перед глазами темнеет, смерч готов сорваться с рук, ему уже плевать, кого он здесь сейчас разнесет, но становится больно - и темно уже наверняка, глупо-то как, успевает подумать Риптайд, не успел и
...
- Подъем.
Сперва становится легко. Потом, кусками, накатывают звуки, запахи и боль - ноющая, в спине, острая, в ключице, оглушительная до тошноты - в затылке. Потом его бесцеремонно лапают, но ему плевать, лишь бы не шевелили. Потом его переворачивают - и это зря, в глаза бьет солнце, он жмурится, отчего больно становится еще и в висках, а перед глазами идут красные сполохи.
- Поговори со мной, - требует он, морщась от того, насколько жалко это звучит.
Потом солнце что-то закрывает, а жесткая рука начинает отряхивать его лицо от песка.
- Теперь ты понимаешь, - говорит Азазель.
- Да.
- Хорошо. Так будет проще.
Риптайд улыбается, как идиот, и ничего не может с собой поделать. Это сотрясение. Это непроизвольное сокращение мышц. С тем же успехом он мог бы обделаться.
Азазель помогает ему подняться.
- Шоу мой, - тихо говорит Риптайд, борясь с очередным приступом тошноты.
- Это вряд ли, - смеется Азазель.
- Шоу. Мой, - повторяет Риптайд.
- Тогда иди, забирай, - Азазель указывает пальцем ему за спину.
Труп Шоу, ебаного, мать его, фюрера, с распростертыми руками медленно вылетает из распоротой субмарины.
- Сегодня наша борьба закончилась, - орет сукин сын, сто первый, который опять успел до него.
Тело Шоу валится им под ноги, как набитый трухой мешок. От хруста костей Риптайда передергивает. Сто первый, Эрик, ебаный Леншерр, пижон в чужом горшке - медленно слетает по воздуху и идет бороться с ракетами. Риптайд смотрит на тело с дырой во лбу и жалеет, что под рукой нет гранатомета.
Это было бы, пожалуй, самым достойным проявлением благодарности.
- Ко мне, - шипит Азазель, когда сотни боеголовок раскраивают небо на лоскуты.
- Стоим, - бросает Риптайд. Голос наконец звучит по-человечески.
Они сходятся плечом к плечу, от Азазеля исходит напряжение - едва ли не большее, чем от чертовых ракет, стремительно несущихся им на головы. Они отшатываются - одновременно, и Риптайд уже готов заорать: уводи, рубашка липнет к спине, в горле пересохло, но ракеты все-таки тормозят. На самых ближних можно рассмотреть маркировку.
- Что, опоздала твоя подружка? - смеется Риптайд.
А Леншерр швыряет ракеты обратно на корабли.
- Он мне нравится, - говорит Азазель, слишком серьезно, чтобы Риптайду это понравилось.
От беспомощной драки на песке, мечущихся туда-сюда ракет, выстрелов и криков его мутит. Он косится на Азазеля - тот следит за Леншерром, баюкающим телепата на коленях, пристально и отстраненно, как энтомолог за редким насекомым. Риптайд вспоминает о бешеной, неистовой ненависти к сто первому с легкой тоской. На человека с горшком на голове и кучей говна в мозгах не получается даже толком разозлиться. Свое общество, надо же. Люди себя показали.
Они с Азазелем переглядываются. Риптайд передергивает плечами, все, что ему нужно - душ и пара стопок текилы. Если для этого придется вступать в чье-то братство - он и не в такое дерьмо в своей жизни вступал.
1962, октябрь в последний раз
Пять песо восемьдесят пятый раз выпадают решкой. Азазелю это кажется забавным. Золотая монета звенит об лед.
- Ты повторяешься, - говорит Риптайд.
- Ты повторяешь это в пятый раз, - говорит Азазель и поддевает монету пикой, подбрасывая ее в воздух.
- Думаешь, он нам еще понадобится?
- Сомневаюсь. Но Магнето просил убрать его с острова.
Монета снова падает решкой. Азазель улыбается. Риптайд наступает на нее, подходя к нему вплотную.
- У него могло получиться.
- Да, вполне.
- Значит, тебя он тоже сделал.
Азазель пожимает плечами. Риптайд достает бутылку с остатками текилы из-под полы пальто, обжигающе ледяная жидкость приятно скатывается по пищеводу.
- Никак не пойму, мы тут празднуем или наоборот, - говорит он, передавая бутылку.
- Какая разница?
- В процессе - никакой. Но это вроде должно влиять на результат.
- В результате мы все равно пойдем за второй, с кем-нибудь подеремся, где-нибудь потрахаемся, - флегматично говорит Азазель, допив текилу.
Риптайд долго смотрит на него молча, а потом начинает смеяться и никак не может остановиться. Отнимает пустую бутылку, разбивает ее об лед и выцарапывает осколком: занимайся любовью, а не войной.
- Это что? - спрашивает Азазель, заглядывая ему через плечо.
- Это лучше гранатомета, - говорит Риптайд.
Из-подо льда их буравят целеустремленные синие глаза. Риптайд вынужден признать, что даже дырка во лбу не сделала Шоу менее охуенным сукиным сыном.
- Брезгливость. Это нас всех спасло, - Азазель снова поддевает монету хвостом, но Риптайд сбивает ее смерчем раньше, чем она успевает упасть.
- Ты снова собираешься это делать, да? - спрашивает он, растирая замерзшие пальцы.
- Что?
- Пытаться выебать мир. Как Эссекс. Как этот.
- У меня нет выбора.
- Я вас ненавижу.
- У тебя тоже.
У Азазеля - холодные губы и очень горячий язык. Риптайд кусает его до крови.
Снег, потревоженный ветром, оседает на волосах, тает в пальцах, заметает монету, и надпись, и труп, и следы.
FIN
Автор: JFL
Персонажи: Азазель/Риптдайд, Фрост, Шоу, Ангел, упоминается Эрик
Рейтинг: NC-17
Дисклеймер: все, что не принадлежит Мэттью Вону, принадлежит алфавиту.
Статус: закончен
От автора: автор позволяет себе довольно свободное обращение с историческими датами там, где ему это выгодно, пользуясь тем, что в комиксах, которых он по-прежнему не читал, и фильмах, которые он по-прежнему не смотрел, позволяют себе и не такие автоAU.
начало: 1961, февраль-июль
продолжение: 1961, август - 1962, январь
продолжение: 1962, февраль-май
1962, июнь-октябрь1962, июнь
- Хочешь полетать?
Пика постукивает по ножке стула, а ведь поздний завтрак в одиночестве так хорошо начинался. Шоу занят - новым мировым порядком, клубом и воспитанием, после того, как Ангел сболтнула лишнего сенатору Фишеру, фюрер учит ее быть Эммой. Величественно улыбаться, молчать и давать, кому надо, с первым у нее до сих пор проблемы, остальное вполне выходит. Оба до сих пор не вернулись из Нью-Йорка, весь этаж почти сутки был в полном распоряжении Риптайда.
Он поднимает взгляд на Азазеля и пожимает плечами. Можно подумать, что-то изменится от того, кивнет он или покачает головой.
Вспышка пламени - и гул в ушах, и тесно, мать его, они оба едва помещаются в узкую каморку с железным толчком, железными стенами, железным умывальником. Как сортир на подлодке, но там еще был душ. Пол под ногами начинает вибрировать, Риптайд сжимает чужую руку до хруста в пальцах.
- Так не пойдет, - говорит Азазель, и выводит его наружу. Они - в хвосте огромного салона, здесь кресел сотни полторы, по три с каждой стороны, Риптайд ни разу не был в таком огромном самолете, а тот, с натужным гудением уже медленно движется по взлетной полосе. Кескеске? - возмущенно спрашивают сзади, он оборачивается - две стюардессы в белой форме, худая брюнетка с густо подведенными глазами и шатенка постарше с лошадиным лицом, переполнены страхом и возмущением. Рядом с одной из них - свободное кресло, Азазель принюхивается - и бесцеремонно толкает туда Риптайда, старшая стюардесса начинает было подниматься, но Азазель гаркает им обоим:
- Сидеть! - и Риптайд сам не замечает, как отпускает его руку, стюардесса сглатывает, Азазель исчезает.
- П... пристегните ремень, - сдавленным, но хорошо поставленным голосом говорит стюардесса по-английски. Она почему-то совсем не выглядит удивленной тем, что перед ней только что исчез в огне красный человек с длинным хвостом.
- Э... э.... экипажу... - блеет младшая. С задних кресел на них пару раз оборачиваются, но не увидев источника шума, теряют интерес.
- Сиди на месте, - отвечает ей стюардесса рядом с Риптайдом. А потом складывает руки на груди и начинает молиться. Их внезапно вжимает в спинки кресел, самолет разгоняется, Риптайд нашаривает ремень под задницей и затягивает его так, что перехватывает дыхание, или это от бешеного рева турбин, за которым уже ничего не слышно, или это хер знает от чего, к горлу подкатывает завтрак, и вчерашний бокал мартини, и ужин, и обед, кажется, тоже.
- Сиди! - орет стюардесса рядом с ним на младшую, которая все-таки пытается встать и дотянуться до трубки на стене.
Самолет летит по полосе уже на совсем бешеной скорости, в иллюминаторе мелькают строения и машины, он вроде отрывается от земли, а потом с грохотом падает на нее обратно, всех швыряет вперед, ремень больно впивается в тело, дышать уже нечем вообще, кто-то в салоне орет: что за черт?! кто-то просто орет, он упирается руками в спинку переднего кресла, в иллюминаторе виден черный дым откуда-то из-под самолета, полетали, блядь, сукин ты ебаный сын, горим, орет ребенок, горим! господипомогигосподипомогигосподиупокойгосподи не затыкается стюардеса рядом с ним, их по-прежнему несет вперед, дыма из-под колес все больше, от него ровным счетом ничего не зависит, просто Азазель появится или нет, должен появиться, но их все больше швыряет из стороны в сторону, прикладывает об что-то и разворачивает, слышен треск - прямо под ногами, Риптайда бросает в липкий пот, он бы и рад заорать, но горло сдавлено, будто огромное клешней, я не хочу умирать, думает Риптайд, я не хочу умирать, я не хочу опять умирать. Потом - как в замедленной съемке - их отрывает от салона, жар в лицо, их раскручивает, перед глазами мелькает пламя, и красное пятно, и пламя.
Секунда свободного падения - и он в воде, уходит на дно, касается руками кафеля, открывает глаза, всплывает. Он в бассейне, Азазель - у стойки рядом, невозмутимо мешает коктейль. Риптайд отплевывается, мокрая одежда липнет к телу, сковывает движения. Он кое-как доплывает до бортика и, цепляясь за него, наконец немного расслабляется, у него сведены все мышцы, его трясет, ему жарко и холодно, и до сих пор звенит в ушах, от рева и криков и треска и...
- Не получилось, - разводит руками Азазель, присаживаясь над ним, ставя стакан совсем рядом с рукой Риптайда. Он не выглядит особо довольным. Недовольным, впрочем, тоже не выглядит. - Не обижайся, - кивает Азазель на бассейн, - но ты начинал гореть.
Риптайд совсем не собирается обижаться, он собирается убивать.
Поскольку пустоту - вроде бы не за что, приходится убивать время.
...
- 129 человек, шутка ли. Список жертв сравнимый с последствиями бомбардировки. Куда они смотрели?
- Я вообще не понимаю, как они летают на самолетах. Это же... страшно.
- Хорошо, что у нас есть Азазель, и нам никуда не придется летать. Разве что тебе, милая, но тебе для этого не нужен никакой самолет. Кстати говоря, мы нашли тебе прекрасный полигон...
Не отрываясь от газеты, он прислушивается к чужому разговору, доносящемуся из комнаты Ангел. К их возвращению Риптайд как раз успел переодеться, поэтому никто не задает ему вопросов, а Азазелю никто не задает вопросов, потому что Азазеля нет. К тому же, кто станет искать связь между Риптайдом, Азазелем и неудачным взлетом "Боинга" в Орли. Голоса удаляются и стихают, хлопает дверь. Солнце закатывается за океан, Риптайд салютует солнцу "Тропиканой" и желает ему удачной посадки. На месте солнца он воображает себе ядерный гриб. Наверное, будет красиво.
Ангел в длинном белом шелковом халате - это тоже красиво. Хоть халат и с чужого плеча. Она обходит шезлонг Риптайда и останавливается у перил, мешая ему воображать расползающуюся от гриба гигантскую волну. Теперь его воображение занято перебором купальников Эммы.
- Нравится? - спрашивает Ангел.
Риптайд усмехается и пожимает плечами. Эмме сейчас вряд ли есть, где поплавать перед сном. Но какое ему до этого дело.
- Красивый, - продолжает Ангел, гладя бедро через халат. - Дорогой, наверное. Она тоже была красивая, да?
Риптайд кивает. Она была охуенно красивая, но его слегка напрягает это прошедшее время. Ангел хмурится.
- Мистер Шоу говорит, она была полезная. И что я должна учиться. Ненавижу учиться, это скучно. Давай лучше устроим вечеринку?
Вечеринка - это радио на полную громкость, распитая на двоих бутылка мартини, водное поло оливками, поедание одного банана с двух сторон на скорость. Под халатом нет никакого купальника, там вообще ничего, кроме Ангел, нет. Она сидит на бортике, болтая ногами в воде, и рассказывает о больших вашингтонских шишках, и о настоящих ма-фи-о-зо, а еще дипломатах, а еще ведущем, ну, том, с ЭнБиСи, с ужасно сексуальной проседью на висках. Он уже полчаса мокнет в воде, потому что демонстрировать ей такой стояк - это уже слишком откровенное предложение, а Риптайд до сих пор не уверен, что хочет ее выебать, пользуясь отсутствием Шоу. Это рискует все изменить, а вокруг и без того все неприятно меняется.
- Вы отлично подходите друг другу. Столько общего.
Ангел пьяно хихикает и лезет к Риптайду обниматься, сообщая - что он ей вообще как брат, о котором она всегда мечтала.
Риптайд поднимает взгляд - с черных ботинок на черные брюки, с черных брюк на черный френч, с черного френча - на красное, ухмыляющееся лицо. Упражнение "заставить себя не снести пол-этажа вместе с Азазелем к чертовой матери в океан" ему с трудом, но удается. Он широко улыбается в ответ и кивает, приобнимая Ангел за плечи.
Для веселого тона и веселой ухмылки у Азазеля - слишком холодные глаза. Цепкие, задумчивые. По хвосту идут волны - почти как раньше на яхте или потом, на субмарине.
- Нам больше нечего пить, - жалуется Ангел то ли ему, то ли Риптайду. Риптайд кивает - то ли Азазелю, то ли ей. И, оставив Ангел в бассейне, уходит к себе, чтобы достать из-под кровати ту самую бутылку виски, которую Азазель проспорил ему на базе ЦРУ.
Риптайду вовсе не хочется виски, с зимы его тошнит от самого запаха, но это - идеальная точка для испорченного дня с испорченным вечером.
- Ого, - восхищается Ангел, когда он возвращается. - По-взрослому.
От шезлонга, верхом на котором сидит Азазель, уложив подбородок на скрещенные пальцы согнутых в локтях рук, доносится тихий смешок. Риптайд разливает виски, добавляет льда и старается не дышать. На вкус - еще ничего. Ангел пьет - сразу до дна, изо всех сил стараясь не кривиться, вид у нее очень торжественный.
- Хочу в кино, - говорит она, постукивая ярко-алым ногтем по пустому стакану. - Видела днем афишу. "Четыре всадника Апокалипсиса" - это же про нас! Ты сводишь меня в кино?
Риптайд наполняет стакан, и спускается к ней в воду. Ангел резко отталкивается от бортика и плывет к другому, окатывая его брызгами и звонким смехом. Четыре всадника Апокалипсиса, надо же. Ядерная романтика.
Упираясь спиной в угол, он запускает мелкий смерч под водой, разворачивает, ведет прямо к ней. Смерч настигает Ангел, когда та уже плывет обратно. Ой, вскрикивает Ангел, ооой, тянет она - тихо и гортанно, водный смерч вертится у нее между ног, ты, говорит, Ангел, ты, оооой, еще. Риптайд не отрываясь, смотрит на смерч, смотрит на нее, смотрит на Азазеля за ее спиной, его кривая усмешка - зеркальное отражение чужой, то ли от жары, то ли от пары глотков виски, его разводит так, как давно не, еще, хрипло просит Ангел, еще, и он уже не знает, где его рука, где смерч, где ледяные глаза, и кто кого здесь ебет, а потом на него набрасывается маленький мокрый торнадо, жадно целуя, стаскивая плавки, обхватывая ногами за спиной, насаживаясь - резко, жестко, уверенно, утаскивая под воду, шепча: ты охуенный брат, отплевываясь от воды, насаживаясь все быстрее, шепча: я всегда мечтала трахаться с братом, целуя, насаживаясь, крича.
- Я знала, что это будет круто, - говорит Ангел, прижимаясь к нему всем телом, прижимая его к бортику, обдавая горячим перегаром, который почему-то отрезвляет, а не наоборот. Снизу пульсирует ночной город - гитара, саксофон, песни, громкие голоса зазывал. Сверху - только тихий плеск воды и мерный стук, такой же частый, как его собственный пульс, доносящийся от шезлонга, где по-прежнему, не меняя позы, сидит Азазель.
Наверное, думает Риптайд, оглаживая нежную, выгибающуюся спину, именно так объявляют войну.
1962, июль
Сперва Риптайд чувствует запах жженой пластмассы. Потом видит: догорающий столик, перевернутый шезлонг, блики солнца на битом стекле. Потом видит: Азазеля, прижимающего кого-то к стене, застывший и выгнутый, как для удара, хвост. Потом слышит: пусти меня, придурок, да пусти же! Это голос Ангел, это стрекозиные крылья Ангел, впечатанные в стену между окном гостиной и окном спальни Ангел.
Люди - потрясающе нелюбопытны. Он только что обедал в открытом ресторане на первом этаже. Он не видел никого, наблюдавшего за крышей отеля, разинув рот. Он и сам-то...
Он сам - закручивает сразу два вихря и подходит ближе. Азазель оборачивается на звук, к азарту в небесно-ясных глазах примешивается раздражение, он слегка отпускает горло Ангел - этого ей достаточно, чтобы вывернуться, поднырнуть под руку - и стремительно взлететь.
Азазель скалится, совсем по-звериному. Теперь, когда Ангел нет рядом, его гораздо проще ударить, но Риптайд медлит, завороженно наблюдая, как тот, облизываясь, следит за набирающей высоту фигурой. Ноздри раздуваются, голова едва заметно покачивается, глаза прищурены. Вспышка пламени - и тут же вторая, наверху. И снова вспышка, они оба по-прежнему в небе, но гораздо выше, две черные точки, пикирующие вниз, и снова вспышка, и они уже метрах в десяти над бассейном, он заламывает Ангел руку за спину, обхватив горло хвостом, она - из последних сил выкручивает голову и плюет ему в лицо, но вспышка - и вместо Азазеля она попадает в шезлонг. Шезонг горит. Ангел падает в бассейн, у самой поверхности воды - вспышка, и оба оказываются у ног Риптайда, Азазель прижимает ее крыло коленом и плотно держит за подбородок.
За спиной у Риптайда раздаются аплодисменты.
- Отлично! Потрясающе! Милая моя, просто блестяще. Я тобой горжусь.
Азазель исчезает, появляясь - в паре метров, руки скрещены на груди, плечо упирается в стену, у него обычный безучастный вид, только волосы растрепаны, а с правой штанины стекает вода. Ангел медленно поднимается, сворачивает крылья, взгляд лихорадочно мечется между подходящим к ней Шоу и Риптайдом. Шоу похлопывает ее по щеке, таким довольным Риптайд не видел его с тех пор, как научился наматывать катушку.
- Великолепно. Восхитительно... но не стоит ли все-таки перенести занятия на полигон?
Она следит за его взглядом, глаза расширяются, она зажимает рот рукой, совсем маленькая, испуганная, дрожащая.
- И... извините, мистер Шоу, я....
- Азазель, - говорит Шоу. Тот исчезает. Со стороны горящего шезлонга доносится шипение, а потом четверть балкона - в белой пене, Азазель уводит Шоу в пламя, Ангел потерянно озирается по сторонам, бросается к Риптайду, прижимается так крепко, будто срочно хочет еще.
Еще - это последние три недели. В душе. В бассейне. На пляже. В грязной уборной дешевого бара. У него. У нее. Ангел ненасытна и умеет заводить, еще Ангел умеет веселиться, еще Ангел умеет не ждать ответа. Еще Шоу часто пропадает, и этого всего - более, чем достаточно. Она легко пьянеет и легко трезвеет, расчетливая маленькая стерва, то, что надо, самое то.
- Ты должен с этим что-то сделать, - говорит она, и добавляет, - Мне нужно выпить.
Ей всегда нужно - секса, выпить, танцев, травки, с ней легко терять голову, было бы, не будь постоянного ощущения чужого взгляда между лопатками. Временами Риптайд пытался отыскать его в толпе, среди листвы, за колоннами, временами это забавляло, временами бесило, но на совместных обедах, устраиваемых фюрером, когда тому требовалась аудитория - Азазель ничем не выказывал вовлеченности в процесс. Разговоры с Шоу, похоже, занимали его куда больше. Что еще уточняли с братом Кастро в Москве. Что за дурацкое название, Анадырь. Откуда снимают ракеты. Откуда выходят корабли.
Были и другие разговоры - эти всегда заполночь, всегда у Шоу, этим не требовалось лишних свидетелей, эти напоминали о прошлой весне на вилле. Пару раз Ангел пыталась подслушивать, но пересказать не смогла. Бред какой-то, сказала Ангел, что значит разные одинаковые миры, так они разные или одинаковые?
- Он ебанутый, - говорит Ангел, за ее спиной блондинка снимает платье, а брюнетка швыряет перчатку в зал, голос Ангел ненадолго тонет в одобрительных криках. - ... кто угодно чокнулся бы. Но он реально ебанутый, совсем. Он потребовал, чтобы я сделала ему ребенка. Раз уж тебе не нужно, сказал он. Тебе - в смысле тебе, - она тычет в Риптайда пальцем, хотя ему вовсе не требуются дополнительные пояснения.
Именно так, думает Риптайд, подливая виски им обоим и снова забывая положить лед, будет выглядеть первый ядерный удар. Предсказуемый, но оттого не менее внезапный.
- Сделала - ему - ребенка, нет, нормально? Он мне так и сказал, и... блядь, да он бы меня прямо там изнасиловал, если бы я... ну... была как они.
Это вряд ли, думает Риптайд, косясь на стриптизерш. И морщится оттого, что вдохнул невовремя. Зато на вкус виски - никакой. От него просто жарче, что плохо, но спокойнее, что хорошо.
- Он расскажет о нас Шоу, - пальцы на стакане побелели, она прикусывает губу и смотрит на него выжидающе. Еще сильнее хмурится в ответ на вопросительный взгляд. - Он так сказал. То есть не совсем сказал. Но дал понять. Либо я ему даю, либо он нас палит. Но я ему не дам. Так что теперь - это твоя проблема.
Риптайд смеется. Ему хронически не везет с бабами, которым он не платит. Теперь по нему стекает виски, а Ангел скрывается в полумраке, решительно пробивая себе дорогу между столиками.
Азазель был гораздо более прав, чем просто прав, решает он ближе к концу бутылки.
Они действительно похожи.
1962, все тот же июль
Дольше всего Риптайд возится с первыми двумя струнами. Затем, прижимая третью и четвертую на пятом ладу - дотягивает их до звучания в унисон. Здесь больше нечем занять руки, номер пуст и необжит, как будто они въехали сюда вчера. На заправленной постели вряд ли кто-то сидел до него. Пусто даже в шкафу, зато минибар не тронут. Гитара, выглядывающая из-под кровати, единственное доказательство того, что Азазель хотя бы раз сюда заходил.
Риптайд берет ее машинально, ему просто срочно нужно куда-то сесть, он и до номера-то дошел по стенке. Дверь, разумеется, оказалась открыта.
Шестую струну он пропускает, шестая отстраивается последней, иначе рискует лопнуть. Седьмую доводит в унисон с пятой. Тяжелый корпус - совсем новый, пахнет лаком и свежей ольхой. Восьмая упрямо двоится в глазах, проще закрыть - и на ощупь. От толстых медных струн с непривычки горят пальцы. К двенадцатой - Риптайд уже трижды пожалел, что за это взялся, но упрямо продолжает, прикусив губу. Баре на нижних ладах он все равно берет нетвердо, и морщится от того, что безбожно фальшивит.
- Давно играешь? - спрашивает Азазель от балконной двери.
Риптайд сбивается и оборачивается на голос. Он ловит себя на том, что пытается кивнуть и покачать головой одновременно, а это непросто.
Он ни разу не брал в руки гитару. Точнее, он не помнит, чтобы брал. Интересно, если бы под кроватью лежал капкан - он бы с таким же рвением засунул в него руку?
Азазель фыркает. Он криво улыбается и откладывает гитару на кровать. Медленно поднимается, оправляя пиджак. Надеясь, что правый карман не слишком сильно отличается от левого. Пальцы адски болят, Риптайд смотрит на руки, как будто видит их впервые. Как когда в лагере, но там от тяжелого шершавого кайла болели ладони, кожа никак не хотела грубеть, отслаивалась, слезала, кто-то бинтовал его грязными тряпками, но под тряпками жгло еще сильнее, зудело, мешало. Они ничем не отличаются, его руки, тогда и сейчас.
Прошло полтора десятка лет.
На голову что-то капает, в лицо отрезвляюще бьет холодный ветер. Риптайд открывает глаза и видит кресты. Каменные надгробия, торчащие из черной земли, местами поросшие травой, местами покрытые мхом, местами потрескавшиеся.
- Здесь все по-другому, - глухо говорит Азазель. Обходит его, проходит на пару шагов вперед, оглядывается по сторонам. Риптайду не совсем понятно, что можно искать в этой кромешной темноте. Мелкий дождь затекает за расстегнутый воротник, стекает по груди, как когда
Риптайд с тихим присвистом вдыхает воздух сквозь плотно сжатые зубы и больше об этом не думает.
Азазель - садится на одно колено и проводит рукой по мокрой земле, медленно, будто опасаясь обжечься.
- Не люблю умирать, - говорит он, рассматривая перепачканную в земле руку. - Как стричь ногти по живому. Каждый раз по-разному, но все равно одинаково.
Риптайд думает, что с его стороны было очень разумно привести их на кладбище. Решить проблему довольно просто, правая рука уже в кармане, с этого расстояния даже он не промахнется. А что они так далеко от Атлантик-сити - даже к лучшему. Азазель гладит землю, он гладит спусковой крючок, два озабоченных идиота.
- Пять песо - это банкнота или монета? - не оборачиваясь, спрашивает Азазель, как будто не провел полгода в Аргентине. Это не монета, точно знает Риптайд, она коричневого цвета, на задней стороне - толпа людей перед монетным двором, это не золотая, мать ее, монета.
Палец на крючке подрагивает.
- Лучше бы монета, - задумчиво продолжает Азазель. - Иначе неудобно класть на глаза. Пять песо, пять рейхсмарок. Этот ваш Эрик до сих пор с ними носится. Упрямый, совсем как ты.
Он издевается, думает Риптайд. Чертов ублюдок просто берет его на слабо.
- Мало осталось, - говорит Азазель, поднимаясь. Оборачивается, недоуменно смотрит в ответ на вопросительный взгляд, пожимает плечами. - Времени. И меня.
Это должно быть проще, чем генсека, думает Риптайд. Он себе тысячу раз это представлял.
- А ты как умер? - спрашивает Азазель.
Вместо ответа Риптайд направляет на него револьвер и стреляет прежде, чем успеет об этом пожалеть.
1962, тот самый июль
Он приходит в себя уже на земле, ничком, правая рука до хруста вывернута назад, на спину больно давит что-то тяжелое, из ослабевшей кисти, которая, кажется, сломана резким ударом пики, у него забирают револьвер. Дышать нечем, мокрая земля набивается в рот, нихера не видно.
- Извини, - звучит жесткий голос над ухом. - Но один раз меня здесь уже застрелили.
Потом Риптайда отпускают - везде и сразу. Он медленно поднимается, ощупывая руку, пытаясь шевелить пальцами. Белый костюм весь перемазан в омерзительной липкой жиже. Ему больно, холодно, трезво и чудовищно стыдно, хер знает за что.
Азазель стоит в нескольких шагах и смотрит - оценивающе. Как будто видит впервые.
- Хороший урок, - говорит он, переводя взгляд с Риптайда на револьвер в своей руке. Вертит его пару секунд, а затем отбрасывает за спину, - Я запомню.
Риптайд подходит ближе и, морщаясь от острой боли в суставе, протягивает правую руку, накрывая чужое предплечье. Рукав под рукой - мокрый и теплый. Теперь его ладонь перемазана не только землей, но и кровью.
- Я вправляю, ты бинтуешь, - ухмыляется Азазель, как будто это вовсе не его кровь. И вокруг снова вспыхивает огонь.
...
Когда, кое-как переодевшись, он доходит до номера Азазеля, бинты и миска с водой уже стоят у кровати, а гитары больше нет. Стаканов тоже нет, поэтому водку приходится пить прямо из горла.
- Ne nuzhno ni gimnov, ni sljoz mertvecam, оtdajte im luchshij pochjot, - напевает под нос Азазель, а потом плечевой сустав внезапно снова хрустит - и становится на место. Чужие руки по-прежнему на нем, Риптайд склоняет голову и упирается щекой в горячую кожу. Его качает, ему кажется, что они снова на яхте и все по-старому, нет никакого сто первого, нет никаких льдов и никакой смерти тоже нет.
Потом Азазель грубо трясет его за плечи и сообщает, что настала его очередь. Риптайд усаживается в кресло, Азазель замирает у его ног. Глубокая царапина на чужом предплечье извивается перед глазами, как лопнувшая струна. Риптайд промывает ее бесконечно долго, небо за стеклом начинает сереть, когда он наклоняется и проводит по ней языком. Азазель осекается на полуслове, и вздрагивает всем телом, а потом тихо смеется. Кровь у него горячая и горчит на вкус.
- Принято, - говорит Азазель.
Когда Риптайд накладывает бинты, руки почти не дрожат, хотя о распухшее запястье временами трется шероховатая пика.
1962, август
- Еще Гераклит говорил: для бодрствующих существует один общий мир, а из спящих каждый отворачивается в свой собственный. Койнос космос версус идиос космос. И ведь он знал, о чем говорил, еще тогда, это просто фантастика.
Разговорами об общем мире теперь наполнен каждый ужин. Кому нужна ядерная война просто так, спрашивает Шоу, что мы этих грибов, в сорок пятом не видели? Нам нужен мир, отвечает Шоу, которому больше никто не отвечает, ядерный мир. Десятки, сотни взрывающихся боеголовок, главное успеть за ними. Это переход на качественно новый уровень. Мы выйдем за пределы собственного онейроса и сольем его с остальными. Время - иллюзия, пространство - иллюзия, есть только энергия, чистая энергия термоядерного синтеза, мы достигнем критической массы и перед нами откроются невиданные горизонты...
- И небеса свернутся, как свиток книжный, - флегматично вставляет Азазель, не отвлекаясь от стейка. - Куда бы еще воинство деть.
Даже Ангел не обращает на него внимания.
Ночами Риптайд уже несколько раз просыпался от дерганого, прерывистого стука. Азазель сидит в его кресле и молчит, пропадая так же внезапно, как появляясь. Где-то совсем рядом, кажется Риптайду, стоит огромная плотина, из десятков прорех в которой льются струи воды.
- Я его недооценил, - говорить об этом Азазель начинает вовсе не ночью, а на подлодке, куда фюрер регулярно отправляет их снимать показания с приборов. В обшитом зеркалами помещении реактора Риптайд видит Азазеля впервые. Тот смотрит на светящиеся стержни с плохо скрываемой брезгливостью и гораздо лучше скрываемой опаской. - Он действительно решил стать богом.
Риптайд предпочитает: сошел с ума. Об этом неприятно думать, но не думать не получается. Шоу сошел с ума, повторяет про себя Риптайд, глядя на сотни своих отражений, каждое из которых повторяет: шоусошелсума. Рехнулся. Тронулся. Поехал крышей. Лишился рассудка. Сбрендил. Свихнулся. Спятил. Шоу, фюрер, ядро его катушки, человек, который его сделал, слетел с нарезки, двинулся, помешался.
- Слишком рано, - качает головой Азазель. - Слишком быстро.
С ним у тебя получилось лучше, думает Риптайд, гораздо эффективнее, чем...
- Они тут все разнесут к чертям, в прямом смысле.
Это уже слишком, Риптайд хватает его за грудки и разворачивает к себе, Азазель не сопротивляется, только приподнимает бровь.
- По-твоему, я один умею ходить из мира в мир?
Риптайд пожимает плечами и уходит в рубку. Больше, чем от слова мир, его мутит только от слова энергия. Каждое утро он продолжает въебывать в фюрера смерч за смерчем, но тому все мало. Ангел наблюдает за ними с опасливым восторгом. Неуправляемая цепная реакция, говорит Шоу. Мы ее уже запустили.
"Аральское море" полным ходом идет к Карибскому бассейну, как и восемь десятков других кораблей, первые из которых уже разгружаются в Гаване. В Касильде и у Сан-Кристобаля вовсю монтируют установки. Пора прикидывать, через кого пускать утечку, говорит Шоу. Иначе они их, того и гляди, полностью соберут, за этими недоумками нужен глаз да глаз.
Кроме этих Азазель показывает Риптайду и других, хотя Шоу никогда не посылал их в Вестчестер.
- Сильная, - кивает он на вспотевшую от быстрого бега блондинку, сквозь мокрую, облепившую спортивное тело футболку проступают темные соски. Риптайд передает бинокль обратно. Никого, кроме блондинки, во дворе снова нет и в окнах огромного викторианского особняка тоже не видно. Как и в прошлый раз он кивает на особняк. Как и в прошлый раз Азазель качает головой и снова прикипает к биноклю, довольно облизываясь.
Риптайд оставляет его дрочить на блондинку и отходит на несколько метров, оставляя позади удобный кустарник, их излюбленный наблюдательный пост. В конце концов, на его счету похороненный под тайфуном атолл, что такое один каменный особняк? Главное - не ошибиться на запуске. Щекотно уже не только ладоням, покалывание расползается от кистей, бежит по венам. Самый роскошный из всех его смерчей готовится сорваться с рук.
Стальная хватка внезапно пережимает горло. Риптайда бросает в холодный пот. Не сейчас, мать твою, ебаный ты ублюдок, не сейчас, не сейчас, только не сейчас.
- Гаси! - яростно шипит на ухо Азазель.
Он не собирается, но воздуха слишком мало. Для ветра, для того, чтобы стоять, для того, чтобы думать. Его захлестывает, точно как перед атоллом, его накрывает с головой, он понятия не имеет, что там с ветром, что там с особняком, что там с Азазелем, ему плевать на все долбаные миры фюрера, ему страшно до тошноты, до темноты в глазах, он не может пошевелиться, он уже нихрена не может, только панически дрожать каждой клеткой внезапно чужого тела.
- Пускай, - приказывает Азазель, и ветер, будто того и ждет, сам срывается с рук, а он падает лицом в невесть откуда взявшийся снег и дышит колючим морозным воздухом, его трясет, но уже не раскручивает, он точно помнит, как его зовут и за что он собирался оторвать Азазелю яйца.
- Bolshe ja s toboj v razvedku ne pojdu, - доносится сверху, веселое и равнодушное, как ни в чем не бывало. А потом они - снова в гостиной на одиннадцатом, что там в порту? - спрашивает Шоу, еще три дошли, отвечает Азазель, одна с грузом, две с мясом, и только Ангел косится на Риптайда как-то странно, затем присаживается на подлокотник его кресла и принюхивается.
- Набрался уже, что ли? - спрашивает шепотом почти ревниво. Из нее нихрена не вышло новой Эммы, думает Риптайд, хоть она и старается, и никому кроме фюрера и партнеров фюрера больше не дает. У него до сих пор гул в ушах и ватные руки, настолько, что он не рискует даже стереть липкий пот со лба. До сих пор каждый раз, вдыхая, он весь поджимается, не веря, что сможет.
Если верить Шоу, который уже в Штатах убил два года на то, чтобы заставить его затянуть галстук по-человечески, врачи называют это ангинофобией. Не так позорно, как бояться одежды, или желтого цвета, или следящей за тобой утки. На фоне повернутого на власти психа, собравшегося завоевать мир, чтобы завоевать вселенную, и повернутого на смерти психа, который боится неведомых космических полицейских - у него все шансы сказаться абсолютно нормальным, среднестатистическим серийным убийцей.
Ночью он не может заснуть, поэтому впервые слышит, как Азазель появляется в номере. Впервые за очень долгое время - Риптайду хочется заорать, да так, чтобы перебудить пару этажей нахрен, раз фюрер все равно опять съебался в свой Нью-Йорк. Вместо этого он просто садится в кровати и смотрит на Азазеля, чертова сукина сына, который во второй раз не дал ему добить сто первого.
- Ты не пожалеешь, - говорит Азазель. - Если все получится. Я тебе обещаю.
У Риптайда нет ни единой причины ему верить, И тем более нет ни единой причины впиваться в его губы, так жадно, будто именно за ними спрятан последний на планете кислород.
1962, сентябрь
В Алжире принимают конституцию, в Йемене свергают короля. Риптайд уже давно не способен отличить события, которые они спровоцировали от событий, в которые они не вмешивались. Весь вопрос, на последствии какого последствия проще закрыть глаза, как в зеркальном зале на субмарине. Неконтролируемая реакция, говорит фюрер. Ни фига себе у вас, ребята, размах, говорит Ангел. Обезьяна с бензопилой оседлала боеголовку, говорит Азазель. Китайцы с индусами делят Тибет, пулями и штыками. Сонни Листон нокаутирует Флойда Патерсона в первом раунде.
Они преступно просто проводят время, считает Риптайд. Они едят мороженое, пьют шампанское, болтают о погоде и загадочной смерти Мерлин, учат Ангел играть в бридж, трахаются, плавают, полчаса подбирают запонки, разнашивают узкие туфли, выигрывают десять баксов на всех в лотерею, ругаются с обслугой в ресторане, травятся несвежей рыбой, блюют до утра, каждый в своем сортире, старательно делают вид, что ничего не произошло за завтраком, как будто они вовсе не находятся на вершине пищевой цепочки, как будто не они старательно нагуливают аппетит перед тем, как сожрать мир. Границы - это иллюзия, говорит фюрер, да, давно пора отменить гражданство, вяло говорит Ангел, а Шоу с Азазелем переглядываются, все трое, говорит Шоу, все четверо, говорит Азазель и победно ухмыляется, фюрер демонстративно отсчитывает ему шесть купюр с портретом Гранта и протягивает через стол, замечая, что мог бы, но не станет требовать вещественных доказательств. Брезгливость тебя однажды погубит, смеется Азазель и исчезает, испортив воздух и торжественность момента.
- Погуляем, - кивает Риптайду Шоу, поднимаясь из-за стола, за которым все равно никто ничего не ест.
В спину им тот-самый-ведущий-с-проседью рассказывает о штурме дворца в Сане и шторме в Мексиканском заливе.
Небо над морем - мрачное, размокшее, пенные волны бьются о берег водорослями, окурками, скомканными упаковками из-под презервативов. Шоу раскуривает сигару, облокотившись на перила пирса, властно и по-свойски, будто все побережье Атлантик-сити - верхняя палуба его новой яхты.
- Азазель говорит, ты становишься проблемой. Должен заметить, ты выбрал для этого самое неподходящее время.
Риптайд смотрит на него, как на внезапно пожаловавшего к обеду Христа, спустившегося с небес досрочно, потому что кетчуп закончился.
О нем - не о его способностях, не о его галстуках, не о длине его волос - о нем они не говорили с тех пор, как переплыли Ла-Манш. Фюрера никогда не интересовали люди, только то, что люди ему дают, кинетически или потенциально.
Шоу задумчиво смотрит на него - и немного сквозь, Риптайд чувствует, как улыбается, это чудовищно неуместно, но он ничего не может с этим поделать, он растерянно пожимает плечами и ловит каждое чужое движение. Толстые кольца дыма вальяжно плывут над морем.
- Он отказался вести ко мне Эрика. Волк, коза и капуста, сказал он. И как это понимать?
Риптайд снова передергивает плечами. Фюрер раздраженно барабанит пальцами по перилам.
- Если бы он привел Эрика. Ты бы что, и правда попытался его... убить? - последнее слово Шоу почти выплевывает, вид у него озадаченный, будто он уверен, что несет ерунду, и все ждет, когда кто-то его поправит.
Вместо этого Риптайд кивает. Шоу моргает несколько раз, стряхивает пепел, затягивается, морщится, резко выдувает в сторону густую струю дыма.
- Нет, с "Каспартиной" и правда получилось неудачно. Но ничего особо ценного, прямо скажем, не пострадало. Это вовсе не повод для лишних сентиментов.
Риптайда мутит. Все дело, конечно, во вчерашней рыбе.
- Его тянет к нам магнитом. Ты же видел. Он без нас настолько же неполноценен, как... как масло без хлеба. Как коньяк без дубовой бочки. Как "Малыш" без "Энолы Хей". Они там занимаются, ты знаешь? Вчера он развернул антенну, в которой могла бы поместиться наша подлодка. Он великолепен. И - он нам нужен. Втроем мы будем несокрушимы. Он так отчаянно прет напролом, это наш вечный двигатель, который изменит ход истории.
Зубы сжаты так крепко, что скулы сводит, тело наливается свинцом, все вокруг - море, ветер, корабли на горизонте, люди на пляже - застывает, смывается в мутное серое пятно. Четким остается только голос. Риптайд медленно качает головой. Шоу отрывается от перил, его становится слишком много и слишком рядом, мир сужается до точек его зрачков, до тяжелого табачно-орехового запаха. Чужая рука на плече - не дает думать, двигаться и дышать.
- Ты не ребенок, Риптайд. И, если верить Азазелю, никогда им не был. Поэтому сделай нам обоим одолжение, выбрось эту дурь из головы.
Он предпочел бы вчера съесть двойную порцию.
- Не бойся. Мы можем ему доверять. Как никому другому. Он точен и правилен, как идеальные часы, если бы мне требовалось поместить в палату мер и весов...
Риптайд вырывается, отворачивается, хватается за перила обеими руками, жадно глотает соленый воздух, а чужие пальцы - уже в волосах, гладят по голове - и сжимаются в кулак, натягивая - не больно, но ощутимо, не так волосы, как поводок, который идет откуда-то из глубины, и дыхание снова перехватывает, горло пересыхает, сердце безуспешно пытается пробиться сквозь тесные ребра.
- Соберись. Приведи себя в порядок. На счет три - начинаешь разматывать. Раз.
Он не может даже сказать нет.
- Два.
Это для твоего же блага, потом скажет фюрер, Шмидт, Шоу, какого черта, ему не нужно никакого блага, он ничего не хочет разматывать, больше никогда, с него хватит, но чужая рука не оставляет выбора, так было всегда, сколько он себя помнит, горячий липкий страх, приливающий к лицу, вперемешку с неуместным возбуждением, он весь - натянутая до треска струна, оголенный провод, обнаженный нерв, даже легкая шелковая рубашка жжет плечо, в том месте, где еще чувствуется чужое прикосновение, хуже наждачной бумаги.
- В Нью-Йорке все перевернули вверх дном, - доносится до него смутно знакомый голос со смутно знакомым акцентом, такой далекий, будто Азазель говорит из Москвы. - Твой поверенный, Кессиди, уже дает показания.
Кулак в волосах Риптайда сжимается крепче и слегка подрагивает, это и еще боль помогают ему остановиться, хотя ладонь уже покалывает, и воздух начинает собираться вокруг пальцев.
- Разберись, - раздраженно бросает Шоу. Прерывисто вздыхает и выбрасывает сигару в море. - Или нет. Постой. Я хочу на это посмотреть.
Когда Риптайд приходит в себя, он сидит на пирсе, прижимаясь виском к железному столбу, в ушах все еще звенит, вокруг - несколько пар туфлей, женских и мужских, из которых растут загорелые ноги. Ему помогают подняться, ему предлагают вызвать врача, он отмахивается и уходит, пошатываясь. В ближайшем баре нет шлюх, зато есть янтарная масляная вода, которую почему-то выдают за виски. В темном углу у барной стойки его никто не трогает, только косятся иногда и забирают пустые стаканы. Ему по-прежнему не очень удобно сидеть и плечо горит, стоит закрыть глаза, он снова видит фюрера, сжимающего пальцы все крепче и крепче, на плече и не только, но от сто первого фюрер не ушел бы в Нью-Йорк, разгроми они там хоть десять клубов.
- Он запретил мне убивать агентов, надо же, - смеется Азазель, которого еще секунду назад не было на соседнем стуле, он отбирает у Риптайда стакан и выпивает залпом. - Устроил цирк с этим своим конгрессменом. Люди, говорит, должны во-первых бояться, во-вторых чувствовать, что от них что-то зависит. Много он смыслит в людях.
Риптайд задумчиво рассматривает пятна на белом манжете и грязную стойку. Шоу его бы сейчас не одобрил.
Старый телевизор над стойкой трещит о первом канадском спутнике, перспективах полетов на Луну и пожаре в Манхеттене.
Даже если сесть на любой самолет наугад, все равно останешься сидеть на месте.
Он опрокидывает в себя еще один стакан и уходит в уборную, а потом выходит из бара через заднюю дверь, тут же опускаясь на землю рядом с переполненными мусорными баками и дохлой собакой, над которой уже гудят мухи. Грязь, вонь и гниль, идеальное сочетание, чтобы вскакивать по ночам в липком поту, с мелкой дрожью по всему телу. Риптайд думает, что фюрер прав, как всегда. Еще Риптайд вспоминает огромную антенну и думает, что третий всегда лишний.
Мутные красные пятна приближаются и приобретают знакомые черты. Азазель присаживается на корточки - совсем рядом, берет его за подбородок, приближается вплотную, почти касаясь носом скулы, принюхивается.
- Совсем разучились хоронить, - говорит он тихо, как будто скорее себе.
А потом Риптайд видит звезды.
Он лежит на дне узкой моторной лодки, спина промокла, но шевелиться совсем не хочется. Лодку качает из стороны в сторону, волны сносят ее все дальше в море, музыки с берега уже почти не слышно. Азазель лежит рядом, наполовину под ним, это чертовски неудобно, зато тепло. Между звездами и Азазелем он кажется себе несуществующим. Случайным сгустком соленого ветра, брызг и пены. В его несуществующей голове - спокойно и чисто, как давно не.
- Чтобы куда-то дойти, нужно откуда-то выйти. Раньше они знали в этом толк, - говорит Азазель. И еще что-то говорит про кактусы. Когда звезды над головой начинают слишком быстро кружиться, Риптайд закрывает глаза и переворачивается на бок, под щекой оказывается жесткая ткань, а под рукой зачем-то застегнутые пуговицы. Азазель сообщает ему, что покойники себя так не ведут, и Риптайд с ним полностью согласен, он никогда не слышал о покойниках с навязчивым желанием трахаться до утра на мокром дне угнанной моторной лодки.
Азазель делает его как надо, жестко, быстро, засаживая на всю длину. Риптайд цепляется за дно, скамью, борты, набивает кучу синяков, смеется, захлебывается смехом, переходящим в гортанный стон, ловит хвост, грозящий свернуть петлю на горле, наматывает на руку, долго не отпускает, опрокидывает Азазеля на спину, понятия не имеет, что делать дальше, а Азазель смотрит снизу выжидающе и улыбается, и молчит, а пика разрезает рубашку на спине Риптайда, оставляя глубокую царапину вдоль хребта, и у Риптайда встает так, что он бы и лодке засадил, но с Азазелем все равно выходит как-то скомкано и неловко, он слишком торопится, а Азазель слишком ничего не делает, только смотрит не мигая, и в спокойных светлых глазах сверкают пламенные сполохи, будто жаркий огонь, который Риптайд чувствует собой у него внутри, сквозь малейшие трещины прорывается наружу.
- Забавно, - неожиданно говорит Азазель, насмешливо и отстраненно, Риптайд лежит на нем совсем обессилевший и не способен даже ткнуть кулаком в сплетение, поэтому вынужден терпеть. - До сих пор это никому не приходило в голову.
За бортом слышится плеск, по разгоряченной спине Риптайда стекают капли с мокрого холодного хвоста, и оказывается, что силы еще остались.
До наводнения в Барселоне остается два дня, до независимости Уганды - девять, до конца мира - тридцать.
1962, октябрь
Когда пол шатается под ногами, а его швыряет из стороны в сторону, Риптайд, пробираясь к трапу и набивая о стены синяк за синяком, пытается понять: когда все пошло не так.
Пять минут назад? По ушам резануло, он сорвал наушники и покосился на Азазеля, а тот оскалился, глядя на закрывшийся за Шоу люк, и включил реактор на полную мощность. Бережно и торжественно, будто священник, зажигающий свечи перед вигилией.
- Красиво, - процедил он себе под нос, а Ангел спросила:
- А что теперь?
- Она уже идет, - ответил Азазель, глядя куда-то поверх сонара. - Мы хорошо наточили ей косу.
Риптайд поднялся, подошел к Азазелю и схватил его за плечо, разворачивая к себе. Тот продолжал смотреть прямо перед собой и улыбался, блаженно и жадно. Глаза были совсем дикие, как у животного, напавшего на след свежей крови, как в Индии, как в горах, как на базе, как всегда - но в тысячу раз безумнее. Риптайда повело. Пьянящая волна яростного азарта, бешеного накала, неудержимого желания разъебать все вокруг к чертовой матери, расходилась от Азазеля во все стороны, накрывала стремительно, с головой. Риптайд отступил на несколько шагов и замотал головой. Он не имел права терять контроль. Он не должен был подвести фюрера, даже если остальным на фюрера было уже наплевать.
Семь минут назад? Запасной план, сказал Шоу, и Риптайду показалось, что Азазель его сейчас убьет, но Азазель не двигался, он смотрел на фюрера с ненавистью и любовью, самое похожее на преданность выражение, когда-либо мелькавшее на его лице. Ты же можешь его остановить, подумал Риптайд. Ты, единственный, ублюдок ты чертов, можешь сейчас его остановить. На Кубе уже достаточно боеголовок, чтобы все понеслось, твою ж мать, нужно просто затормозить и прекратить давить на сломанную кнопку, дались ему эти корабли.
Фюрер так ни разу на него и не взглянул, а Азазель не проронил ни слова.
Три дня назад?
- Твой выбор, - пожал плечами Азазель и исчез из каюты.
И с тех пор больше не заговаривал с Риптайдом.
Неделю назад? Они на полной скорости шли на Кубу, снова запертые в толстых стенах подлодки, Шоу метался между Нью-Йорком и Вашингтоном, все чаще доверяя Азазелю заниматься Гаваной самостоятельно. В день, когда ввели блокаду, фюрер позволил себе и остальным расслабиться, по его заказу Азазель доставил ящик их немецкого травяного ликера, покрытый густым инеем и еще теплый штрудель. В ночь, когда ввели блокаду, Риптайду не спалось, ликер оказался не сладким и не горьким, а черте чем, пятьдесят шесть трав, на которых, по уверениям Шоу, его настаивали, занимались в нем активным переделом территорий, оплетая мозги тяжелым дурманом. Азазель исчез прямо из кают-компании, фюрер увел Ангел к себе, Риптайд валялся на диване, представлял, как убьет сто первого, а потом Азазеля, а потом Эмму, если понадобится, ему было паскудно и хотелось надраться по-человечески, но ничего, кроме вонючей настойки, на лодке не было.
- Думаешь, я ничего не вижу? - голос фюрера раздался слишком близко, Риптайд открыл глаза - Шоу упираясь руками в спинку и подлокотник дивана, склонялся над самым его лицом. От него пахло сиропом от кашля и приторными духами Ангел. В него истошно хотелось вцепиться и никуда не отпускать. Как тогда, в Германии, а затем в Париже, а затем... Риптайд замер и перестал дышать.
- Он боится. Слишком часто проигрывал. Этот мир он решил завоевать моими руками, как мило.
Шоу присел на край дивана, долил себе настойки в рюмку Риптайда, повертел ее в длинных пальцах, глядя сквозь мутную жидкость на свет.
- Я собираю ему мутантов и помогаю размножаться. Не спрашивай, это настолько заоблачная физика, что постоянно тянет добавить к ней приставку мета. Они дают ему силу здесь, дети. Он их чувствует, как чувствует себя - в других пространствах. Уникальная мутация. И отличное доказательство единства мультивселенной. Единый организм, которому не мешают функционировать принятые условности нашего плоского восприятия многомерной реальности.
Риптайд тонул в его голосе, как муха в клейкой патоке. У фюрера лихорадочно блестели глаза и раскраснелись скулы, он закурил, но после пары затяжек затушил сигару и снова склонился над Риптайдом, выдувая дым поверх его головы, говоря быстро, напористо, неожиданно зло.
- Это мы уже проходили в тридцать девятом. Понимаешь ли, ему не нужен мир, в котором есть мы. Спору нет, его понятие об уберменшах отличается от гиммлеровского в прогрессивную сторону, но оно далеко от совершенства. А теперь он боится, знаешь чего?
Риптайд кивнул, Шоу довольно рассмеялся и потрепал его по плечу.
- Масштаба. Поразительно, однако во всех своих многочисленных попытках завоевать мир, он, похоже, ни разу не выходил за пределы одного локального мирка. Азазель отличный союзник, жаль только - временный. По крайней мере, он сам так считает. Но мы его удивим.
Сильные пальцы мяли его пиджак, его рубашку, его кожу, его мышцы, Риптайд подумал, что ему должно быть больно, но он не чувствовал боли, точно так же, как фюрер не чувствовал, что у него под рукой давно не обшивка дивана.
- Он не умеет останавливаться, - горячий хриплый шепот над ухом заставил его крепко сжать зубы, и вжаться в диван еще сильнее. - Он не успеет остановиться, когда я начну рушить мир. Он будет понимать, что упускает возможность за возможностью меня остановить. И не сможет сделать ни шагу, о нет, он будет помогать мне гораздо неистовее, чем помогает сейчас, гораздо искреннее. Ты проследишь за этим. А когда мы закончим... знаешь, почему его так нервирует наш реактор?
Риптайду было достаточно поднять руку. Просто поднять руку и схватить. И потянуть на себя. И заставить, черт возьми, заставить снова говорить не о ком-то другом.
- Ядерный синтез, мой мальчик, это не нож и не пуля, не химикат, не осколочная граната. Это рискует разрушить его гораздо больше, чем просто здесь. Мы говорили об этом. Он сам не знает, и думаю, не врет. Так что не беспокойся.
Риптайду было жарко и нужно в уборную. Шоу рассеянно теребил его воротник, волосы, пуговицы, распущенный галстук, и чем дальше, тем сбивчивее рассуждал об их неизбежно большом будущем, а Риптайд зачем-то думал о лодке, и ему давно не было так противно, от паршивого привкуса сиропа во рту, от неспособности пошевелиться, от слепой готовности идти за Шоу до конца, даже если до конца придется идти в компании сто первого, и лучше бы Азазель оставил его в том чертовом самолете.
Две недели назад? Когда он обнаружил ревущую Ангел в своей каюте? Зрачки у нее были такие широкие, что скрывали радужку, ее то знобило, то бросало в жар, но фюрера не было, и Азазеля, который водил ее гулять, тоже не было. Не могу больше, не пойду, не буду, не хочу, я не собираюсь под него ложиться, и пошли они с Шоу к черту, кричала Ангел, и билась в его руках, а потом смеялась, а что, хер с ним, зови, я готова, но на субмарине больше никого не было, а Ангел была так готова, что дала даже Риптайду, почему-то сжимаясь каждый раз, когда он ее трогал, все плечи, и грудь, и ключицы, и бедра были покрыты старыми и новыми синяками, он не бьет, ты не подумай, горячно шептала Ангел, он просто забывается иногда, ненавижу, блядь, ненавижу, ненавижу, ненавижу, я ему что, кукла, да? он не имеет права подкладывать меня под этого чокнутого извращенца! интересно, у него большой?
Потом стало тихо, и Риптайду адски хотелось спать, но Ангел не собиралась уходить, она лежала на боку, задумчиво водя алыми ногтями по его груди, а потом вдруг спросила:
- Почему она его предала?
Риптайд пожал плечами. Он никогда не давал себе труда об этом задумываться.
- Мистер Шоу говорит, это она слила им все про Нью-Йорк. И что она легко могла бы уйти, если бы захотела. Мистер Шоу говорит, теперь я буду белой королевой. Это... правда?
Риптайд снова пожал плечами и подумал, что бояться Азазеля Эмма перестала задолго до визита к министру обороны. А королева из Ангел будет еще более никудышная, чем мать.
Десять месяцев назад? Когда снег под ногами так легко превращался во вьюгу, а вместо смеха Азазеля ему слышались другие голоса, чужие, злые, испуганные, и что-то тяжелое в затылок, и веревки, и мешок на голове, и вой, и выстрелы.
Когда Риптайд открывает люк, он видит, что приборы не сошли с ума. Подводная лодка действительно летит в сорока метрах над уровнем моря. Взгляд упирается в дрожащую растопыренную пятерню. Образец сто один, Эрик Леншерр, ебаный сукин сын, сумевший поднять многотонную субмарину, сумевший жить с фюрером и предать фюрера, второй раз пытающийся поднять на фюрера руку.
- В пожаре, - сказал Азазель три дня назад. - Самое паршивое дело прятаться под кучей соломы.
- Ты не ребенок, Риптайд, и если верить Азазелю, никогда им не был, - сказал фюрер.
- Golem, - сказал Азазель в декабре, а Шоу переспросил, и снова переспросил, и едва слышное: клон, что ли? - тогда слилось для Риптайда в одно непонятное слово.
- На счет три начинаешь разматывать, - сказал фюрер.
Риптайд смотрит ему в глаза, сто первому, до которого ему никогда было не дотянуться, сколько он ни старался. Покалывание от пальцев уже дошло до плечевого сустава, обнимает лопатки, пронизывает позвоночник.
Три, говорит властный голос фюрера у него в голове.
Риптайд представляет себя в лодке, в капсуле, в ядре, Риптайд сам становится стержнем своей катушки, и смерть вместе с воздухом с оглушительным свистом наматывается на Риптайда.
тысячадевятьсотчертзнаеткакой
Темнота - насовсем. Виток - и проблески: железо, диоды, лампы. Плеск воды, в которой не-он не-лежит, потому что его слишком много, чтобы понять, где он. Виток, и
- Брак, - голос разрезает темноту, резкий и уверенный голос бога. - Ладно, пойдешь в резерв.
Виток - он вскрытая полость, которой нечем слышать, дышать и говорить, а значит, кричать тем более нечем.
Виток - и снова темнота. И треск, последнее, что он слышит. И - мокрые брюки, он на коленях в вонючей жиже, перед глазами тусклые разноцветные пятна, которые становятся все ярче, и стальные тиски на горле, виток
...и он отчаянно пытается вдохнуть, но нечем, в висках гулко стучит пульс, громкий и быстрый, как почтовый поезд, и вонь, чертова вонь и дерьмо, пальцы судорожно сжимаются и разжимаются, но завернуть смерч не выходит, здесь нечем дышать, мать его, нечем дышать, виток - и в горло впивается огромная стальная рука, от нее воняет кровью, здесь все в крови. Ты ошибаешься - говорит Питер Распутин, Колосс, долбанный защитник подзаборной швали, мудак, который собирается его убить. - Я тебе не друг, Риптайд.
А он смеется, и ветер вертится вокруг, холодный и колючий, как трехдневная щетина, и он наконец-то вдыхает полной грудью, и хохочет оттого, что вечер удался.
1962, по-прежнему октябрь
Он смеется - и кашляет, сплевывая соленый песок, жесткая трава режет ладони, сзади доносится оглушительный грохот, а он смеется, как подорванный, хрипло, надсадно, твою ж мать, вот так занесло.
- Ty i pravda umeesh letat, - хмыкает Азазель.
- Ненавижу русских, - говорит Риптайд и хватается за протянутую руку, поднимаясь на ноги. Тело - будто побывало в мясорубке, каждая мышца ноет на свой лад. Он никогда не чувствовал себя настолько охуительно живым. - Я все пропустил?
Азазель молчит и смотрит на него оценивающе, склонив голову к плечу. Губы медленно расползаются в ухмылке.
- Похоже, это я все пропустил.
- Вуайеризм - восьмой смертный грех.
Стоять на ногах - чертовски неудобно, они все время норовят подогнуться. Если как с большого перепоя, или если как вертеться до тех пор, пока хватает сил, или если как до сих пор не верить, что ноги есть. Блядство. Он хватает Азазеля за грудки, хер знает зачем, тут же отпускает, едва не падает, тот, снова хмыкая, поддерживает его за плечо, ну не ебаный мудак, а?
- Нормально, - цедит он сквозь зубы, на которых по-прежнему хрустит песок, сплевывает себе под ноги густую слюну, утирает рот ладонью, машинально проводя рукой по горлу. - Все нормально. Работаем.
- Работаем, - насмешливо повторяет Азазель, и он бьет кулаком под дых с разворота, но рука у самого сплетения упирается в чужую и Азазель оказывается у него за спиной, а пика - у него перед глазами, и правую руку все сильнее выворачивает, но он не будет тут снова падать на колени, хватит, мать его, нападался.
- Времени мало, - спокойно говорит Азазель. - Уймись.
Лучше бы он ему врезал.
- Пошел ты.
Азазель и идет, прямо в пламя, прихватывая его с собой, вау, говорит Ангел, ну ты их круто сделал. Перед ними догорают остатки самолета. За ними - выброшенная на берег субмарина, бессмысленная и беспощадная, как огромный дохлый кит.
- Идут, - шипит Ангел и взлетает в воздух.
- Убью, - закручивая ветер в ладонях, беззлобно говорит Риптайд, у которого в голове теперь гораздо больше Риптайда, чем когда бы-то ни было, оттого она трещит и раскалывается, но до того ли сейчас.
А потом внезапный алый луч впечатывает его в обшивку, и на несколько долгих секунд ему снова нечем дышать. Перед глазами темнеет, смерч готов сорваться с рук, ему уже плевать, кого он здесь сейчас разнесет, но становится больно - и темно уже наверняка, глупо-то как, успевает подумать Риптайд, не успел и
...
- Подъем.
Сперва становится легко. Потом, кусками, накатывают звуки, запахи и боль - ноющая, в спине, острая, в ключице, оглушительная до тошноты - в затылке. Потом его бесцеремонно лапают, но ему плевать, лишь бы не шевелили. Потом его переворачивают - и это зря, в глаза бьет солнце, он жмурится, отчего больно становится еще и в висках, а перед глазами идут красные сполохи.
- Поговори со мной, - требует он, морщась от того, насколько жалко это звучит.
Потом солнце что-то закрывает, а жесткая рука начинает отряхивать его лицо от песка.
- Теперь ты понимаешь, - говорит Азазель.
- Да.
- Хорошо. Так будет проще.
Риптайд улыбается, как идиот, и ничего не может с собой поделать. Это сотрясение. Это непроизвольное сокращение мышц. С тем же успехом он мог бы обделаться.
Азазель помогает ему подняться.
- Шоу мой, - тихо говорит Риптайд, борясь с очередным приступом тошноты.
- Это вряд ли, - смеется Азазель.
- Шоу. Мой, - повторяет Риптайд.
- Тогда иди, забирай, - Азазель указывает пальцем ему за спину.
Труп Шоу, ебаного, мать его, фюрера, с распростертыми руками медленно вылетает из распоротой субмарины.
- Сегодня наша борьба закончилась, - орет сукин сын, сто первый, который опять успел до него.
Тело Шоу валится им под ноги, как набитый трухой мешок. От хруста костей Риптайда передергивает. Сто первый, Эрик, ебаный Леншерр, пижон в чужом горшке - медленно слетает по воздуху и идет бороться с ракетами. Риптайд смотрит на тело с дырой во лбу и жалеет, что под рукой нет гранатомета.
Это было бы, пожалуй, самым достойным проявлением благодарности.
- Ко мне, - шипит Азазель, когда сотни боеголовок раскраивают небо на лоскуты.
- Стоим, - бросает Риптайд. Голос наконец звучит по-человечески.
Они сходятся плечом к плечу, от Азазеля исходит напряжение - едва ли не большее, чем от чертовых ракет, стремительно несущихся им на головы. Они отшатываются - одновременно, и Риптайд уже готов заорать: уводи, рубашка липнет к спине, в горле пересохло, но ракеты все-таки тормозят. На самых ближних можно рассмотреть маркировку.
- Что, опоздала твоя подружка? - смеется Риптайд.
А Леншерр швыряет ракеты обратно на корабли.
- Он мне нравится, - говорит Азазель, слишком серьезно, чтобы Риптайду это понравилось.
От беспомощной драки на песке, мечущихся туда-сюда ракет, выстрелов и криков его мутит. Он косится на Азазеля - тот следит за Леншерром, баюкающим телепата на коленях, пристально и отстраненно, как энтомолог за редким насекомым. Риптайд вспоминает о бешеной, неистовой ненависти к сто первому с легкой тоской. На человека с горшком на голове и кучей говна в мозгах не получается даже толком разозлиться. Свое общество, надо же. Люди себя показали.
Они с Азазелем переглядываются. Риптайд передергивает плечами, все, что ему нужно - душ и пара стопок текилы. Если для этого придется вступать в чье-то братство - он и не в такое дерьмо в своей жизни вступал.
1962, октябрь в последний раз
Пять песо восемьдесят пятый раз выпадают решкой. Азазелю это кажется забавным. Золотая монета звенит об лед.
- Ты повторяешься, - говорит Риптайд.
- Ты повторяешь это в пятый раз, - говорит Азазель и поддевает монету пикой, подбрасывая ее в воздух.
- Думаешь, он нам еще понадобится?
- Сомневаюсь. Но Магнето просил убрать его с острова.
Монета снова падает решкой. Азазель улыбается. Риптайд наступает на нее, подходя к нему вплотную.
- У него могло получиться.
- Да, вполне.
- Значит, тебя он тоже сделал.
Азазель пожимает плечами. Риптайд достает бутылку с остатками текилы из-под полы пальто, обжигающе ледяная жидкость приятно скатывается по пищеводу.
- Никак не пойму, мы тут празднуем или наоборот, - говорит он, передавая бутылку.
- Какая разница?
- В процессе - никакой. Но это вроде должно влиять на результат.
- В результате мы все равно пойдем за второй, с кем-нибудь подеремся, где-нибудь потрахаемся, - флегматично говорит Азазель, допив текилу.
Риптайд долго смотрит на него молча, а потом начинает смеяться и никак не может остановиться. Отнимает пустую бутылку, разбивает ее об лед и выцарапывает осколком: занимайся любовью, а не войной.
- Это что? - спрашивает Азазель, заглядывая ему через плечо.
- Это лучше гранатомета, - говорит Риптайд.
Из-подо льда их буравят целеустремленные синие глаза. Риптайд вынужден признать, что даже дырка во лбу не сделала Шоу менее охуенным сукиным сыном.
- Брезгливость. Это нас всех спасло, - Азазель снова поддевает монету хвостом, но Риптайд сбивает ее смерчем раньше, чем она успевает упасть.
- Ты снова собираешься это делать, да? - спрашивает он, растирая замерзшие пальцы.
- Что?
- Пытаться выебать мир. Как Эссекс. Как этот.
- У меня нет выбора.
- Я вас ненавижу.
- У тебя тоже.
У Азазеля - холодные губы и очень горячий язык. Риптайд кусает его до крови.
Снег, потревоженный ветром, оседает на волосах, тает в пальцах, заметает монету, и надпись, и труп, и следы.
FIN
-
-
20.08.2011 в 00:09Мели, а уж степень полученного удовольствия от вашего отзыва и вовсе оценке не поддается:-) спасибо огромное, мне очень доставляет, что этидвое доставляют не мне одному:-)
-
-
20.08.2011 в 00:41-
-
14.11.2011 в 15:38Дочитал. Отличное.
-
-
14.11.2011 в 17:25ну типа эта, рад доставить, книксен, все такое:-))))) спасибо!
-
-
23.11.2014 в 15:32такого дрочибельногопрекрасного Азазеля!-
-
01.11.2018 в 18:13это лучшая заброшка в моей жизни, отвечаю
а ВККМ вообще один из фиков-фаворитов
овер семьдесят вордовских как один беспрерывный оргазм